Красный гаолян

3

Кто-то из деревенских ходил в уездный город продавать соломенные сандалии, а вернувшись, поведал, что Гаоми захвачен японцами, а над уездным городом вывешен флаг с восходящим солнцем. Услышав эту новость, деревенские места себе не находили, ждали, что вот-вот грянет беда. Пока все были охвачены страхом и мучились от дурных предчувствий, два человека жили себе без печали и забот, занимаясь каждый своим делом — вольный охотник Лао Гэн, о котором уже упоминалось выше, и Рябой Чэн, который играл на свадьбах и похоронах и полюбил петь арии из пекинской оперы.

При встрече с другими людьми Рябой Чэн говорил:

— Чего вы боитесь? Чего переживаете? Мы же не чиновники, а простые люди. Теперь ни императору не надо зерно отдавать, ни Гоминьдану налоги платить, велят нам лечь, так мы ложимся, велят на колени встать — встаём. Кто нас осмелится покарать? Ну-ка, скажите мне!

Его увещевания многих успокоили, народ снова начал спать, есть, работать. Однако вскоре слухи о зверствах японцев долетели сюда, словно северный ветер: из трупов складывают сторожевые башни, вырывают сердца и скармливают собакам, насилуют шестидесятилетних женщин, на столбах электролиний развешивают людские головы. Хотя Лао Гэн и Рябой Чэн и дальше служили образцом беззаботности, а люди по-прежнему хотели бы следовать их примеру, петь по чужим нотам не получалось, и даже во сне они не могли забыть бесчеловечные картины, что рисовала молва.

Рябой Чэн не переставал радоваться: после новости о том, что японцы вот-вот придут и обнесут их дочиста, в деревне и за её пределами накопились целые кучи собачьего дерьма — такое впечатление, что крестьяне, которые раньше наперегонки его собирали, обленились, дерьмо никто не собирал, словно бы оно ждало только его одного. Чэн тоже вышел из деревни, когда петухи прокукарекали три раза, и за околицей встретил Лао Гэна с дробовиком за спиной, они поздоровались и разошлись каждый своей дорогой. Когда на восточной стороне небо покраснело, корзинка Рябого Чэна заполнилась с горкой. Он поставил её на землю, взял лопату и встал на земляном валу к югу от деревни, вдыхая сладкий и прохладный воздух, аж в горле засвербело. Потом откашлялся, сделал паузу и громко запел, обращаясь к утренней заре на горизонте:

— Я как росток после засухи вкушаю благодатный дождь…

И тут грянул выстрел.

Драная войлочная шляпа слетела с головы, Рябой Чэн втянул шею и камнем слетел в канаву под земляным валом. Он с гулким стуком ударился головой о мёрзлую землю, но не почувствовал боли, а потом увидел кучу золы у подбородка, тут же валялся старый веник, а рядом лежала дохлая крыса, вся в золе. Рябой Чэн не понимал, жив он или уже умер, и попробовал подвигать руками и ногами. Конечности двигались, хотя и с трудом. В штанах было мокро и липко. Сердце обдало ужасом, он подумал: «Всё, конец. Меня ранило». Рябой Чэн осторожно сел, сунул руку в штаны и пошерудил там, с трепетом ожидая, что рука будет обагрена кровью, но, когда поднёс ладонь к глазам, увидел, что она вся желтовато-коричневая. В нос ударил запах гнилых пшеничных ростков. Рябой Чэн попробовал вытереть руку о землю на дне рва, но ничего не вышло. Тогда он схватил веник и начал вытирать руку об него и тут вдруг услышал громкий крик:

— Встать!

Рябой Чэн поднял голову и увидел, что кричал человек лет тридцати с вытянутым и острым, словно лезвие, смуглым лицом и длинным подбородком. На голове у него была коричневая шапка, а в руке он держал чёрный пистолет. За ним виднелось несколько десятков широко расставленных ног в жёлто-коричневых штанах и обмотках, накрученных крест-накрест на икры. Рябой Чэн скользнул взглядом дальше вверх по ногам, по бёдрам, по туловищам и наконец увидел десятки чужеземных лиц с застывшим на них счастливым выражением — такое бывает у людей, которые долго сидели над дыркой в туалете и наконец-то смогли испражниться. Квадратный белый флаг с восходящим солнцем болтался на фоне красного утреннего света. В животе у Рябого Чэна всё перевернулось, а кишки заурчали от робкой радости опорожнения.

— Вылезай! — сердито крикнул ему парень в коричневой шапке.

Рябой Чэн затянул пояс и, пригнувшись, вскарабкался наверх. Он был крайне напряжён и боялся сделать лишнее движение рукой или ногой, глазные яблоки помутнели. Чэн не знал, что говорить, только кланялся.

Коричневая шапка, шмыгая носом, поинтересовался:

— В деревне есть гоминьдановцы?

Рябой Чэн с недоумением уставился на него.

Один японский солдат, подняв окровавленный штык, прицелился Рябому Чэну в грудь. Холод, исходивший от штыка, колючками впился в глаза и живот. Он услышал, как урчит у него в желудке, внутренности пульсировали, растущая радость от освобождения кишечника заставляла руки и ноги подёргиваться. Японец что-то крикнул и резко опустил штык вниз, отчего ватник с треском разорвался, и наружу вылезла вата, а грудная мышца сбоку заболела так, как если бы её вспороли. Всё тело сжалось в комок, и из него чуть было не полилось всё сразу — слёзы, сопли, дерьмо и моча.

Японец прокричал какую-то длинную фразу, похожую на гроздь винограда. Рябой Чэн с болью и надеждой смотрел на свирепое лицо солдата, а потом громко разрыдался.

Коричневая шапка ткнул Чэна в лоб стволом пистолета:

— Не реви! Генерал хочет с тобой поговорить! Какая деревня? Сяньшуй?

Чэн, сдерживая рыдания, покивал.

— В вашей деревне кто-нибудь плетёт сандалии из соломы? — спросил японец, чуть смягчив тон.

Невзирая на боль, Чэн поспешил заискивающе ответить:

— Есть, есть, есть.

— Вчера в Гаоми была ярмарка, кто-нибудь ходил на неё продавать сандалии?

— Да-да-да, — ответил Чэн.

Горячая кровь побежала от груди на живот.

— А Солёный есть?

— Не знаю… нет…

Коричневая шапка влепил ему звонкую пощёчину.

— Ну-ка говори, есть Солёный или нет?

— Есть, господин генерал. — Он снова обиженно всхлипывал. — Господин генерал, у нас в каждой семье есть соленья!

— Мать твою, что ж ты дураком прикидываешься? Я спрашиваю, есть ли здесь человек по прозвищу Солёный. — Коричневая шапка разошёлся не на шутку, хлёстан его по лицу. — Хитрая сволочь, отвечай, есть ли в деревне человек по прозвищу Солёный?

— Да… то есть нет… да… нет… господин генерал, не бейте меня… не бейте, господин генерал… — пролепетал Рябой Чэн. От ударов у него начала кружиться голова.

Японец что-то сказал. Коричневая шапка сдёрнул с себя головной убор, поклонился в пояс, а потом повернулся к Чэну, и улыбка тут же сползла с его лица. Он толкнул Чэна и сердито буркнул:

— Показывай дорогу! Найди всех, кто плетёт соломенные сандалии!

Рябой Чэн, памятуя о корзине и лопате, оставшихся на насыпи, помимо воли обернулся, но тут же по его щеке едва не полоснул блестящий штык. Он понял, что жизнь дороже корзины для навоза и лопаты, и больше не поворачивал головы, а пошёл в сторону деревни на подгибающихся ногах. За ним шли несколько десятков японцев, под подошвами меховых сапог скрипела заиндевелая трава. Из-за утла стены опасливо лаяли серые собаки. Небо постепенно светлело, половина солнца давила на серо-коричневую землю. Плач младенцев резко контрастировал с охваченной тишиной деревней, в которой затаился страх. Слаженные шаги японских солдат напоминали ритмичную барабанную дробь, сотрясали барабанные перепонки и отдавались в грудной клетке. Рана на груди горела, содержимое штанов стало липким и холодным. Чэн подумал, что он ужасно невезучий, остальные перестали собирать собачье дерьмо, а он как назло пошёл, и вот ему досталась такая дерьмовая доля. Чэна обижало, что японцы не оценили его покорности. Надо побыстрее привести их к местным мастерам, плетущим соломенные сандалии. А кто из них Солёный, тому не поздоровится. Рябой Чэн увидел вдалеке ворота своего дома, в промоинах на кровле, оставшихся после летних ливней, проросло несколько пучков белой травы, над трубой поднимался столб синего дыма. Никогда ещё Рябой Чэн не испытывал такой сильной привязанности к родному дому. Когда всё закончится, он сразу же вернётся туда, наденет чистые штаны и велит жене присыпать известью рану на груди, а не то кровь уже скоро вытечет до последней капли. Перед глазами летали зелёные мушки, ноги стали ватными, к горлу подступала тошнота. Никогда ещё Рябой Чэн, известный на весь дунбэйский Гаоми своей игрой на соне, не находился в столь затруднительном положении. Ноги подкашивались, в глазах плескались два озерца ледяных слёз. Он подумал о своей красавице жене: сначала она была недовольна тем, что вышла за парня с лицом, изрытым оспой, но потом ей пришлось смириться — как говорится, курица следует за петухом, а сука — за кобелём.