Стеклянные цепи

Что сказал мне старый шейх

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и было у Падишаха пять сот подвалов золота, пять сот гурий в Серале, и верблюдов пять сот табунов. И был у него сын единственный – Омар, его же следы да будут благословенны…

Всех озаряла любовь Великого Повелителя. Так было до дней Рамазана. И когда кончился Рамазан, принял Султан кованный ключ у старого смотрителя Гарема – Аги-Бума и послал шелковый платок небесных цветов Новой Одалиске в покои левого Минарета…

Плакали жены старшие и младшие. Уже сто дней и сто ночей ни одна из них не переступала порога Опочивальни. В рыданиях кляли белую Рабыню, околдовавшую их Господина. В воплях молили смерти Гяурки-ворожеи. Но грустно и беспомощно улыбался беззубый ввалившийся рот старого Евнуха…

Не один толстый кошелек, не один десяток пригоршней черного жемчуга перешел из Сераля в пояс Ага-Бума и все также, попрежнему, грустили его губы, только редкие змеиные искры стали чаще вспыхивать в зорких глазах у него, сторожившего золотую лестницу левого Минарета…

Тянутся к небу кровавые щупальца костров на перекрестках. – «Тамтамуреки подступают к столице!» – «Поход!» – До самых ворот сдерживал Султан коня и, обернувшись к западу, долго смотрел на мраморное кружево Минарета, на верхнее светлое окно…

Скучал Омар… Бессонными ночами будил он наливные воды на белокрылом баркасе и смотрелся в бледное дно, словно искал Кого-то, Чего…

А когда уехал в полночь Отец, на море дыбились седые валы, содомило небо, томилось, родило, изнизывая в огненной пляске тонкие стрелы.

Недвижно лежал Принц на колонном дворе… Вдруг что-то мягкое взяло его холодную руку и повело в Ночи. Долго. Тесно. Высоко.

Вернулся с пути Падишах, не вытерпел, чтобы, хоть раз еще, не потонуть в голубой бездонности очей Рабыни. На лестнице. Пусто… Нет Аги… Взметнулся косматый бархат завесы… А-а-а!!!

Ни слова не промолвила Сыну Султан. Без слов понял Омар, что было нужно. Тихо позвал услужника и велел седлать караван к границе Тамтамуренской…

Ей оставили только неделю. И уходила Она в Себя. Жаждала, шепча Вырастающей Душой – «Ты – для меня. Для тебя – я!» – Искала и не находила. Цеплялась и Обрывалась. Летела в судорожную Пропасть. Отдавалась. Веселому Дельфину из опалового бассейна. Томному Леопарду. Лиловому скептику Какаду. Берзразличному Евнуху. И Все было то же, и все было не То. И в последнюю ночь. Она взяла себя… Таяла Горняя Туманность…

Трижды хлопнули Падишаховы ладони, Серо-жилистый, в полосатых складках, Египтянин принес кубок лунного шербета. Капают… Пунцовые капли… Смерть!.. Бросилась к окну… Схватили… Льют дурманное, сладкое, липкое, темное, темное…

Искуснейшие хирурги вырвали Ее тонкий язык. Вынули из-под розовых трепещущих век с чуткими ресницами голубые глаза в красных ореолах. Кроили ремни из кожи лица. Стальными иглами прокололи глубокие мягкие уши и звездно надрезали грудь… – «Нет больше Женщины…» – «Нет Человека». – «Люди и Земля другой Мир»… –

Очнули. Бросили в скользкие стены Темницы… И открылись Врата Тайны. Тихий, несветный Свет исходит. Птицы реют в Нем. Белые. Синие. И улыбается осиянною радостью Кто-то далекий…

Она Жила и не жила, Счастливая и несчастная. Такова воля Премудрого Аллаха. Его же имя да будет благословенно…

…Это сказал мне шейх Магомет-Осман-Будукакр в камышах на набережной Ганга.

Истинно!

Калькутта. Индия. 1910

Димитрий Крючков