Оксфордская история

— Возьми лучше оригиналы. Не просто так ведь просишь — знаю я тебя! Опять что-нибудь придумал?

Второй рассмеялся:

— Да ничего особенного: запишу всё это им в память. Глядишь, еще и польза выйдет обоим!

* * *

— Танюшка, да что с тобой такое?

Мама вела себя как-то очень уж непривычно. Вбежала вдруг к Таньке в спальню — встревоженная, обеспокоенная. Вот, даже потрогала ей лоб, хотя никакой высокой температуры, конечно же, не могло и быть: ведь сиды почти никогда не простужаются! Правда, проснулась Танька с глазами на мокром месте — выходит, ревела во сне? Может, потому-то мама и прибежала?

Танька поспешно приподнялась на постели, через силу улыбнулась.

— Нет-нет, мама, всё со мной хорошо. И не беспокой ни папу, ни тетю Бриану: у них и так забот полно! Я точно здорова! Просто мне приснился сон...

— Сон?!

Кажется, мама по-прежнему волнуется! Ну вот, придется теперь, чего доброго, пересказывать весь сон: соврать-то не получится! А так хотелось обзавестись наконец собственной маленькой тайной!

Танька едва сдержала вздох сожаления. Но заговорила поначалу бодро, даже весело:

— Нет-нет, мама, сон как раз был хороший! Мне приснился такой славный мальчишка, он тоже любил рассказы о Срединной Земле, и мы разговаривали с ним по-русски... Наверное, встреть я его на самом деле, мы бы непременно стали друзьями!

— Вот как?

Только что мама тревожилась — а сейчас она уже улыбалась! Это было хорошо. Только вот...

Танька перевела дух, стала вдруг серьезной.

— Представляешь, мама, во сне мы с этим мальчишкой побывали у могилы мэтра Толкина! Вместо креста на ней стоял просто обтесанный серый камень, а на камне были высечены имена — «Берен» и «Лютиэн», точь-в-точь как ты рассказывала!

Мама всё еще улыбалась. А на языке у Таньки вовсю вертелся этот проклятый вопрос. Ох, сдержаться бы, не задавать его! Но ведь все равно не утерпеть: не сейчас спросишь, так потом! А до того так и будешь и сама страдать, и маму мучить: она-то все равно заметит!

Вздохнув, Танька все-таки решилась:

— Скажи, мама, когда папа состарится... когда его не станет... — ты тоже уйдешь за ним — как Лютиэн, как Арвен?

И зажмурилась, испугавшись собственной смелости.

А когда открыла глаза, мама стояла возле ее кровати непривычно грустная, с опущенной головой, с поникшими ушами.

Конечно же, слова для ответа мама нашла. И, как всегда, разложила всё по полочкам:

— Мы не стареем — но это не значит, что мы бессмертны, ты же знаешь. Несчастный случай, болезнь, даже просто неудачное обновление — и меня может не стать гораздо раньше, чем папы. А вообще, я ведь отвечаю не только за себя, не только за папу, не только за вас с Вовкой. Я ведь Хранительница Правды — и Хранительница Британии. Мне не просто умирать нельзя — даже от должности своей не отказаться, на покой не уйти. Уж пока смену себе не подготовлю — точно! Так что еще столетия два пожить придется!

Договорив, мама улыбнулась. Вот только глаза ее остались грустными. И, пожалуй, впервые в жизни Танька поверила маме не до конца — хотя, конечно же, сиды не лгут.

* * *

Валандил — нет, пожалуй, все-таки Валька Ткаченко — задумчиво брел по покрытой осы́павшимися листьями дорожке Павловского парка. Погода выдалась как раз та, за которую октябрь и назвали золотой осенью: день стоял теплый и ясный, и солнце щедро бросало на прохожих яркие лучи, словно посылая им прощальную весточку от уже ушедшего лета. А что лето ушло, чувствовалось вовсю: совсем облетели раскидистые липы, полупрозрачными стали кроны плакучих берез, а всё еще покрытые зеленовато-желтой листвой могучие дубы казались Вальке мэллорнами покинутого эльфами Лотлориэна. Непривычное, неведомое прежде щемящее чувство утраты не покидало его уже вторую неделю, с того самого невероятно яркого, так похожего на реальность сна. Раз за разом в Валькиной памяти всплывал певучий голос пригрезившейся ему тогда юной рыжеволосой эльфийки, звучали как наяву ее слова: «Спасибо вам, Валентине!», «Мы ведь не умеем лгать», «Она даже знает про народ Дану»... О, Валька теперь и сам знал немало и о племенах богини Дану, и о Кухулине, и о похищении чудесного быка из Куальнге: легенды древнего Улада стали его новой страстью. Но и книги Профессора не были им заброшены — просто они стали восприниматься иначе, крепко-накрепко сплетясь с этими солнечными осенними днями, сразу и светлыми, и печальными, как последний отблеск уходящего навсегда волшебства.

А сейчас, пока Валька брел по дорожке парка, в голове у него, совсем как у барда древних времен, рождались стихи:

Много столетий назад

Эльфы на Запад ушли,

Но ворошит листопад

Память Срединной Земли.

И в голосах журавлей,

В шуме осенних дерев

Чудится спящей Земле

Арфы эльфийской напев.