Белый Север. 1918

* * *

Максим решил внять совету Гуковского и заказал костюм-тройку, три белых сорочки и лакированные штиблеты. Приобрел солидный портфель коричневой кожи, застегивающийся на два ремешка, белый шарф и мягкую фетровую шляпу. Хотя с комиссарского жалованья он не мог бы себе позволить обновки, тем не менее должность обязывала соответствовать — в новом правительстве его полномочия должны стать шире.

Но более важной покупкой стали три пачки патронов к нагану. В последних событиях Максим дважды едва не пустил оружие в ход и хотя надеялся, что в дальнейшем до такого не дойдет, однако счел за благо пристрелять револьвер. Он всегда считал себя человеком мирным, даже страйкбол не любил, дрался в последний раз в студенческие годы и то по пьяной лавочке. Стрелял как-то в тире из любопытства — и никакого желания продолжить это занятие не испытал. Но теперь обстановка изменилась. Почти целую пачку патронов Максим расстрелял на заднем дворе — и не зря. Отдача у нагана оказалась такая, словно пытаешься удержать на поводке крупную злую собаку. Да и чтобы на автопилоте взводить курок перед каждым выстрелом, пришлось потренироваться. Для перезарядки надо было по одной извлечь из барабана стреляные гильзы и вставить патроны. Но понемногу Максим приноровился.

Нога болеть почти перестала — может, местная мазь сработала, а может, стресс наконец-то отпустил. И все же некоторые дела в госпитале накопились, потому Максим заодно зашел и к женщине-врачу. Она на этот раз осталась его состоянием вполне довольна, хотя и дала совет беречься — совершенно бесполезный. Уже во дворе Максим понял, что забыл в кабинете врача трость, но возвращаться не стал. Вместо этого попросил сторожа разыскать Марию Донову и сообщить, что он ждет на скамейке, и это официальный запрос.

Маруся, обычно прямая и собранная, подошла расслабленной шаркающей походкой. Села на дальний конец скамьи и старательно уставилась в сторону, на доски госпитального забора. Максим не стал тратить время на приветствия и small talk, просто достал из портфеля постановление об освобождении под поручительство. Маруся взяла бумагу и принялась читать, не меняясь и лице.

— Ты не имеешь права покидать Архангельск, — пояснил Максим. — Но по городу можешь перемещаться свободно. Главврач согласился оформить тебя санитаркой — по сути то же, что ты делаешь сейчас, только за жалованье. Если захочешь сменить работу и место жительства, надо будет известить полицию. Ты не можешь занимать должности на государственной службе, только в частных предприятиях…

— Читать я умею, — процедила Маруся. — И тут это все написано.

— Вот и ладненько, — кротко согласился Максим. — Один экземпляр остается у тебя. Предъявляй его полиции, если возникнут любые вопросы. Подпиши здесь и здесь….

— Сейчас схожу к старшей сестре, попрошу перо и чернила.

— Не нужно, у меня с собой авторучка.

Пенал с американской авторучкой Waterman хранился в особом кармашке портфеля. Маруся взяла у Максима ручку за самый кончик — наверно, боялась, что их пальцы случайно соприкоснутся. Рассмотрела, однако, с интересом — дорогая вещица и модная. Положила лист на скамейку между ними. Поставила роспись, сложную и изящную. Впервые подняла глаза на Максима:

— Ты установишь за мной слежку, да?

— По-хорошему, надо бы, — Максим дружелюбно ухмыльнулся. — Но ты переоцениваешь наши ресурсы. И — не обижайся, пожалуйста — собственную значимость. У нас и на самую необходимую работу людей не хватает, какая еще слежка за не самым ключевым объектом…

Это было правдой лишь отчасти. У правительства действительно не хватало людей и средств, но одному из госпитальных сторожей Максим заплатил из собственных денег, чтобы тот сообщал, куда Маруся станет ходить и с кем встречаться. Едва ли эта мера окажется эффективной, но все же лучше, чем ничего.

— Тогда зачем? — спросила Маруся без особого интереса.

— У меня теперь будет, верно, много командировок. Было бы неприятно однажды вернуться и узнать, что тебя перевели в тюрьму и ты там умерла, случайно напоровшись на штык. Раз семнадцать.

«Или дала показания о большевике Ростиславцеве», добавил Максим мысленно, но Маруся, кажется, и так понимала его мотивы, потому что презрительно скривила губы и выплюнула вопрос:

— У тебя все?

— Я еще кое-что принес тебе. Раз уж ты так замечательно умеешь читать…

Максим протянул Марусе левоэсеровскую газету. На передней полосе — открытое письмо одной известной революционерки, ставшей год назад буквально символом объединения левых эсеров с большевиками. По прикидкам Максима, если у Маруси и был кумир, то эта женщина; девушка даже прическу носила похожую.

Революционерка обращалась к ЦК РКП(б):

' Своим циничным отношением к власти советов, своими белогвардейскими разгонами съездов и советов и безнаказанным произволом назначенцев-большевиков вы поставили себя в лагерь мятежников против советской власти, единственных по силе в России.

Всякий произвол и насилие, всякие грехи, естественные при первых попытках массы управлять и управляться, легко излечимы, так как принцип неограниченной никаким временем выборности и власти населения над своим избранником даст возможность исправить своего делегата радикально, заменив его честнейшим и лучшим, известным по всему селу и заводу.

И когда трудовой народ колотит советского своего делегата за обман и воровство, так этому делегату и надо, хотя бы он был и большевик. А вы в защиту таких негодяев посылаете на деревню артиллерию, руководясь буржуазным понятием об авторитете власти. Это доказывает, что вы или не понимаете принципа власти трудящихся, или не признаёте его.

Вместо свободного, переливающегося, как свет, как воздух, творчества народного, через смену, борьбу в советах и на съездах, у вас — назначенцы, пристава и жандармы из коммунистической партии'.

Маруся скользнула взглядом по статье и вернула газету Максиму:

— Я это уже читала.

Откуда? Эта газета по Архангельску не распространялась. Неужели… Мефодиев? Ну да, он же врач, пусть и с частной практикой, однако у него тысяча причин бывать в городском госпитале, не вызывая подозрений.

— Ясно-понятно… И что ты об этом думаешь? — спросил Максим.

— А я теперь что, обязана поверять тебе свои мысли и чувства? В бумаге, которую я подписала, ничего об этом не сказано.

Максим закатил глаза. Конечно, он не ожидал умилительных слез благодарности, но хотя бы на элементарную вежливость все же рассчитывал. Наивный дурак.

С другой стороны, каково это — предательство со стороны близкого человека? У него ведь был такой опыт в прошлой жизни… сколько лет прошло, а саднит до сих пор. Максим тряхнул головой — не хотел вспоминать.

— Ты все еще сердишься, Маруся. Я понимаю. Но ведь никто не в силах изменить того, что уже произошло. И все-таки скажи, если я могу теперь что-то для тебя сделать.

— Кое-что можешь, — Маруся неожиданно улыбнулась почти дружелюбно. — Будет сложно, это все-таки маленький город… Но насколько получится, сделай, пожалуйста, для меня одну вещь. Я хочу, чтобы мы никогда больше не встречались.

Встала и пошла к корпусу, прижимая к груди лист с едва подсохшими чернилами. Максим отвернулся, чтобы не смотреть ей вслед. Мелькнула — уже не в первый раз, что уж там — гаденькая мысль, что внезапная смерть Маруси решила бы его небольшую проблему. Отчего этой сучке не сломать шею, неловко упав с крыльца… или, допустим, не купить на черном рынке пистолет и по неумелости не застрелиться, пытаясь почистить его? Время нервное, особо тщательно разбираться никто не станет… Нет, это, конечно же, неприемлемый метод. Придется и дальше существовать в одном городе с женщиной, у которой есть и мотив, и возможность сломать ему жизнь.

Максим бездумно посмотрел пару минут в белесое северное небо, потом окликнул сторожа и спросил, где можно найти сестру милосердия Надежду Горелову. Сторож куда-то ушел, и через пару минут во двор выбежала Наденька. Рыжие прядки выбивались из-под форменного платка так живописно, что, похоже, эта небрежность была допущена вполне осознанно.

— Как ваша рана? Вы поправились? — защебетала Наденька.

— Да ну какая рана, ей-богу, — отмахнулся Максим. — Ерунда, ногу подвернул, и уже все прошло.

— Я столько о вас слышала! Божечки, как мы тут страха натерпелись, пока в городе было неспокойно! Тут, под забором прямо, рабочие толпились, мы в сестринской заперлись и дрожим — а ну как они вломятся? Хорошо, Марья Викторовна им что-то сказала, и они ушли.

Максим нахмурился. Это что еще значит…

— А потом столько разговоров было о вас! — Наденька улыбнулась, на щеках проступили ямочки. — Как вы все уладили.

— Полно вам, я только немного помог, а так много товарищей поработало, чтобы все обошлось без эксцессов… Теперь и вовсе бояться нечего. Вот, я кое-что вам принес к чаю… — Максим замялся. Не оскорбит ли девушку, если он преподнесет подарок лично ей? Они же еще почти не знакомы… — Всему вашему коллективу. В благодарность, так сказать, за исцеление. Возьмите, пожалуйста.

Максим достал из портфеля жестяную коробочку с шоколадными конфетами товарищества Эйнем. На крышке был вид с кремлевской стены на фабрику, которую он знал под названием «Красный Октябрь». Едва ли ее уже переименовали и в этой реальности, быть может, и не переименуют.

Наденька всплеснула руками и мило покраснела:

— Спасибо, спасибо огромное… настоящий эйнемовский шоколад! Право же, это лишнее, не стоило так тратиться! Но спасибо!

— Не спешите благодарить! — Максим заговорщически улыбнулся. — Я же с корыстными целями совершил это скромное подношение. Наденька, я пытаюсь вас подкупить, потому что рассчитываю на вашу помощь!

— Для вас — все что угодно! — воскликнула Наденька, но тут же хитро прищурилась: — Если, конечно, это не слишком сложно.

— Видите ли, я недавно в Архангельске и тону в работе, потому не успел обзавестись знакомствами. А теперь во что бы ни стало нужно идти на прием от местного благотворительного общества, и непременно с дамой! Боюсь, там будет скука смертная, но, быть может, вы меня выручите и составите компанию?

— Прием… — девушка сникла. — Но я же… Это может быть неуместно… Там будут люди из общества… Понимаете, я обычная сестра милосердия, мещанка, дочь отставного земского учителя…

— Да что вы, Наденька, теперь ведь не царские времена! Отбросьте эти сословные предрассудки! Вы трудитесь, помогаете страждущим — значит, ваше место среди лучших людей города.

Максим чуть не ввернул про лучшие в городе ямочки на щеках, но осекся. Не хватало еще, чтобы Наденька сочла его пошляком.

— Ну, раз вы так говорите, Максим Сергеевич… вам я верю, — не стала долго ломаться Наденька.