Том 10. Публицистика (86)

Это путь к созданию алмазного языка. Это язык фольклора нашего народа, это язык зрячих, видящих и полнокровно чувствующих.

И во-вторых. Народный язык, алмазный язык всегда рассказывает о жесте полнокровного движения, максимального движения, отчетливого движения. Искусство не терпит приблизительности, неясности, недоговоренности. И это в особенности приложимо к нашему советскому искусству, социалистическому реализму.

Язык создается для каждого данного мгновения, в котором типичный человек в типичной обстановке испытывает максимальное напряжение чувств и производит жест, движение (пускай только угадываемое), которое выражается в ритмике той или иной фразы.

Таким образом язык восходит к глубоким социальным основам жизни.

Как услышать этот язык? Его нужно увидеть. Это закон для писателя – создавать произведения путем внутреннего видения тех предметностей, которые он описывает.

Стало быть, нужно в себе выработать это видение. Стало быть, нужно над собой работать в этом отношении.

Как работать? Наблюдать окружающую жизнь, общаться с людьми, думать, читать и познавать. И самому, с максимальным напряжением, участвовать в строении жизни. Вообще говоря, хлопот у писателя полон рот. Писать – нелегкая вещь.

Нужно приучать себя к наблюдению. Полюбить это дело. Наблюдать – всегда, все время, делать обобщения, угадывать прошлое и настоящее человека по жесту, по фразе. И т. д…

Так у художника, у писателя постепенно накапливаются впечатления, и в какой-то момент какая-то встреча дает толчок его уверенности, его дерзости – схватить воображением тип. Если вы спросите, почему же ты думаешь, что это именно и есть тип нашей эпохи? – он ответит: потому что я уверен в этом, потому что я испытываю глубокое художественное волнение. И, ответив так, он будет прав.

Каким образом люди далекой эпохи получились у меня живыми? Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей, – эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность.

Этих людей, эти типы я потом проверял по историческим документам. Документы давали мне развитие романа, но вкусовое, зрительное восприятие, идущее от глубоких детских впечатлений, те тонкие, едва уловимые вещи, о которых трудно рассказать, – давали вещественность тому, что я описывал. Национальное искусство – именно в этом, в запахах родной земли, в родном языке, в котором слова как бы имеют двойной художественный смысл, – и сегодняшний, и тот, впитанный с детских лет, эмоциональный, – в словах, которые на вкус, на взгляд и на запах – родные. Они-то и рождают подлинное искусство.