Чужой среди своих

Пролог

Привалившись обтянутой ватником спиной к стенке сарая, сколоченного из потемневших от времени горбылей, я запустил руку в щель, вытащил начатую пачку «Севера», чуть помявшуюся и влажную, и пустил папиросы по кругу. Смяв мундштук озябшими пальцами, дунул, выдувая табачную крошку, и зажав в зубах, потянулся было за спичками, но Лёха, хлопнув себя по карману, вытащил массивную зажигалку, и, откинув крышку, дал прикурить.

Затянувшись, я снова откинулся к стене, пережидая сладкое головокружение, так похожее на воздушную яму во время полёта, и сдвинул кепку на затылок, открывая лицо бледному, немощному северному солнцу.

— Богатая зажигалка, — ломким, нарочитым баском сказал кто-то из ребят, — откуда такая?

— Батина, — небрежно бросил владелец, вздёрнув подбородок и поправив сползшую было куртку на ватине, наброшенную на узкие плечи, — Мать вчера отдала. Сказала, что раз уж я, скотина такая, всё равно курю, то пусть уж она у меня и будет, чем в комоде пылиться.

Он криво усмехнулся, и, снова откинув крышку, крутанул колёсико, полюбовался на огонёк, и бережно спрятал в карман. Какая ни есть, а память об отце.

Хоть и болел Фома Ильич, хоть и попивал, да и, говорят, поколачивал жену и сына, но какой ни есть, а отец. Да и так-то он не злой мужик был, сложилось так просто, незадачливо. Да и кто без греха?!

Старые раны, ноющие на любой пустяк не хуже зубной боли, они благостности не прибавляют!

А теперь вот нет его, помер от наспех, плохо залеченных в санбатах ран, и всей памяти — пиджак на вырост, трофейная зажигалка, две медали, да несколько фотографий. Ну и сын — тощий узкоплечий мальчишка с некрасивым лицом и глазам необыкновенной синевы, спешащий повзрослеть, приобщиться ко взрослому, мужицкому миру.

Нет, наверное, в посёлке ни одного мальчишки старше девяти, который не курил бы время от времени, не пробовал портвейн где-нибудь за сараями. Некоторые в охотку, жадно, получая от отравы удовольствие, а многие — через «не могу» и «не хочу», не признаваясь в том даже первейшим дружкам, приучая организм к никотину и алкоголю.

Дома за это лупят — если, разумеется, попадёшься. В школе прорабатывают, но так, не слишком всерьёз, по крайней мере — не в нашей, поселковой школе. Вроде как правила игры такие, мужская инициация.

В семьях попроще, а у нас в посёлке почти все такие, без особых амбиций и интеллигентских фанаберий, годам к четырнадцати многие спокойно курят при родителях, а на семейных застольях пьют вино, а то и что покрепче. Не наравне со взрослыми, но и не так, чтобы вовсе уж символически, губы смочить.

А уж если работаешь и приносишь в дом какую-никакую, а деньгу́, то и вовсе — мужик! Добытчик! Слово никто худого не скажет, хоть упейся. Ну и упиваются многие, чего уж там…

— А ничего так денёк, — затянувшись, и стараясь не закашляться, сказал тощий, белесый Ванька Литвиненко, часто моргая покрасневшими глазами, — сейчас бы ещё портвешку по стакашку, и совсем хорошо было бы! Ох и захорошело бы!

— Это да, — вздохнул долговязый Севка, сощурясь от попадающего в глаза едкого дымка, — не помешало бы.

Похмыкали солидно — дескать, да, никто не отказался бы. Даже если на самом деле пьёшь вино через силу и потом выблёвываешь желудок, разве не стоят того те минуты головокружения и пьяного веселья?

Даже если кто и считает иначе, то в жизни в том не признается! Засмеять, может, и не засмеют, но куда ж ты без коллектива? Известное дело, за бутылочкой все серьёзные дела решаются!

— Портвейн… — высокомерно хмыкнул Леван, в первые же дни переиначенный поселковыми в Лёвку, — вы настоящего вина в своей жизни не пробовали ни разу! Вот у нас в Армении…

— Слышь… — повернувшись к нему, резко ощерился Колька Второв, по прозвищу Николай Второй, — хач! Задолбал ты своей Арменией! Сколько можно нервы полоскать своими байками! У нас да у нас… хера же ты с отцом здесь, а не в Армении?! У вас же всё хорошо, а у нас так херово, так что вы здесь забыли?!

Леван взвился, и, хотя он сам не раз и не два рассказывал, что «Хач» по-армянски, это «Крест», и в самом слове нет ничего дурного, но Колька хотел обидеть, а Леван — обидеться.

В пацанов вцепились, повисли на плечах, загомонили разом, шумом забивая обидные слова, но тщетно.

— Бля, забодали… — выплюнув окурок, ругнулся Вовка, он же Короед, отпуская Левана и отходя в сторону. Харкнув зло и обильно на вытоптанную траву, он отошёл в сторонку и уселся на бревно, демонстративно отстранившись от происходящего.

— Парни! — повысив голос, тщетно пытаюсь воззвать к голосу разума, — Какого хера?! Лёва, в самом деле, ты свою Армению к месту и не к месту вставляешь, ну сколько можно!?

— Коля, — поворачиваюсь ко второму, — а ты чего? Забыл, как мы втроём с Лёвкой от пацанов из Лесхоза отбивались?!

— Да пошёл ты! — отмахнулся тот, ненароком зацепив мне локтем по виску, и сбив с головы кепку, улетевшую аккурат в Вовкину харкотину.

— С… — сцепив зубы, я удержал рвущиеся слова, и, подобрав кепку, оттёр её, как мог, от харкотины, смял, и сунул в карман. Дома отстираю, а пока так…

Кончики ушей сразу начали мёрзнуть, потому как май, он у нас пока только в календаре. Север!

Усевшись на бревно рядом с Вовкой, подрагивающими пальцами вытащил папиросу, стараясь не обращать внимания на крепко занывшую голову. Приятель, ни говоря ни слова, затянулся покрепче и протянул мне тлеющую папиросу, от которой я и прикурил.

— Каждый раз одно и тоже… — не поворачивая головы, сказал Вовка, глядя куда-то в сторону.

— Угу… — в тон отозвался я, — надоело, сил нет!

Помолчали, не глядя в ту сторону… да и чего глядеть-то? В посёлке я уже два года, и всех немногих годков[4] знаю, как облупленных!

Со всеми, считай, подрался, а с некоторыми и не по разу. Ну и всякие разные… приключения. А куда без них?

— Да чёрт с вами! — дискантом выпалил Ванька, и его слова поставили точку в попытке примирения.

Скривившись, я не сказал ни слова, глядя, как парни собираются драться тут же, прямо на заплёванном пятачке, с валяющимися окурками и битым бутылочным стеклом. Да ну их к лешему!

Леван, ощерившись и демонстративно хрустя костяшками пальцев, сказал что-то на армянском, и, судя по паскудному прищуру, это были ругательства из самых чёрных.

— Слышь, хач сраный, — оскалился Второв, сжимая кулаки и с ненавистью глядя на армянина, — Самому-то непротивно от себя? Я ж тебя, черножопого, на эвенкийском могу послать или корейском, но говорю с тобой на языке, который ты понимаешь. А я ведь твои слова запомнил, и потом к твоему отцу подойду и спрошу, что они означают.

Взревев что-то нечленораздельное, Лёвка яростно бросился на Кольку, и завязалась та жестокая и бескомпромиссная драка, в которой побеждает не умение, а готовность идти до конца.

Колька бьёт наотмашь, редко, но со всей своей немалой дури, и если уж попадает, то аж звон идёт!

Леван бьёт часто, и, что вызвало у нас неприятие, много ударов открытой ладонью.

— Да что ж он… — возмущается Ванька, стискивая кулаки, — говорили же!

Киваю согласно, не глядя на дружка — Леван сейчас нарушает все неписанные правила честной пацанской драки, переводя её из в общем-то банальной разборки между своими, во что-то много большее.

Ему, когда они десять месяцев назад приехали в посёлок с отцом, дядей Вазгеном, и матерью, тётей Ануш, после первой же драки объяснили, что все эти удары открытой ладонью, они может и эффективны, но если он не хочет сделать всех поселковых пацанов своими врагами, то пусть лучше не пользуется!

Какие там на Кавказе традиции, мы не знаем, и будем выяснять, когда и если поедем туда. А здесь, на Северах, удар открытой ладонью по лицу — это оскорбление! И если он, Леван, не хочет заводить себе врагов на ровном месте, то пусть лучше не применяет!

Шатаясь от собственных размашистых ударов и попаданий в морду, цепляясь за одежду противника и пинаясь по голеням, они тяжело дышали, рычали, но находили в себе силы говорить, обещая друг дружке всякое нехорошее. Из окровавленных ртов летит слюна вперемешку с кровью, и вытоптанный, заплёванный пятачок, чем дальше, чем больше покрывается пятнами крови.

— Урою… — выдыхает Колька, принимая разбитым лицом очередной удар, — я тебя, суку…

Второв пытается изображать какое-то подобие бокса, по крайней мере, стойка похожа, да и попытки принимать удары на предплечья имеются. Не то чтобы это особо помогает…

Леван лупит открытыми ладонями по морде, хватает за одежду, чаще лупит по ногам подсечками, но тоже неудачно. Хотя ноги у Кольки потом синие будут… это пока он, в запале драки, не чувствует боли.

Бойцы они скорее злые, чем умелые, но духовитые, этого не отнять! У Левана явно сломан нос, да и ударов в голову он пропустил достаточно. У Кольки вся морда опухшая, в сечках, губы как оладьи… А кровищи у обоих!

Наконец, Леван исхитрился и подбил подсечкой ноги Кольки, опрокидывая парня на землю и падая следом. Но тот, извернувшись по-кошачьи, вцепился в застиранную фланелевую рубаху противника, в последний момент оказался наверху!

— Н-на… — начал вбивать Колька тяжёлые кулаки в лицо противника, — получи, сука!

Упавшего у нас добивать не принято, но в этот раз мы слегка помедлили, да и разнимать начали без особой охоты. Нет, а чего Леван хотел после пощёчин-то?! Как говорится — какой мерой мерите[5]…

Растащили… а сердобольный Ванька сбегал в бараки сперва за вёдрами, а потом к колонке, набрав два ведра студёной воды. Умывались и оттирались парни поодаль, старательно не глядя друг на друга, но ясно — ничего ещё не закончилось!

Они и так-то неровно друг к другу дышали, а уже теперь и подавно. Колька, он такой… сложно у него с дружбой народов складывается. Да и Леван не без греха — на всё через губу смотрит, да «У нас в Армении» норовит вставить, куда льзя и нельзя. С разных полей ягодки, но одинаково подпорченные…

Дальнейшие посиделки как-то не заладились, и мы, посидев и перекурив, обсудив драку и поведение каждого из её участников, разошлись с подпорченным настроением. Колька, кажется, что-то там изображал… но вот честно — надоел!

Вечно у него так — сперва руками размахивает и гадости говорит, а потом, нет бы подойти и извиниться, а он просто сопит издали, да посматривает, и вроде как само собой склеивается. А сейчас что-то и не клеится. Подойдёт, так и хорошо, а нет… да и чёрт с ним!

— Пришёл наконец, гулёна? — констатировал мать, высунувшись из общей барачной кухни в чаду прогорклого пара, — Когда ещё школа закончилась, а ты всё с дружками своими…

— А… — не договорив, она безнадёжно махнула рукой и вытерла её о передник, — да что с тобой говорить-то, неслухом?! Ладно, давай бросай портфель и дуй в магазин, я тебе список набросала. Да смотри, не задерживайся!

— Мишенька? — высунулась из своей комнаты подслеповатая баба Дуня, густо пахнущая нечистым старушечьим телом и лекарствами, — Ты в магазин, соколик? Купи мне, пожалуйста, хлебушка…

— Хлеб завтра завезут, баба Дуня, — рассеянно отозвалась мать, — вот завтра он его вам и купит! А сегодня я пироги затеяла, поделюсь с вами по-соседски!

— Пироги… — задумалась соседка, комкая морщинистые губы и обнажая дёсны с несколькими пеньками оставшихся зубов.