Красный гаолян

8

По бабушкиному лицу скакали гаоляновые зёрнышки, вылетающие из колосков, и одно зёрнышко попало прямиком между слегка приоткрытыми губами и лежало на белоснежных губах. Отец смотрел, как ярко-алые губы бабушки постепенно бледнеют, задыхаясь, он звал её, и слёзы в два ручья капали ей на грудь. Под гаоляновым дождём бабушка открыла глаза, они сияли перламутровым блеском. Бабушка сказала:

— Сыночек… а где твой названый отец…

— В бою!

— Он и есть твой родной папа…

Отец покивал.

Бабушка попыталась сесть, её тело дёрнулось, брызнули две струи крови.

— Мам, я схожу за ним, — сказал отец.

Бабушка махнула рукой, потом внезапно села.

— Доугуань… сыночек… помоги мне… давай вернёмся домой… домой…

Отец встал на колени, чтобы бабушка могла обхватить его за шею, потом с усилием поднялся, потащив за собой бабушку. Кровь на её груди быстро испачкала голову и шею отца, он внезапно почувствовал, что свежая кровь бабушки сильно пахнет гаоляновым вином. Бабушкино тяжёлое тело опиралось на отца, на дрожащих ногах нетвёрдой походкой он потащился в заросли гаоляна. Над их головами пули нещадно истребляли гаолян. Отец раздвигал густые стебли, продвигаясь шаг за шагом, пот и слёзы перемешивались с бабушкиной свежей кровью, обезображивая его лицо. Отцу казалось, что бабушкино тело становится всё тяжелее и тяжелее, гаоляновые листья безжалостно резали его. Отец упал на землю, а сверху его всей тяжестью придавила бабушка. Он выкарабкался наружу и уложил бабушку ровно. Лёжа на спине, она издала протяжный вздох и еле заметно улыбнулась. Эта загадочная улыбка словно паяльником выжгла в памяти отца след, похожий на лошадиное копыто.

Бабушка лежала, чувствуя, как обжигающая боль в груди потихоньку стихает. Она внезапно поняла, что сын расстегнул её одежду и закрыл рукой пулевые отверстия, одно над грудью, другое под грудью. Его ладони окрасились бабушкиной кровью в красный и зелёный, бабушкина белоснежная грудь тоже окрасилась кровью в зелёный и красный. Пули прошли навылет через бабушкину высокую грудь, обнажив бледно-красные соты молочной железы. Отцу больно было на это смотреть. Остановить кровь из раны не получалось, кровь вытекала, и бабушка бледнела на глазах, тело обретало лёгкость, словно в любой момент могло подняться на небеса.

Бабушка с довольным видом смотрела на точёное лицо моего отца в тени гаоляна — их совместное с командиром Юем творение, — и яркие картины минувших дней пролетали перед её глазами, словно резвые скакуны.

Она вспомнила, как тогда под проливным дождём, её в паланкине, словно лодке, внесли в деревню, где жила семья Шань Тинсю. По улицам ручьями текла вода, и на её поверхности плавала гаоляновая шелуха. Когда свадебная процессия добралась до ворот нужного дома, встречать их вышел только сухонький старичок с тоненькой косицей, напоминающей стручок фасоли. Ливень стих, но мелкий дождь продолжал накрапывать. Хотя музыканты играли свои мелодии, никто из местных не вышел поглазеть, и бабушка поняла, что дело плохо. Когда она отбивала поклоны небу и земле, её поддерживали двое мужчин, одному было за пятьдесят, другому за сорок. Тот, что постарше, и был дядя Лю Лохань, а помладше — один из работников винокурни.

Носильщики и музыканты, мокрые до нитки, стояли посреди лужи и серьёзными лицами наблюдали, как два худых мужика уводят мою румяную бабушку в мрачную боковую комнату. Бабушка ощутила, что от её провожатых исходит сильный запах гаолянового вина, словно бы они им пропитались.

Пока бабушка совершала поклонения,[33] её голову всё ещё покрывала та вонючая накидка. Восковые свечи издавали неприятный запах, бабушка ухватилась за мягкую шёлковую ленту, и её куда-то повели. Этот отрезок пути, тёмный, как самая непроглядная тьма, и удушливый, был полон ужаса. Бабушку усадили на кан. Красную накидку так никто и не снял, поэтому она стянула её сама. Она увидела, что на квадратном табурете под каном сидит скрюченный парень с лицом, сведённым судорогой, голова у него была плоской и длинной, а нижние веки сгнили и покраснели. Он встал и протянул к бабушке руку, похожую на куриную лапу. Она заорала, выхватила из-за пазухи ножницы и встала на кане, сердито глядя на парня. Тот снова скрючился на табурете. В ту ночь бабушка так и не выпускала ножниц, а плоскоголовый парень больше не поднимался с табурета.

Спозаранку, уличив момент, когда парень уснул, бабушка соскользнула с кана, выбежала из комнаты, открыла ворота и собралась было сбежать, как её поймали.

Тот высохший старикашка с тонкой косицей схватил бабушку за запястье, свирепо глядя на неё.

Шань Тинсю откашлялся, затем сменил злобное выражение на улыбку и сказал:

— Доченька, тебя выдали в нашу семью замуж, теперь ты нам как родная. У Бяньлана вовсе не та болезнь, ты не слушай сплетен. Хозяйство у нас большое, работы много. Бяньлан — хороший мальчик. Ты к нам приехала, теперь дом на тебе. — Шань Тинсю вручил бабушке большую связку медно-жёлтых ключей, но бабушка её не взяла.

Вторую ночь бабушка просидела до рассвета с ножницами в руках.

На третий день утром мой прадедушка, ведя за поводья ослика, пришёл за моей бабушкой. По традиции нашего дунбэйского Гаоми на третий день после свадьбы новобрачная едет навестить родителей. Прадед и Шань Тинсю пили до самого полудня, только после этого они с бабушкой поехали обратно.

Свесив ноги на одну сторону и покачиваясь, бабушка ехала на ослике, на спину которого накинули тонкое одеяло. После ливня прошло три дня, но дороги оставались влажными, над гаоляновыми полями клубился пар, зелёные стебли, окутанные белыми облаками, напоминали святых. У прадедушки в поясном кошеле позвякивали серебряные монеты. Он так напился, что ноги заплетались, а взгляд затуманился. Ослик морщил лоб и плёлся еле-еле, маленькие копытца оставляли чёткие следы на влажной дороге. Бабушка сидела на ослике, у неё кружилась голова, в глазах рябило, веки покраснели и опухли, волосы растрепались. Гаолян, который за три дня ещё вырос, насмешливо взирал на бабушку.

Она сказала:

— Папа, я к нему не вернусь, хоть умру, но не вернусь…

Прадедушка одёрнул её:

— Доча, тебе такое счастье привалило! Свёкор мне обещал подарить большого чёрного мула, тогда я ослика продам…

Ослик вытянул квадратную голову и щипал придорожную траву, забрызганную грязью.

Бабушка со слезами проговорила:

— Папа, у него проказа…

— Твой свёкор пообещал нам мула… — талдычил прадедушка.

Он напился до того, что потерял человеческое обличье, его без конца выворачивало на обочину, и рвота, воняющая вином и мясом, вызывала у бабушки чувство гадливости. Она возненавидела отца всем сердцем.

Ослик доплёлся до Жабьей ямы, учуял смрадный запах и прижал уши. Бабушка увидела труп того самого разбойника. Живот у покойника вспучило, рой зелёных мух облепил тело. Когда ослик с бабушкой на спине прошёл мимо разлагающегося трупа, мухи раздражённо взмыли в воздух зелёным облаком. Прадедушка шёл за осликом, казалось, его тело стало шире дороги, он то задевал гаолян слева, то наступал на траву справа. Остановившись перед трупом, прадед заохал, а потом дрожащими губами запричитал:

— Бедный ты голодранец… прилёг тут поспать?

Бабушка не могла забыть лицо разбойника, напоминающее тыкву. Когда мухи испуганно взлетели, аристократичное выражение трупа показалось ярким контрастом злой и трусоватой физиономии разбойника при жизни. Они проходили одно ли за другим, день клонился к вечеру, небо стало синим, как горный ручей. Прадед остался далеко позади, ослик знал дорогу и беззаботно вёз бабушку. Дорога делала небольшой поворот, и, когда они добрались до этого места, бабушка накренилась назад и соскользнула со спины ослика, а чья-то сильная рука потащила её в заросли гаоляна.

У бабушки не было ни сил, ни желания бороться, три дня новой жизни она провела в настоящем кошмаре. Некоторые люди могут стать великими вождями за одну минуту, а бабушка за эти три дня познала все откровения человеческой жизни. Она даже подняла руку и обняла похитителя за шею, чтобы ему удобнее было нести её. Гаоляновые листья шуршали. С дороги доносился хриплый крик дедушки:

— Доча, куда ты запропастилась?

От каменного моста донёсся надрывный вой сигнальной трубы и звуки выстрелов, сливавшихся в единое целое. Бабушкина кровь струйками вытекала в такт дыханию. Отец закричал:

— Мам, нельзя, чтоб твоя кровь вытекала, когда она вся вытечет, ты умрёшь!

Он взял ком земли от корней гаоляна и заткнул рану, но кровь быстро просочилась наружу, и отец набрал ещё пригоршню земли. Бабушка довольно улыбалась, глядя в бездонное тёмно-синее небо, глядя на добрый и нежный, как любящая матушка, гаолян. Перед её мысленным взором появилась дорожка в густой зелёной траве, украшенной маленькими белыми цветочками, по этой дорожке бабушка спокойно ехала на ослике в глубь гаоляна. Там рослый крепкий парень пел во весь голос, и песня вырывалась за пределы гаоляновой чащи. Бабушка двигалась на звук, и вот она уже летела, едва касаясь ногами верхушек гаоляна, словно бы поднималась на зелёную тучу…

Человек положил бабушку на землю, она обмякла, словно лапша, и щурилась, как ягнёнок. Похититель сорвал чёрную маску, показав своё лицо. Это был он! Бабушка взмолилась небу и задрожала, ощущение безграничного счастья наполнило её глаза слезами.

Юй Чжаньао снял с себя плащ, притоптал несколько гаоляновых стеблей и расстелил плащ на их трупах, затем заключил бабушку в объятия и уложил на него. У бабушки душа готова была отделиться от тела, когда она смотрела на обнажённый торс Юй Чжаньао; она словно бы видела, как под этой смуглой кожей непрерывным потоком течёт кровь героя. Над верхушками гаоляна клубилась лёгкая дымка, казалось, было слышно, как он растёт. Ветер стих, по гаоляну больше не шли волны, лишь влажные солнечные лучи пробивались сквозь щели в стене растений. Бабушкино сердце трепетало, страсть, скрывавшаяся внутри шестнадцать лет, внезапно прорвалась. Она извивалась на дождевике. Юй Чжаньао внезапно уменьшился в росте, он со стуком упал на колени рядом с бабушкой. Она дрожала с головы до пят, перед её глазами полыхал жёлтый ароматный шар. Юй Чжаньао резким движением разорвал на ней одежду, открывая льющемуся сверху солнечному свету её затвердевшие от холода груди, усыпанные белыми мурашками. При первом же его сильном движении резкая боль и ощущение счастья отполировали её нервы, бабушка низким хриплым голосом воскликнула «О небо!» — и потеряла сознание.

Бабушка с дедушкой любили друг друга среди колышащего гаоляна, две вольных души, презревшие земные правила, растворялись один в другом даже сильнее, чем тела, дарившие друг другу радость. Они в гаоляновом поле «вспахивали облака и сеяли дождь»,[34] чтобы оставить ярко-алый след в и без того богатой истории нашего дунбэйского Гаоми. Можно сказать, что мой отец, зачатый по велению Неба и Земли, стал кристаллом, вобравшим в себя боль и радость. Громкий рёв ослика, просочившийся в заросли гаоляна, вернул бабушку с небес в безжалостный мир людей. Она села, совершенно растерянная, по её щекам потекли слёзы: