Красный гаолян

8

История о том, как глава уезда Цао Мэнцзю прибегнул к хитрому плану, чтобы очистить дунбэйский Гаоми от разбойников во главе с моим дедушкой, произошла поздней осенью одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Когда дедушка был в диких горах острова Хоккайдо, он снова и снова воскрешал в памяти те трагичные события. Вспоминал, как трясся по ухабистым дорогам дунбэйского Гаоми в чёрном «шевроле» — каким же он тогда был самодовольным и бесподобно невежественным. Дедушка подумал, что сыграл роль птички-манка и заманил в ловушку восемьсот героев. Когда он вспоминал, как этих восемь сотен бойцов изрешетили пулемёты у пересохшей реки за пределами Цзинаньской[123] управы, у него холодели руки и ноги. Когда, набросив на плечи рваный холщовый мешок, он драной сеткой ловил в мелководной речке рыбу и видел в бухте, изогнутой в форме полумесяца, серо-синие волны, догонявшие друг дружку и напоминавшие гребни рисовых полей, то вспоминал реки Мошуйхэ и Яньшуйхэ в родном краю. А поджигая сучья, чтобы поджарить толстолобика, водившегося в этой реке на Хоккайдо, он размышлял о том, как его страшная ошибка унесла жизни восьмисот храбрецов…

Перед рассветом дедушка закинул ногу на глинобитную стену полицейского участка при Цзинаньской управе, вкарабкался наверх и оттуда съехал на кучу травы и обрезков бумаги, спугнув шаставших там двух диких котов. Он проскользнул в один из дворов, где обменял чёрную военную форму на лохмотья, после чего смешался с толпой на городских улицах и наблюдал, как его земляков и товарищей по одному заводят в крытые вагоны. На станции стояли в огромном количестве часовые, витал мрачный дух смерти, над крытым грузовым вагоном клубился тёмный дым, а из трубы паровоза со свистом вылетал фонтан пара…

Дедушка пошёл по ржавым рельсам на юг и шёл весь день и всю ночь, а на рассвете около пересохшей речки унюхал густой запах крови. Он ступил на обрушенный деревянный мост и увидел, что серый бутовый камень под ним весь покрыт свежей кровью и мозгами. Более восьмисот тел разбойников из дунбэйского Гаоми лежали вповалку, занимая половину русла реки… Дедушка испытал ни с чем не сравнимый стыд, ужас и ненависть. Ему опостылела жизнь, в которой приходилось крутиться как в колесе: или ты убьёшь, или тебя убьют, или ты сожрёшь кого-то, или тебя сожрут. Вспомнилась спокойная деревня: над домами струится дым от очагов, скрипящие колодезные журавли поднимают прозрачную воду, ослёнок с пушистой фиолетовой шерстью тянется губами к краю ведра, чтобы напиться, а огненно-красный петух стоит на земляном валу, поросшем кустами ююбы, и поёт во весь голос, приветствуя яркий рассвет… Дедушка решил вернуться домой. Всю жизнь с самого рождения он кружил в пределах дунбэйского Гаоми и впервые оказался так далеко от родных мест — казалось, что его дом где-то за краем неба. Их привезли в Цзинань на поезде, и дедушка запомнил, что голова поезда всё время была устремлена на запад, а значит, сейчас нужно было просто идти вдоль рельсов на восток и не волноваться, что не доберёшься до уезда Гаоми. Дедушка пошёл вдоль путей, иногда ему казалось, что рельсы идут в каком-то другом направлении, он мялся в нерешительности, но быстро трезво оценивал обстановку. Он подумал: раз уж великая река Янцзы и та делает поворот, то уже построенная человеком железная дорога тем более может повернуть. Время от времени ему попадались кобели, которые мочились, подняв заднюю лапу, и сучки, справлявшие малую нужду, присевши. Когда мимо пролетали тёмные поезда, дедушка ложился ничком в придорожной канаве или прятался в поле, глядя, как мимо него проносятся, подрагивая, красные или чёрные колёса. Пронзительный гудок обретал свою форму, проходя через скрученные листья посевов и поднятую пыль. Когда поезд уносился прочь, рельсы с болью восстанавливали обычный вид, становились чёрными и блестящими, словно бы из чувства противоречия: они не могли примириться с давлением, но не в силах были его избежать. Из пассажирских вагонов стекали китайские и японские экскременты, испуская одинаковый смрад. Пространство между шпалами было усыпано скорлупками от арахиса, лузгой тыквенных семечек и обрывками бумаги. Когда попадались деревни, дедушка просил поесть, а воду пил из речек. День и ночь он шёл на восток и через полмесяца увидел две знакомые сторожевые башни на вокзале Гаоми. Местная знать с почётом провожала бывшего главу уезда Цао Мэнцзю, которого повысили до начальника полицейского управления всей провинции Шаньдун. Дедушка протянул руку и пошарил у себя за пазухой, но там было пусто, и тогда он рухнул на землю и долго-долго лежал так, ничком, пока не ощутил, что у земли во рту привкус крови…

После долгих размышлений дедушка всё же решил не идти к бабушке с отцом, хотя в своих холодных снах часто видел бабушкино белоснежное тело и странную наивную улыбку отца. Когда он просыпался, перепачканное лицо было мокрым от горячих слёз, а сердце сжималось будто от удара кулаком. Глядя на рассыпанные по всему небу звёзды, он с особой силой чувствовал, как сильно тоскует по жене и сыну. Однако в самый решающий момент, уже стоя на знакомой околице и вдыхая родной запах винной барды, разливавшийся в тёмной ночи, засомневался. Те полторы оплеухи, что отвесила ему бабушка, разделили их словно бессердечная река. Бабушка тогда обзывала его похотливым ослом и хряком. Она бранилась с бешеным выражением лица, уперев руки в бока, сгорбив спину и вытянув шею, а изо рта у неё текла алая кровь… От этого отвратительного образа на душе стало муторно. Дедушка подумал, что прожил столько лет, но никогда ещё ни одна женщина его так не распекала, а уж тем более не давала пощёчин. Вступив в тайную связь с Лаской, он испытывал в глубине души стыд, но после этой брани и оплеух стыд испарился, и злопамятность заняла место возможной самокритики в его сердце. С осознанием собственной правоты он ушёл, забрав с собой Ласку, и перебрался в Сяньцзя в пятнадцати ли от родной деревни. Он приобрёл там дом, но вскоре понял, что новая жизнь ему не по вкусу. Узнавая недостатки Ласки, он обнаруживал достоинства бабушки… Сейчас, когда он спасся от неминуемой гибели, ноги сами принесли его сюда. Дедушка вдыхал знакомый запах, и душу его охватила печаль. Ему хотелось, невзирая ни на что, ворваться в наш двор, полный безобразных и прекрасных воспоминаний, и вернуть былое счастье, но дорогу преграждали брань да уродливый образ жены с вытянутой шеей и сгорбленной спиной.

Глубокой ночью дедушка доволок своё измождённое тело до Сяньцзя. Стоя перед купленным два года назад домом, он увидел, как высоко висит на юго-западной стороне неба месяц. Небо было серебристо-серым, а месяц оранжевым, ущербным, однако контур ущербной части чётко просматривался. Рядом с месяцем были хаотично рассеяны с десяток одиноких звёзд. Над домом и улицей разливался лунный свет и холодный блеск звёзд. Перед глазами дедушки возник образ смуглого, крепкого и длинного тела Ласки. Дедушка вспомнил золотистые языки пламени, окружавшие её тело, и синие искры, что сыпались из глаз. Похотливые мысли заставили позабыть о душевных терзаниях и телесных страданиях, дедушка закинул ногу на стену и запрыгнул во двор.

Дедушка постучал в оконную раму и, обуздав страсть, тихонько позвал:

— Ласка… Ласка…

Внутри кто-то ахнул, потом задрожал со страху, а потом раздались судорожные всхлипывания.

— Ласка, ты что, не слышишь, что это я? Юй Чжаньао!

— Братец! Родненький! Ты меня хоть путай, да я не испугаюсь. Пусть ты даже духом стал, всё равно хочу тебя увидеть! Я знаю, что ты обратился в духа, но рада, что и в таком обличье пришёл повидаться… Значит, всё-таки скучал… Входи!

— Ласка, я не дух! Я живой! Я живой и сбежал! — Он кулаком постучал по окну. — Вот послушай, разве духи умеют стучать в окна?

Ласка в доме громко разрыдалась.

— Не плачь, а то люди услышат.

Дедушка подошёл к двери и ещё не успел переступить порог, как обнажённая Ласка, словно гигантская щука, прыгнула ему на грудь.

Дедушка лежал на кане и разглядывал потолок. Два месяца он даже за порог не выходил, Ласка каждый день подслушивала на улицах, что говорят про разбойников из дунбэйского Гаоми, а потом передавала ему, поэтому каждый день он погружался в воспоминания об этой ужасной трагедии. Когда дело доходило до каких-то подробностей, дедушка от злости скрежетал зубами. Он подумал, что всю жизнь отстреливал диких гусей, и тут вдруг один гусак выклевал ему глаза. Сколько у него было возможностей лишить жизни старого пса Цао Мэнцзю, но в итоге он всегда его жалел. Тут мысли переключались на бабушку. Одна из главных причин, по которой дедушка остался в дураках, — наполовину реальные, наполовину фальшивые взаимоотношения названой дочери и названого отца между бабушкой и главой уезда. Дедушка ненавидел Цао Мэнцзю, а потому возненавидел и бабушку. Возможно, она уже давно вступила в сговор с Цао, и они вместе поставили на него капкан. А масла в огонь подлила Ласка, которая сообщила:

— Братец, ты её забыть не можешь, а она тебя давно позабыла. Когда тебя увезли на поезде, она ушла с главой «Железного братства» по прозвищу Чёрное Око и живёт в устье реки Яньшуйхэ уже несколько месяцев, до сих пор не вернулась.

Говоря это, Ласка гладила дедушку по рёбрам. Глядя на её ненасытное смуглое тело, дедушка испытал смутное отвращение. Он вспомнил о белоснежном теле бабушки, о том удушливом дне, когда он на руках отнёс её в тень гаоляна и уложил на соломенный плащ.

Дедушка сел и спросил:

— А пистолет мой ещё цел?

Ласка в ужасе прижалась к дедушкиной руке.

— Ты что удумал?

— Убью этих недоносков!

— Чжаньао, братец, хватит тебе уже людей убивать. Сколько ты народу прикончил за свою жизнь!

Дедушка ударил Ласку ногой в живот:

— Поменьше болтай да тащи сюда пистолет!

Ласка обиженно всхлипнула, распорола шов на подушке и достала пистолет.

Дедушка и отец на вороном коне ехали вслед за Пятым Заварухой из «Железного братства», в душе великим стратегом. Они скакали полдня, пока не увидели тёмные воды реки Яньшуйхэ и белые солончаки на обоих берегах. Хотя волнение, вызванное речами Пятого Заварухи, ещё не улеглось, дедушка всё равно вспомнил тогдашний поединок с Чёрным Оком на берегу Яньшуйхэ…

Спрятав пистолет, дедушка сел верхом на осла и доехал до устья реки Яньшуйхэ, пока солнце не поднялось высоко. Он привязал осла к дереву за деревней, чтобы тот обгрызал кору, натянул по самые брови старую войлочную шапку и широкой походкой вошёл в деревню. Деревня была большой, но дедушка не спрашивал дорогу, а сразу направился к ряду высоких домов, крытых черепицей, в самом центре селения. Стояла глубокая осень, подступала зима, несколько десятков каштанов, ещё не скинувших усталые пожухлые листья, трепетали на ветру. Ветер был не сильным, но пронзительным. Дедушка проскользнул в большой двор, где ещё не закончилось собрание членов «Железного братства». В большой зале, вымощенном квадратной плиткой, на стене висела серо-жёлтая картина, на которой был изображён странный старец верхом на хищном полосатом тигре. Под картиной были расставлены разные диковинные предметы (только потом дедушка рассмотрел, что это была лапа обезьяны, череп петуха, высушенная печень свиньи, кошачья голова и копыто мула), в клубах дыма от курильницы на толстом железном листе сидел человек с родимым пятном вокруг глаза. Левой рукой он тёр выбритый над лбом череп, а правой прикрывал промежуток между ягодицами и громким звонким голосом читал заговор: