Безмолвный свидетель

Так и жили они, скромно и тихо, как все люди. По ресторанам не шастали, к теплому морю с любовницами не катались, пирушек не закатывали. Тихо и скромно... «Обувь продана, документы уничтожены...»

Сколько таких вот «тихих» работников прошло перед глазами Леонида Щеголева за время службы в ОБХСС, и долго не утихающая ярость закипала в нем при виде их — не потому только, что они, даже будучи изобличенными, не считали себя преступниками, и не потому, что, хотя дело было ясно, как божий день, подчас поймать и изобличить их было значительно труднее, чем разбойников с большой дороги. А потому, что годами могли они жить двумя жизнями и нисколько не тяготиться этим, более того, втайне презирать тех, кто живет честно.

«Сколько людей вращается на этой обувной орбите, боже ты мой», — вздохнул Щеголев. И тут он понял, почему у него ничего не получилось с обувным цехом с самого начала — вовсе не потому, что кто-то очень уж боялся Курасова. Нет, главным образом потому, что никто не верил в возможность докопаться до всей этой хитрой механики. Впрочем, себя, конечно, Щеголев не выдал, действовал-то он крайне осторожно и не сам, а через третьих лиц, либо даже четвертых, и по тому, с каким размахом «обувщики» продолжали «работать», ясно было, — ни о чем они не подозревают, а если и догадываются, то уверены твердо, что невозможно ничего доказать. «Обувь продана, документы уничтожены...»

— В какие магазины неучтенную обувь сплавляют? — спросил Щеголев.

— Неучтенную? По-моему, магазинов в пять, а в какие конкретно... — Каграманов пожал плечами.

«Магазины...» — подумал Щеголев и сразу увиделась ему Вера, ее родниковые глаза и тонкие руки, и опять коснулся его нежный запах ее волос. Он уже три дня не звонил ей, а завтра они должны были пойти в театр, и Щеголев подумал — не случилось ли чего с нею, и сразу же звонко забилась в нем кровь, и он понял, что должен увидеть ее сегодня, сейчас, немедленно.

— Интересно, — сказал Каграманов. — Вы же заявили, что хотите мне помочь?

— Да, — поспешно отозвался Щеголев.

— Как же?

— Доказать, что вы не клеветник.

Каграманов затаил дыхание.

— Увы! — произнес он сипло, сгорбился, и тут только Щеголев увидел, какой он старый и как резко проступают морщины на его щеках и у глаз. — Я полгода воевал с ними, письма писал. Но ничего не подтвердилось. Замкнутый круг. И чем это кончилось? Все вещи распродал. Жена ушла...

Щеголев от неловкости убрал со стола руки, сжал пальцы... Что он мог сказать?

— Ах, как это я забыл, — спохватился Каграманов. — Мне же работу предлагали. Месяц назад.

— Кто?

— Курасов.

— Кто-кто? — переспросил Щеголев.

— Курасов. Встретил меня на толкучке. «Ну как, говорит, пойдешь ко мне работать? Ты что думаешь, я — волк? Ни-ни. Тебя ж вряд ли кто возьмет. А я возьму. Пойдешь? Без трудовой книжки возьму. Только — вахтером. Сутки дежурить, двое — дома».

— Ну, и что же вы ответили?

— Чуть в морду ему не плюнул. Еле сдержался... А он сказал: «Подумай. Если надумаешь — приходи».

— Это что же, играет в благородство Курасов?

— Кто знает... Может, силу свою выказать хочет — унизить меня, тем самым крепче держать в узде других. Глядите, мол, рыпался, шумел, а теперь опять на поклон ко мне пришел... Вот так...

— Странное дело, — жестко усмехнулся Щеголев, безуспешно пытаясь представить лицо Курасова, как он вообще выглядит. Так уж случалось иногда, что главных преступников он не видел до самого конца операции, до того самого момента, когда ловушка уже захлопывалась и оставалось лишь передать дело следователю. И сейчас он подумал: неизвестно, как долго будет тянуться все это с Курасовым, и вообще, неизвестно, постигнет ли его, Щеголева, удача. И думая об этом долгом, предстоящем еще пути, он начинал злиться. Ох, невтерпеж ему было. До чего хотелось ему поскорее увидеть и самого Курасова, и технорука Галицкого сидящими на стуле против него, картинно возмущающихся, как это всегда бывает вначале, когда мошенники уверуют в то, что ничегошеньки против них доказать невозможно, не получится — «обувь продана, документы уничтожены...». Но Щеголев знал: наглость — это лишь маскировка затаенного до поры до времени страха, который дремлет где-то в глубине души. Но потом, когда нервная энергия разрядится, уж они сорвут, будут срывать свою бессильную ярость и страх на всем, что попадается под руки, и дома, возможно, будут задыхаться перед сном в пуховой постели, и курить дорогие импортные сигареты, и одинарная доза таблеток от бессонницы им уже не поможет... Вот тогда-то он встретится с ними лицом к лицу. А пока... Пока все будет по-прежнему!... Вера будет продавать «уголовные» туфли, «фирма» Курасова будет работать на полную раскрутку. И возможно, не видя никаких перемен, потеряет Вера надежду, уйдет из магазина... Да, да... «обувь продана, документы уничтожены...».

— Ну и как, Игорь Михайлович, — Щеголев помедлил, — пойдете вахтером к Курасову?

Он глянул пристально Каграманову в лицо, глаза их встретились, и они томительно долго выжидательно рассматривали друг друга. Каграманов отвернулся первым, взгляд его торопливо скользнул по женскому портрету, висевшему на стене, и его тонкие губы дрогнули, когда он сказал тихо:

— Пойду к Курасову. Вахтером. Сейчас дворники и вахтеры на вес золота.

Щеголев стал собираться. Он поднялся, протягивая Каграманову свою сухую костлявую руку. Каграманов вдруг улыбнулся.

— А как же «Солярис»?

— Ах, да, «Солярис»! Беру. Обязательно беру. Так сколько вам за него?

Каграманов покраснел.

— Что вы, что вы! Берите так. Сочтемся славою, как сказал поэт...

Он проводил Щеголева до трамвайной остановки, Щеголев дал ему номер своего телефона и попросил позвонить, как только устроится на работу.

В вагоне было свободно, Щеголев удобно примостился у окна и принялся рассматривать свое отражение в стекле. Отощал, зарос... Надо бы постричься.

Он вышел напротив парикмахерской. На стульчиках у входа расположились четверо ожидающих. Парикмахеров было двое. Прикинув, что ждать придется минут двадцать, Щеголев занял очередь и отправился к будке напротив, где продавали пиво. С удовольствием выпил кружку и решил позвонить по телефону-автомату Вере. Долго никто не подходил, наконец недовольный женский голос скорее потребовал, чем спросил: «Кто это?» Потом ему ответили, что Веры сейчас нет, она уехала на базу и на работу сегодня уже не вернется. Щеголев повесил трубку. В парикмахерской, пока подошла его очередь, он успел просмотреть газету, лежавшую на столике, и прослушал по радио последние известия о событиях на Ближнем Востоке. Затем диктор сообщил, какая погода сейчас в Москве и столицах союзных республик. И тут подошла его очередь.

Он уселся в кресло, с наслаждением вытянул ноги. Молодой деловитый парикмахер уже радостно суетился вокруг, походя пытался вовлечь его в шахматную дискуссию, спросил, каковы, по его мнению, шансы американца Фишера. Щеголев промолчал, потому что не знал, каковы эти шансы, а парикмахер меж тем, больно хватая скрипучими ножницами редкие волосы Щеголева, посоветовал ему мыть голову с «Ландестралью», хорошим импортным средством, способствующим укреплению волос, на что Щеголев опять не прореагировал, а только лишь нетерпеливо спросил — нельзя ли не дергать волосы. Услужливая улыбка на лице парикмахера сразу стерлась, хлопотливая деловитость в движениях исчезла, хотя ножницы он тут же заменил, извинился, а когда зачесывал мокрые редкие волосы Щеголева на пробор, перестарался, оросив их одеколоном сверх всякой меры. А вообще-то, прической Щеголев остался доволен. И тут же решился — зайду к Вере домой. Она его к себе ни разу не приглашала, а он не осмеливался напрашиваться. А как хотелось ему побывать хоть раз с ней в кино, погулять по вечерним улицам и, может быть, вместе поужинать где-нибудь в кафе. Или пригласить ее в театр. Но он знал, что это невозможно. Не дай бог, заметят его с ней, тогда...

И он решил, что обязательно постучит и будет ждать, когда выйдет ее мать, с которой он не знаком и которая работает в магазине уборщицей.

Кто-то вышел, видимо, из комнаты, звякнул ведром и, наверное, подставил его под кран, ибо туго и напряженно хлестнула по днищу водяная струя, а через минуту все смолкло. Дверь в комнату отворилась и захлопнулась. Щеголев поднял уже руку, чтобы постучать, но она замерла на полпути, и тут он понял, что не зайдет в дом. И поскольку он не может решиться постучать к ней и зайти, значит, пришло то самое, настоящее, что появляется всегда неожиданно, а почему — никто не знает. И сердце его зябко и беспокойно сжалось, но на душе было улыбчиво и прозрачно. Он бесшумно шагнул от калитки. Так он нетерпеливо шагал, шагал по переулку, глядел на освещенное окно, за которым виделся силуэт Веры — похоже было — она что-то читала.

Он постоял немного, глядя в ее окно, и вдруг усмехнулся — он, инспектор ОБХСС, которому уже за тридцать и который привык по долгу службы иметь дело со всякими личностями, входить в разные квартиры, так и не решился постучать в калитку... Неужели действительно нахлынуло то самое, когда время замедляет бег и сутки кажутся бесконечными, а от ожидания можно задохнуться. Как все меняется у тебя на глазах — люди вроде бы такие же и в то же время другие. И дома, и улицы тоже. И так хорошо идти по вечерним улицам, когда в смуглых сумерках они легко и дымно туманятся, когда только зажигаются огни реклам, и вдруг словно впервые видишь всякие цветные вывески, зеленые огоньки проносящихся мимо такси.

А потом свернуть с шумной магистрали в какой-нибудь задумчивый переулок, идти и идти и ни о чем не думать, и только смутно надеяться, что она о тебе тоже думает...

Вера позвонила на следующий день сама. Рано утром. Они договорились встретиться вечером у театрального подъезда. Дела у Щеголева не клеились в этот день, и за полчаса до окончания работы он заспешил домой, еще побрился, замешкался перед зеркалом, по нескольку раз примеряя три разного цвета рубашки, которые вытащил из шкафа, пока наконец, не остановил выбор на синей.

Как-то уж так получилось, что встречаясь с Верой, он все меньше и меньше говорил с ней о магазине и она тоже. Сегодня он ее ни о чем не спросил и, волнуясь, подумал, что хорошо бы сегодня сказать ей те самые большие слова... И ему показалось, что они находятся в театре и сидят рядом, и он чувствовал, как расцветало ее лицо и как им было хорошо... И ритмы первых аккордов, слившись воедино, хлынули в зал... Музыка всегда была для Щеголева только аккомпанементом к его мыслям и воспоминаниям...

Вот и сейчас он увидел себя и Веру, как они встретились первый раз и как робко она улыбнулась тогда, и так близко были ее губы, обветренные, покоричневевшие... Опять он подумал, что ничего не сможет сказать ей и не надо было говорить, ему казалось, что здесь, совсем рядом, за величественными колоннами, за него говорит музыка...

Они долго стояли молча, потом он ушел, переполненный счастьем, и как всегда думал о том, что такого вечера у него уже не будет.

Через три дня Щеголеву позвонил Каграманов, сообщил, что устроился на работу вахтером и сегодня его смена — он вечером заступает. Они договорились, что встретятся через неделю, и Щеголев заспешил к начальнику. Виктор Викентьевич уже несколько раз собирал инспекторов на совещание, они подолгу решали, что делать с промкомбинатом и магазинами. Щеголеву были известны все магазины, куда поступала обувь. Что касается промкомбината, то комиссар поставил задачу — добыть в ближайшее время хотя бы копии уничтоженных рабочих нарядов, фиктивных накладных и пропусков на отправку готовой обуви в торговые точки. Сделать это было — ох, как нелегко, но когда Виктор Викентьевич предложил это, Щеголев только молча кивнул головой.