Со мною вот что происходит… (сборник стихотворений)

Кто в платке, а кто в платочке,
как на а подвиг, как на труд,
в магазин поодиночке
молча женщины идут.
О бидонов их бряцанье,
звон бутылок и кастрюль!
Пахнет луком, огурцами,
пахнет соусом «Кабуль».
Зябну, долго в кассу стоя,
но покуда движусь к ней,
от дыханья женщин стольких
в магазине все теплей.
Они тихо поджидают —
боги добрые семьи,
и в руках они сжимают
деньги трудные свои.
Это женщины России.
Это наша честь и суд.
И бетон они месили,
и пахали, и косили…
Все они переносили,
все они перенесут.
Все на свете им посильно, —
столько силы им дано.
Их обсчитывать постыдно.
Их обвешивать грешно.
И, в карман пельмени сунув,
я смотрю, смущен и тих,
на усталые от сумок
руки праведные их. 1956

Ирпень

Я так много когда-то тебе обещал,
ну а дать ничего не могу —
обнищал.
Обещал тебе нас в синеве и листве,
на зеленой листве,
голова к голове,
и по вишне прохладной за каждой щекой,
и томительно пахнущий сеном покой.
Мы хотели в Ирпень,
в полудрему и лень,
где, наверное, есть тот обрыв или пень,
на котором писал под левкои и лес,
убегая сюда,
гениальный беглец…
Но сегодня нельзя убежать никуда
от стыда за историю,
как от суда.
Льют по-лютому ливни,
безжалостно льют,
размывая надежды на мир и уют
для тебя и меня,
в синеве и листве,
на зеленой траве,
голова к голове…
Лакировщики борщ поглощают,
урча.
Видный критик подходит —
он мне до плеча.
Но он все-таки треплет меня по плечу:
«Вот сейчас вы такой, как давно я хочу.
Не попались на удочку лестной молвы,
и к гражданской тематике вырвались вы…»
Я в глазах твоих вижу презренье и стыд.
Похвалою его
для тебя я убит.
Ты не верь —
я не тот,
я не тот,
я не тот!
Просто весь я раздроблен,
как в паводок плот.
Этот критик — он врет.
Ты не слушай вранья!
Мои щепки ему по душе,
а не я!
Ну а ты говоришь:
«Нет, ты именно тот.
Ты не плот, а эпохой взлелеянный плод.
Ты — любимчик эпохи,
примерный сынок…» —
и прекрасный твой взгляд нестерпимо
жесток.
Говоришь ты —
эпоха мне кровная мать.
Разве мать, она может калечить,
ломать?
Как коня, хомутали меня хомутом.
Меня били кнутом,
усмехаясь притом.
А сегодня мне пряники щедро дают.
Каждый пряник такой
для меня, словно кнут…
Что — я этой эпохи лелеемый сын?
Оцепляется проволокой Берлин,
и в ООН по пюпитру чуть-чуть под хмельком
обнаглевший хозяйственник бьет башмаком.
Погляди на него — вот эпохи дитя.
Разыгралось дитя, и уже не шутя.
Нет квартиры у нас. Он на это плюет,
за ракетой ракету готовя в полет.
Над Ирпенью
сырая осенняя мгла.
Лакировщики мрачно играют в козла.
Голодает Россия, нища и боса,
но зато космонавты летят в небеса.
Я страшней обнищал —
я душой обнищал.
Ты прости, что так много тебе обещал. Август 1961, Ирпень

«Зашумит ли клеверное поле…»

Зашумит ли клеверное поле,
заскрипят ли сосны на ветру,
я замру, прислушаюсь и вспомню,
что и я когда-нибудь умру.
Но на крыше возле водостока
встанет мальчик с голубем тугим,
и пойму, что умереть — жестоко
и к себе, и, главное, к другим.
Чувства жизни нет без чувства смерти.
Мы уйдем не как в песок вода,
но живые, те, что мертвых сменят,
не заменят мертвых никогда.
Кое-что я в жизни этой понял, —
значит, я недаром битым был.
Я забыл, казалось, все, что помнил,
но запомнил все, что я забыл.
Понял я, что в детстве снег пушистей,
зеленее в юности холмы,
понял я, что в жизни столько жизней,
сколько раз любили в жизни мы.
Понял я, что тайно был причастен
к стольким людям сразу всех времен.
Понял я, что человек несчастен,
потому что счастья ищет он.
В счастье есть порой такая тупость.
Счастье смотрит пусто и легко.
Горе смотрит, горестно потупясь,
потому и видит глубоко.
Счастье — словно взгляд из самолета.
Горе видит землю без прикрас.
В счастье есть предательское что-то —
горе человека не предаст.
Счастлив был и я неосторожно,
слава Богу — счастье не сбылось.
Я хотел того, что невозможно.
Хорошо, что мне не удалось.
Я люблю вас, люди-человеки,
и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
потому что счастья не ищу.
Мне бы — только клевера сладинку
на губах застывших уберечь.
Мне бы — только малую слабинку —
все-таки совсем не умереть. 1977

Вагон

Стоял вагон, видавший виды,
где шлаком выложен откос.
До буферов травой обвитый,
он до колена в насыпь врос.
Он домом стал. В нем люди жили.
Он долго был для них чужим.
Потом привыкли. Печь сложили,
чтоб в нем теплее было им.
Потом — обойные разводы.
Потом — герани на окне.
Потом расставили комоды.
Потом прикнопили к стене
открытки с видами прибоев.
Хотели сделать все, чтоб он
в геранях их и в их обоях
не вспоминал, что он — вагон.
Но память к нам неумолима,
и он не мог заснуть, когда
в огнях, свистках и клочьях дыма
летели
мимо
поезда.
Дыханье их его касалось.
Совсем был рядом их маршрут.
Они гудели, и казалось —
они с собой его берут.
Но сколько он ни тратил силы —
колес не мог поднять своих.
Его земля за них схватила,
и лебеда вцепилась в них.
А были дни, когда сквозь чащи,
сквозь ветер, песни и огни
и он летел навстречу счастью,
шатая голосом плетни.
Теперь не ринуться куда-то.
Теперь он с места не сойдет.
И неподвижность — как расплата
за молодой его полет. 1952

Долголетие

Я,
переживший по возрасту
Пушкина,
Лермонтова,
Есенина,
Маяковского,
удачу, мной не заслуженную,
видимо, с молоком всосал.
Я был в шестидесяти четырех странах —
больше, чем все поэты России до меня.
Мне аплодировали цивилизованные народы
и первобытные племена.
Чего говорить, конечно, —
счастливчик с двумя макушками —
ведь вообще за границу не выпускали Пушкина.
Я говорил с президентами,
с государственными секретарями —
лишь в силу определенных исторических
обстоятельств
не удалось установить контактов
с царями.
После судьбы Кольцова,
после судьбы Полежаева
моя судьба сверхъестественна, моя судьба
поражающа.
Убили Колю Отраду на фронте,
двадцатилетнего,
а я до сих пор удивляюсь, как чуду,
собственному уцелению.
Кальсоны елабужского милиционера
стирала Марина Цветаева.
Ахматова, чтобы узнать о сыне,
в очереди страшной
выстаивала.
А я выступал во Дворце спорта,
иногда выбирался в президиум.
Русский поэт с такою судьбою
морально уже подозрителен.
Но, честное слово поэта,
я славой не слишком укачивался,
в поэзии беспрецедентно
создав прецедент удачливости.
Прошу ко мне относиться критически, но уважительно.
Поэты сорокалетние у нас, на Руси, — долгожители.
Но как мне сполна расплатиться
за славу, с избытком
отпущенную,
за то, что я стал долгожителем,
за то, что я старше Пушкина?! 1976

«Не в первый раз и не в последний раз…»

Не в первый раз и не в последний раз
страдаешь ты… Уймись, займись трудами,
и ты поверь — не лучше прочих рабств
быть в рабстве и у собственных страданий.
Не в первый раз и не в последний раз
ты так несправедливо был обижен.
Но что ты в саможалости погряз?
Ведь только унижающий — унижен.
Безнравственно страданье напоказ —
на это наложи запрет строжайший.
Не в первый раз и не в последний раз
страдаешь ты…
Так что же ты страдаешь? 1976