Образ Беатриче

Глава первая. Введение

Наше исследование творчества Данте посвящено образу Беатриче и взаимосвязи этого образа с другими персонажами произведений поэта. Беатриче появляется в начале первой книги Данте[1]. Данте — один из тех поэтов, чье творчество начинается с описания наиболее значимого личного опыта. В данном случае опыт не только подвиг Данте на поэтический путь, но позже, когда поэт приступил к созданию самого значительного своего произведения, он снова обращается к нему и подтверждает его значимость. В философской работе («Пир», IV, XXV) Данте увязывает опыт своей жизни с образом Беатриче. Он говорит, в частности, что молодые часто бывают подвержены изумлению, в которое впадает их ум при встрече с великим и чудесным. Изумление вызывает у человека чувство благоговения и стремление глубже познать увиденное. Именно это и произошло с молодым Данте при встрече с флорентийской девушкой, и все его дальнейшие труды свидетельствуют лишь о растущем благоговении и стремлении глубже познать и осмыслить этот давний опыт.

Образ Беатриче постоянно пребывает в его мыслях и постоянно обновляется. Используемое здесь слово «образ» удобно по двум причинам. Во-первых, субъективное воспоминание Данте имеет основанием некий объект вне его, то есть образ внешнего факта, а не внутреннего желания, зримый образ, а не фантазию. Данте утверждает, что не мог выдумать Беатриче. Во-вторых, наличие внешнего объекта воспринимается как символ реального мира вне себя. Кольридж говорил, что символ должен иметь три характеристики: 1) он должен существовать сам по себе; 2) его должно породить нечто большее, чем он сам; 3) он должен олицетворять собой то большее, из которого он происходит. Я же предпочел слово «образ» слову «символ», поскольку мне кажется сомнительным, что в настоящее время слово «символ» в достаточной мере выражает живое индивидуальное существование конкретного субъекта. Да, Беатриче символизирует собой благородство, добродетель, безгрешную жизнь и, в некотором смысле, самого Всемогущего Бога. Но она до самого конца остается просто Беатриче; ее земное происхождение скрывает от нас ее личность не больше, чем ее личность скрывает ее земную сущность. По замыслу Данте, образ Беатриче не отрицает ее земной сущности в той же степени, в какой эта сущность не исключает Силу, выраженную через нее.

Но поскольку ее образ — это единственный способ познания ее сущности, сама она (для Данте) — единственный способ познания Силы, проявленной через нее. Вершиной этого познания стало утверждение поэта: «И это Ты».

Я говорю «единственный способ», но только для того, чтобы найти иные. По словам Данте, он испытывал влияние множества других факторов — людей и мест, философских взглядов и стихов. Все они обладали индивидуальностью и были автономны. Но в своей поэзии Данте решил связать все это множество с образом Беатриче, и постарался приблизить этот образ к окончательному идеалу — Всемогущему Богу настолько, насколько смог. Мы все согласны с тем, что это один из признаков его поэтического гения. Но, кроме того, это еще и величайшее в европейской литературе описание пути приближения души к ее предопределенному концу через утверждение достоверности всех этих образов, начиная с образа девушки.

Это именно тот подход, который я старался исследовать. Общепризнанный факт, что христианская мысль выработала два основных подхода к постижению Бога. В трудах, оставленных нам отцами Церкви, описан Путь Отрицания. Его краткая суть — в отказе от всех образов, кроме окончательного образа самого Бога, и даже — иногда, но не всегда, — исключении и этого единственного образа из перечня человеческих смыслов. Великим наставником на этом Пути был Дионисий Ареопагит; его вывод был подытожен в абзаце:

«Бог — это не душа и не ум, а поскольку сознание, мысль, воображение и представление у Него отсутствуют, то Он и не разум, и не мышление, и ни уразуметь, ни определить Его — невозможно; Он ни число, ни мера, ни великое что-либо, ни малое, ни равенство, ни неравенство, ни подобие, ни неподобие; Он ни покоится, ни движется, ни дарует упокоение; не обладает могуществом и не является ни могуществом, ни светом; не обладает бытием и не является ни бытием, ни сущностью, ни вечностью, ни временем и объять Его мыслью — невозможно. Он ни знание, ни истина, ни царство, ни премудрость, ни единое, ни единство, ни божество, ни благость, ни дух — в том смысле как мы его представляем, ни сыновство, ни отцовство, ни вообще что-либо из того, что нами или другими (разумными) существами может быть познано. Он не есть ни что-либо не сущее, ни что-либо сущее, и ни сущее не может познать Его в Его бытии, ни Он не познает сущее в бытии сущего, поскольку для Него не существует ни слов, ни наименовании, ни знаний; Он ни тьма, ни свет, ни заблуждение, ни истина; по отношению к Нему совершенно невозможны ни положительные, ни отрицательные суждения, и когда мы что-либо отрицаем или утверждаем о Нем по аналогии с тем, что Им создано, мы, собственно, ничего не опровергаем и не определяем, поскольку совершенство единственной Причины всего сущего превосходит любое утверждение и любое отрицание, и, обобщая: превосходство над всей совокупностью сущего, Того, Кто запределен всему сущему, — беспредельно.»[2]

Другой Путь — это Путь Утверждения, подход к постижению Бога как раз через множество образов. Суть этого Пути — в вероучении св. Афанасия: «Не Божественная природа изменилась на человеческую, но человеческая природа принята Богом»[3]. Это утверждение служит прежде всего определением Воплощения, но, будучи таковым, оно неизбежно распространяется и на многое другое. Подобные силлогизмы, без сомнения, во множестве встречаются в истории Церкви. Но для полного выражения этого Пути Церкви пришлось ожидать прихода Данте. Возможно, Путь Утверждения и не мог быть раньше явлен миру, в котором жила молодая Церковь. Сначала нужно было четко разграничить Бога и мир, и лишь после этого мы смогли увидеть их огромное сходство, чтобы уже никогда не забывать о нем.

Ни один из этих двух Путей не является и не может являться исключительным. Самый энергичный аскет, которому формально запрещено приближать свою смерть, обязан заботиться о еде, питье и отдыхе, поскольку и они являются образами, какое бы незначительное внимание им не уделялось. Самый снисходительный из христиан все же обязан полагать эти образы — еду, питье, сон или что-то еще — ничтожными рядом с окончательным Образом Бога. И оба вынуждены держать свои индивидуальные Образы Бога пренебрежимо малыми по отношению к универсальному Образу Бога, который принадлежит Церкви.

Наш Господь в своем земном существовании использовал оба метода. Чудо в Кане и все чудеса исцеления — производные Пути Утверждения; совет вырвать глаз означает отказ от образов, то есть Путь Отрицания[4]. Говорят, что Он отверг для себя образы мира так, что Ему негде было преклонить голову, и что Он так утверждал их своим поведением, что Его называли обжорой и пьяницей. Своим ученикам Он заповедовал отказаться от всех образов, кроме Себя, и пообещал им, имея в виду одни и те же образы, что получат они во сто крат больше, чем оставили. Распятие и Смерть — это отрицание и утверждение одновременно, поскольку они утверждают смерть только для того, чтобы отвергнуть смерть; обстоятельства смерти — возможность распада тела; и за этим физическим отвержением земли лежит повторное утверждение земли, которое и называется Воскресением.

Как вверху, так и внизу; как в Нем, так и в нас. Клубок утверждений и отрицаний в каждом из нас должен соответствовать какой-то модели, и это справедливо для всех, когда-либо живших на земле. Большинство христианских святых предпочитали отрицание. И в самом деле, отрицания едва ли удастся избежать в любой религии, да и в мирской жизни тоже. Характерные человеческие свойства — измену, глупость, несчастья, старость и смерть трудно представить без отрицания. В религии же, больше чем в повседневной жизни, требуется дисциплина души, и тут без отрицания никак не обойтись. Уважительное отношение к аскетической жизни, и даже формальное предпочтение одного блага (такого как девственность) другому благу (например, браку) дают прекрасный пример отрицания с элементами принуждения. С другой стороны, такие великие учения, как Воскресение Тела и Жизнь Вечная, являют пример утверждения; оно видится в каждом акте милосердия, даже просто в любезности по отношению к другим, даже в снисходительности к себе. Человек, уравнявший себя с другими и других с собой, утверждает множественность образов. Без сомнения, эти доктрины, будь они метафизическими или моральными, применимы и по отношению к Богу. Но также несомненно, что хотя каждый человек будет понимать их по-своему, суть их от этого не изменится. Встав на Путь Утверждения, возможно, мы столкнемся с какими-то отклонениями, но все равно мы должны верить, что даже сложенные вместе отрицания не повлияют на само Утверждение.

Самое яркое выражение Пути Утверждения в европейской литературе содержит творчество Данте Алигьери. Там факты реальной жизни переводятся в реальность поэзии; они все сливаются в то, что

Свидетельствует больше, чем о грезах,
И вырастает в подлинное нечто;
Хоть это все и странно, и чудесно[5].

Главное качество «Комедии»[6] — ее «постоянство», как в смысле долговечности, так и в смысле последовательности, а важнейшая сущность этого постоянства — поэзия, которую, конечно же, не следует путать с религией. Мы не знаем, следовал ли сам Данте Пути, определенному им, и это не наше дело. Мы не знаем, был ли он «мистиком», и это тоже не наше дело. Смысл по-настоящему великого поэта в том, что он отсылает нас не к индивидуальному опыту, а к общечеловеческому; он ведет нас от общего к частному, которое на поверку оказывается куда более общим, чем представлялось поначалу. Мы можем сказать о Данте только то, что у него достало гениальности представить Путь Утверждения так, что он стал Путем Образов. Если человеку близки определенные образы, в них он и должен работать, именно в них, а не в других. Дантовский Путь начинается с трех вещей: самого опыта, среды этого опыта и средств понимания и выражения этого опыта; иначе говоря, это — женщина, город[7], поэзия; можно сказать и более конкретно — Беатриче, Флоренция и Вергилий. Эти образы никогда не разделяются, даже в начале; к концу они и вовсе сливаются и становятся одним большим сложным образом, которым выражается Богочеловек.

Данте выбирает для себя именно эти образы, но, разумеется, это не единственный выбор, не единственный метод Пути. В английской литературе ближе всего к дантовскому Пути стоит «Прелюдия» Вордсворта и другие его стихи. «Прелюдия» начинается также с утверждения образов, но на этот раз с «фонтанов, лугов, холмов и рощ». Если бы талант Вордсворта был равен дантовскому, мы бы имели анализ и запись Пути Утверждения, вполне сопоставимые с итальянскими. Но этого не случилось. Вордсворт собирался говорить о «тайниках человеческой силы», но так и не собрался. И все же само название поэмы напоминает нам, что он ставил перед собой не меньшую задачу; он действительно хотел прийти к пониманию в поэзии «двух великих целей — свободы и силы». Вергилий говорит Данте:

Итак, пусть даже вам извне дана
Любовь, которая внутри пылает, —
Душа всегда изгнать ее вольна.
Вот то, что Беатриче называет
Свободной волей... (Чистилище. XVIII, 70–74)