Со мною вот что происходит… (сборник стихотворений)

На мосту

Б. Левинсону

Женщина с мужчиною одни
на мосту у сонной синей Сены —
над пустынным смыслом толкотни,
над огнями призрачными всеми.
Где-то там сменяются правительства,
кто-то произносит речи мудрые.
Это им отсюда еле видится,
словно Сена,
зыбкая и смутная.
Так стоят без слов,
без целования
под плащом прозрачным до зари,
будто бы в пакете целлофановом
всей земле
подарок от земли!
Дай нам бог —
ни дома
и ни прибыли,
ни тупой уютности в быту.
Дай нам бог,
чтоб, где с тобою ни были,
мы всегда стояли на мосту.
На мосту,
навеки в небо врезанном,
на мосту, чья суть всегда свята,
на мосту,
простертом надо временем,
надо всем,
что ложь и суета… Париж, 1960

Заклинание

Весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
Пусть я не там с тобой, а где-то вне,
такой далекий, как в другой стране, —
на длинной и прохладной простыне
покойся, словно в море на спине,
отдавшись мягкой медленной волне,
со мной, как с морем, вся наедине.
Я не хочу, чтоб думала ты днем.
Пусть день перевернет все кверху дном,
окурит дымом и зальет вином,
заставит думать о совсем ином.
О чем захочешь, можешь думать днем,
а ночью — только обо мне одном.
Услышь сквозь паровозные свистки,
сквозь ветер, тучи рвущий на куски,
как надо мне, попавшему в тиски,
чтоб в комнате, где стены так узки,
ты жмурилась от счастья и тоски,
до боли сжав ладонями виски.
Молю тебя — в тишайшей тишине,
или под дождь, шумящий в вышине,
или под снег, мерцающий в окне,
уже во сне и все же не во сне —
весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне. 1960

«Очарованья ранние прекрасны…»

Очарованья ранние прекрасны.
Очарованья ранами опасны…
Но что с того — ведь мы над суетой
к познанью наивысшему причастны,
спасенные счастливой слепотой.
И мы, не опасаясь оступиться,
со зрячей точки зрения глупы,
проносим очарованные лица
среди разочарованной толпы.
От быта, от житейского расчета,
от бледных скептиков и розовых проныр
нас тянет вдаль мерцающее что-то,
преображая отсветами мир.
Но неизбежность разочарований
дает прозренье. Все по сторонам
приобретает разом очертанья,
до этого неведомые нам.
Мир предстает, не брезжа, не туманясь,
особенным ничем не осиян,
но чудится, что эта безобманность —
обман, а то, что было, — не обман.
Ведь не способность быть премудрым змием,
не опыта сомнительная честь,
а свойство очаровываться миром
нам открывает мир, какой он есть.
Вдруг некто с очарованным лицом
мелькнет, спеша на дальнее мерцанье,
и вовсе нам не кажется слепцом —
самим себе мы кажемся слепцами… 1963

Кончики волос

Было то свиданье над прудом
кратким, убивающим надежду,
Было понимание с трудом,
потому что столько было между
полюсами разными земли,
здесь, на двух концах одной скамьи,
и мужчина с женщиной молчали,
заслонив две разные семьи,
словно две чужих страны, плечами.
И она сказала не всерьез,
вполушутку, полувиновато:
«Только разве кончики волос
помнят, как ты гладил их когда-то».
Отведя сближенье как беду,
крик внутри смогла переупрямить:
«Завтра к парикмахеру пойду —
вот и срежу даже эту память».
Ничего мужчина не сказал,
Он поцеловал ей тихо руку
и пошел к тебе, ночной вокзал, —
к пьяному и грязному, но другу.
И расстались вновь на много лет,
но кричала, словно неизбежность,
рана та, больней которой нет, —
вечная друг к другу принадлежность. 1973

«Само упало яблоко с небес…»

Само упало яблоко с небес,
или в траву его подбросил бес?
А может, ангел сбил крылом с ветвей,
или столкнул руладой соловей?
Ударился о землю нежный бок,
и брызнул из него шипящий сок.
Прося меня: «Скорее подбери…» —
чуть зазвенели зернышки внутри.
Светясь, лежало яблоко в росе
и не хотело быть оно, как все,
и отдыхало телом и душой,
как малая планета на большой.
А в трещину его, ничуть не зла,
оса так вожделеюще вползла,
и, яблоко качая на весу,
с ним вместе внес я в комнату осу.
И, вылетев из яблока, оса
на разные запела голоса,
как будто золотинка жизни той,
где жало неразлучно с красотой.
Но чем больнее времени укус,
тем вечность обольстительней на вкус. 1995

Железные ступени

В твоем подъезде на Петровке
железные ступени.
Узор дореволюционный
до синевы лоснится.
Штиблеты щеголей в гамашах
по лестнице скрипели,
и с плеч хихикали, оскалясь,
шлюх драные лисицы.
Здесь были чесанки, и краги,
и фетровые боты,
с инициалами галоши
и сапоги чекиста.
Здесь по-блатному:
«Гроши, фрайер!»
И по-мамзельи: «Котик, что ты?»
И уж совсем по-пролетарски:
«Да отчепись ты!»
На этой лестнице, быть может,
блевал Распутин
и Савинков совал курсистке
холодный браунинг,
а я к тебе приеду в полночь,
и мой звонок разбудит
тебя, — самой Москве, пожалуй,
по тайнам равную.
И ты не удивишься, будто
на тайной явке,
и все поймешь без объясненья,
без приказанья,
тепла, как жаворонок утром
из хлебной лавки,
в изюмных родинках на шее,
с изюмными глазами.
Ты, как Москва, в Москве вся скрыта.
Ты, значась в списке,
как дом, скрываешься, который
не доломали, —
лишь проблеснет порой во взгляде
ледок максималистки,
чей шанс на самовыраженье
сегодня минимален.
В твоем подъезде на Петровке
железные ступени,
где мы идем разновременно,
но общим стадом
со всеми вами, дорогие
и мерзостные тени,
где потихоньку мы и сами
тенями станем… 1975

«Не мучай волосы свои…»

Не мучай волосы свои.
Дай им вести себя как хочется!
На грудь и плечи их свали —
пусть им смеется и хохочется.
Пусть, вырвавшись из шпилек, гребней,
как черный водопад летят
и все в какой-то дреме древней,
дремучей дреме поглотят.
Пусть в черной раме их колышущейся,
а если вслушаться, то слышащейся,
полны неверного и верного
и тайны века и веков,
горят два глаза цвета вербного
с рыжинкою вокруг зрачков!
В саду, ветвями тихо машущем,
тобой, как садом, обнесен,
я буду слушать малым мальчиком
сквозь чуткий сон, бессонный сон
в каком-то возвращенном возрасте
счастливо дремлющих щенят,
как надо мною твои волосы,
освобожденные, шумят… 1960

«Ты спрашивала шепотом…»

Ты спрашивала шепотом:
«А что потом?
А что потом?»
Постель была расстелена,
и ты была растеряна…
Но вот идешь по городу,
несешь красиво голову,
надменность рыжей челочки
и каблучки-иголочки.
В твоих глазах —
насмешливость,
и в них приказ —
не смешивать
тебя
с той самой,
бывшею,
любимой
и любившею.
Но это —
дело зряшное.
Ты для меня —
вчерашняя,
с беспомощно забывшейся
той челочкою сбившейся.
И как себя поставишь ты,
и как считать заставишь ты,
что там другая женщина
со мной лежала шепчуще
и спрашивала шепотом:
«А что потом?
А что потом?» 1957

Двери

Игрушечная сумочка в руках.
Глаза чуть удивленны и раскосы,
и рыжие колечки на висках,
похожие на рыжие вопросы.
Вот ее дом, глыбастый мрачный дом.
Напыщенно он смотрит и надуто.
Я никогда, как помню, не был в нем
и, слава богу, никогда не буду.
Она со мной прощается в дверях,
целует в лоб и руку гладит нежно,
но мне в ее глазах спокойных нечто
внушает грусть, похожую на страх.
Не заглушить мне страх и не запить!
Я знаю эту женскую науку:
поцеловать, погладить нежно руку,
шагнуть за дверь и сразу все забыть.
Да двери меня сделали мудрей.
Они жестоко мне преподавали.
Не раз по обе стороны дверей
меня так артистично предавали.
Играет в доме кто-то «до-ре-ми»,
и снова что-то я припоминаю…
Какая ты со мной — я это знаю.
Какая ты за этими дверьми?! 1959

«Качался старый дом, в хорал слагая скрипы…»

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,
и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.
Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно
в нем умирала ты, и я в нем умирал.
«Постойте умирать!» — звучало в ржанье с луга,
в протяжном вое псов и в сосенной волшбе,
но умирали мы навеки друг для друга,
и это все равно, что умирать вообще.
А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,
и бегал еж ручной в усадебных грибах,
и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,
кувшинкою речной держа звезду в зубах.
Дышала мгла в окно малиною сырою,
а за моей спиной — все видела спина! —
с платоновскою «Фро», как с найденной сестрою,
измученная мной, любимая спала.
Я думал о тупом несовершенстве браков,
О подлости всех нас — предателей, врунов.
Ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,
И я тебя губил, как столько же врагов.
Какая же цена ораторскому жару,
когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,
хотел я счастье дать всему земному шару,
а дать его не смог одной живой душе!
Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден.
Насмешки над людьми горьки и солоны.
Но кто же, как не мы, любимых превращает
в таких, каких любить уже не в силах мы?!
Да, умирали мы… Но что-то мне мешало
уверовать в твое, в мое небытие.
Любовь еще была. Любовь еще дышала
на зеркальце в руках у слабых уст ее.
Качался старый дом, скрипел среди крапивы
и выдержку свою нам предлагал взаймы.
В нем умирали мы, но были еще живы.
Еще любили мы, и, значит, были мы.
Когда-нибудь потом — не дай мне бог, не дай мне! —
когда я разлюблю, когда и впрямь умру,
то будет плоть моя, посмеиваясь втайне:
«Ты жив!» — мне по ночам нашептывать в жару.
Но в суете страстей, печально поздний умник,
внезапно я пойму, что голос плоти лжив,
и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.
Когда-то я любил. Когда-то я был жив». 1966