Свиток 2. Непобедимый

Примерно с третьего раза я, наконец, сумел сделать то, что хотел. Да, по-хорошему бы узоров красивых налепить, проработать тончайшие детальки. Но время! И так на обсуждение нескольких технических мелочей почти все утро убил. А кабаки-то тем временем уже, наверное, открылись, и мне пора было бежать.

Отдал модель Дик’лопу, умоляя сделать форму за один день. Он только возмущенно головой покачал, недовольно цыкнул языком, но пообещал сделать. Его не работа — сроки или расценки напрягали. Он возмущался подобным отношением к Работе! Это что же получается? Вчера вещь придумал. Сегодня сделал все подготовительные работы, а завтра уже и отлил? Мерзость-то какая! Этак и до поточного производства и конвейера недолго опуститься. Я в целом был с ним согласен. Но время!!!

Дверь открылась со скрипом, и в нос шибануло привычным смрадцем жарящейся рыбы, пролитого вина и запаха множества тел. Глаза, только что радовавшиеся яркому солнечному дню, не сразу привыкли к полумраку. М-да. По сравнению с этим притоном, заведение Крок’тоса было почти пятизвездочным (или столько там вообще бывает?) рестораном. У того хоть три стола имелись, а тут вон все с циновок жрут. Обшарпанные стены, мусор на полу. И у посетителей рожи такие неприятные. Не в том смысле, что я надеялся узреть тут каких-нибудь фотомоделей или интеллигентно-профессорские хари. Но хотя бы без этой настороженности в глазах, в которых просто-таки завывает тревожная сирена и светится надпись: «Чужак». Интересно, почему те восточные купцы предпочли это заведение крок’тосовскому?

— Эй, кто тут Окин’таем-трактирщиком-то будет? — громко вопросил я, почему-то сильно жалея, что не взял с собой в сопровождающие хотя бы Мнау’гхо. Тот, конечно, тоже не больно великий вояка, но вдвоем все же было бы не столь неуютно под пристальными взглядами посетителей.

— Ну, я Окин’тай, — выступил вперед дюжий детина с телосложением и повадками скорее ярмарочного борца, чем трактирщика. — Чего надо?

— Поговорить! — коротко ответил я, постаравшись вложить в свои слова все запасы своего чувства превосходства и крутизны. Потому как, судя по всему, у этого дяди, если начать мямлить и любезничать, уважения не завоюешь, а значит, и разговора не будет.

Из «показаний» Крок’тоса и осторожных расспросов персонала мастерских Дик’лопа я уже примерно понял, что представляют из себя этот Окин’тай и его постоянные клиенты. Они были пришлыми! И не просто пришлыми, вроде купцов или экипажей проплывающих мимо караванов. Те были не пришлые, те были «клиентами». Их, конечно, тоже презирали и людьми не считали, но с них хотя бы рассчитывали поиметь какую-то выгоду. А эти…

А эти чуть ли не сотню лет назад поселились в бухте Вал’аклавы, когда их поселок, находившийся где-то недалеко на восток, не то смыло во время шторма, не то разметало ураганом. Тогда еще места хватало всем, да и родни среди местных у пришлых было немало. Так что их приютили, выделив место на дальнем конце бухты.

Вот, видно, то, что они поселились отдельным поселком, и стало причиной всех дальнейших бед. Смешайся они с «коренными», и через поколение-другое все бы и забыли кто и откуда. Но из подобного разделения неизменно выросло «свой — чужой», а следовательно, «своих — любить, чужих — гнобить». Пришлые стали париями. Особенно когда Вал’аклава разрослась, и места на «выгодных» прибрежных участках стало не хватать. Ясное дело, что все дворцовые и начальственные должности были заняты «коренными». Так же ясно, что в случае разборок и разногласий эти начальники принимали сторону «коренных». И думаю, это было еще обиднее оттого, что ни внешне, ни по речи, ни по каким-то другим признакам пришлые от коренных ничем не отличались. Одна одежда, одна пища, один вид «трудовой деятельности», одинаковые имена, такие же жилища и даже лодки одинаковые. Вот только память. Память тут у всех довольно хорошая. Многие шаманы, как я уже говорил, помнят всю родословную своих подопечных на многие поколения назад. Так что хоть и прошло больше сотни лет, а ни местные, ни пришлые «кто есть кто» не забыли. Идиоты!

Этот вот Окин’тай был, можно сказать, лидером «угнетенного меньшинства». Он первый, кто за всю историю «пришлых» смог добиться получения должности «заведующего трактиром» благодаря каким-то там военным заслугам. И с тех пор все пришлые считают своим долгом тратить «ракушки» исключительно в его заведении. Что, в общем-то, я думаю, должно частично отпугивать от заведения клиентов, не связанных с разборками «местных — пришлых», но зато создает штаб-квартиру для угнетенных и предмет для гордости «сепаратистов».

Думаю, теперь и эти долбодятлы, предложи им кто смешаться с местным населением, будут упорно держаться за «свои корни», лелея старые обиды. Пока не придут аиотееки и не уравняют всех в правах. Так что, не дай бог я замечу что-то подобное у своих ирокезов, пусть только хоть кто-то попробует меряться своим «степнячеством», «приморскостью» или временем прихода в племя, — прокляну на фиг на веки вечные и скормлю демонам!

— Ты, что ли, из этих будешь, из ирокезов? — заинтересованно спросил меня Окин’тай, после того как мы померились взглядами, и вдруг стал как-то подозрительно дружелюбен.

— Из них, — ответил я, демонстративно пригладив прическу. Стараясь, впрочем, особо не поддаваться на эту дружелюбность.

— Ну так заходи, я тебя настоящим вином угощу. А лучше, чем у нас, тебе во всей Вал’аклаве похлебку рыбную не сварят!

— Ладно, — согласился я. — Только тогда уж и ты со мной посиди. Разговор есть!

Окин’тай отказываться не стал, а, отдав распоряжение служанке, жестом пригласил меня в «парадный» угол. Туда-то нам и притащили с пылу с жару здоровенную миску с прозрачным наваристым бульоном и затаившимися на дне здоровенными кусками рыбы, щедро сыпанув рядом на грязноватую циновку стопку лепешек. Мы достали свои инструменты, Окин’тай вежливо уступил мне право «первой ложки», и мы приступили. Похлебка и впрямь была хороша! Крепка, навариста, духмяна, с какими-то пахучими, со своеобразным привкусом, травками. А лепешки были свежими, ароматными и таяли во рту. Так что портить такую трапезу неприятными разговорами было преступлением против собственного желудка и вкусовых рецепторов.

Я такую уху только однажды в жизни ел, когда, еще в далеком детстве, ездили мы с родителями в низовья Волги и возле какой-то пристани зашли в кафешку, по степени ухоженности недалеко ушедшую от трактир-сарая Окин’тая. Вот только добавить перца с солью из заветного мешочка (кто знает, когда подобное «волшебство» понадобится?), и будет совсем идеально. Окин’тай сначала подозрительно нахмурился, глядя, как я сыплю в нашу общую миску какую-то дрянь, но, попробовав, задумался и даже пропустил разок свою очередь черпать. Взгляд его стал задумчив и испытующ, но я таиться не стал и объяснил, чего сыплю. На лице Окин’тая отразилась досада — для него такой изыск был недоступен. Позволить себе специи могли только Цари Царей, да и то не каждый день. Однако то, что я таскаю такое богатство в поясной сумке и явно сыплю в каждый свой харч (ну не в глаза же врагам это сыпать?), явно произвело на него сильное впечатление.

— Ты помнишь день, когда убили брата Царя Царей? — спросил я, когда миска была вычерпана, куски рыбы с лепешками отправились вслед за бульоном, а в поданных нам чашах лениво заколыхалось терпкое вино.

— Когда ты его убил? — уточнил Окин’тай.

— Неважно кто, — ушел от прямого ответа я. — Главное, помнишь?

— Ну помню.

— Крок’тос к тебе тогда приходил ругаться?

— Приходил!!! — Последнее слово Окин’тай чуть ли не пропел. Видимо, воспоминания о том вечере доставляли ему огромное наслаждение.

— Почему?

— А я у него купцов восточных увел, — довольно щурясь, ответил Окин’тай. И, не ожидая наводящих вопросов, продолжил: — Я знал, что он их к себе заманить хотел. Специально ходил к ним в сараи, звал. Потому как они гулять напоследок собирались, перед тем как возвращаться. Путь дальний да тяжелый, в пути по-человечески не поешь, не попьешь, вот они и должны были много ракушек и бронзы потратить, чтобы было о чем в пути вспоминать. А я, значит, парнишку к ним заслал, чтобы с полдороги перехватить, да велел передать, что похлебку из гребешков готовлю. У нас-то зимой гребешков этих ни у кого нет. А ведь для тех восточных это любимая еда. А мне мои (надо было слышать, как он сказал это «мои») за ними специально на дальние камни ездили и добыли. Так что у этого дурака всю ночь стол пустым простоял, гы-гы, с мисочкой для соли.

Дальше последовало повествование про то, какие правильные люди пришлые и как все им завидуют и оттого гнобят. В качестве доказательств мне приводилась только что съеденная уха, которую так варить только «правильные люди» умеют, и вот это вот вино, которое мы пьем, потому как и в вине «правильные люди» разбираются лучше всех, и дерьма на стол не поставят. А значит, не фиг ирокезам у этой свиньи Крок’тоса столоваться, а пусть мы лучше, коли еще в Вал’аклаву придем, сразу к нему, Окин’таю, топаем. И вообще, везде, где плыть будем, должны (ага, просто-таки обязаны) рассказывать всем, кто в Вал’аклаве правильный человек, а кто крабье дерьмо.

В общем, понятно, человек осознал силу великого колдовства «реклама» и пользуется им вовсю, да и в конкурентной борьбе пальца ему в рот не клади. Через пару-тройку тысяч лет вот такие вот запросто будут в олигархи выбиваться. А пока, увы, предел мечтаний — должность трактирщика.

Но я-то сюда пришел не жрать, не с окин’таевыми талантами знакомиться, а проверить алиби Крок’тоса и выяснить, почему «восточные» вдруг предпочли другое заведение. Насчет алиби я почти не сомневался, так нагло врать мне Крок’тос не станет. А вот с «восточными» подозрение было, что это они вместе со мной в одном трактире бухать не захотели, а потом еще и отомстить решили. А выходит, их сюда гребешковой похлебкой заманили. Да, грехи наши тяжкие… Последняя слабая ниточка оборвалась. Разве что у Митк’окока еще разок попытаться выведать, кто мог его брата (помимо меня) зарезать? Все равно я к нему хотел пойти, одну сделку провернуть.

Вернулся очень поздно. Когда солнышко уже ушло за горизонт. А в этом мире, причем во всем мире, существовало железное правило: ложиться и вставать вместе с солнцем. И тот, кто пытался пройти по ночной Вал’аклаве, освещенной лишь звездным небом да молодой луной, поспотыкался вволю о разную дрянь и поплутал по кривым улочкам, ориентируясь лишь на шум моря, никогда не спросит: почему?

А у едва тлеющего костра усталого путника ждет верная жена. Чтобы глянуть этаким укоряющим взором и попробовать накормить давно остывшим обедом — типа, намек. Другому, может, и стыдно бы стало. Но я-то все эти штучки тыщи раз в кино и в телевизоре видел. Я-то всю эту хитрую бабскую тактику насквозь вижу. Меня-то «этакими» взлядиками не проведешь и в стыд не вгонишь! Но так уж и быть. Поем из вежливости, чтобы женушка не обижалась. Она-то у меня молодая, глупая, и смотрит на меня глазами обиженного котенка, а кто умней, тот и уступает первым.

Ну да, тряпка я, вертят все мною, как хотят! Однако большущее дело сегодня сделал.