Образ Беатриче

Глава пятая. Благородная жизнь

В четвертом трактате «Пира» в работе Данте появляется новый элемент — людское множество. Намеки на него встречались и раньше: другие дамы, поэты, философы, отец Беатриче, лучший друг Данте, паломники, знатные люди. Они служили фоном для главных героев. Высказывалось предположение, что Данте говорит, в основном, о тех, кто способен к интеллектуальным усилиям, будь то мыслители дохристианские или философы христианской поры. Они упоминались и в «Новой жизни», и в «Пире», оттеняя портрет дамы и формируя ортодоксальное мышление Данте. Дух, который в начале «Новой жизни» восклицает: «Вот уже появилось твое блаженство» имеет в виду напряженную работу мысли поэта, почва для которой была создана другими. Но это новое множество людей — нечто иное.

Большинство великих поэтов населяет свои произведения множеством персонажей, но, как правило, у них другая роль. В произведениях Шекспира многолюдно с самого начала, и затем автор постепенно вызывает из этой массы индивидуальных героев. У Вордсворта множество людей противопоставлено множеству образов природы, и Вордсворт работает над тем, чтобы показать их взаимосвязи. Пэтмор сосредоточен на индивидууме, поначалу это заметно в «The Angel in the House», а особенно в «Одах». В работах Китса вообще малолюдно. Вергилий сосредоточен на городе, на его изменениях от Трои до Рима. У Шекспира и Вордсворта против природного благочестия героев выступают Отелло, Лир и Макбет. Французская революция стремилась к благочестию как к идеалу, но так и не смогла его достичь. У Данте природное благочестие подвергается философскому осмыслению, а в целом он постепенно отходит от частного к общему.

Вордсворт писал:

и вместе с ними ум
Растет, и расширяется, и жаждет
Вещь каждую постичь и удержать. (Прелюдия. Кн. II, 267-270)

Но если его «ум растет и расширяется», то Данте предельно сосредоточивал мысль, сосредоточивал до такой степени, что олицетворял ее, наделяя конкретным именем. Это происходит в начале «Комедии» при встрече с Вергилием, соединившим в себе как минимум четыре образа: это и поэт Вергилий, и поэзия вообще, и философия, и общество или его часть.

«Tu se 'lo mio maestro e il mio autore» — «Ты мой учитель, мой пример любимый (Ад. I, 85) — это верно во всех смыслах. Общество вскармливает души. Вергилию невозможно войти в Рай, он вскормлен другим, вовсе не Небесным градом.

Данте много говорит о куртуазности[61] — «su sua unsffabile cortesia» — «по его неколебимой учтивости», — и продолжает говорить о ней. В начале «Новой жизни» именно это качество он отмечает в Беатриче, а в начале «Комедии» то же качество уже Беатриче выделяет в Вергилии, обращаясь к нему с просьбой помочь «ее другу».

О, мантуанца чистая душа,
Чья слава целый мир объемлет кругом
И не исчезнет, вечно в нем дыша...

«O anima cortese Mantovana...» (Ад. II, 58). Упоминание Мантуи указывает на то, что Данте считал куртуазность одним из главных достоинств не только человека, но и города. Беатриче и Дама Окна — а теперь мы можем сказать, что вообще-то только Беатриче, поскольку именно ее образ принципиален для всего Пути Утверждения, — всегда куртуазны, это же качество свойственно и самому Данте. Вергилий учтив, как и наш Господь. Этим щедрым даром в равной степени наделены флорентийская девушка и божественная Троица. Но как, если уж мы знаем об этом, нам самим построить жизнь по законам куртуазности? Как всех мужчин сделать учтивыми? В этом проблема становления города.

Третья канцона начинает новую тему. Дама становится строга, поэт понимает, что теперь от него требуется иное.

Настало время путь избрать иной.
Оставлю стиль и сладостный и новый,
Которым о любви я говорил. (Пир. Трактат IV, канцона третья)

Данте задается вопросом: «в чем благородства вечные основы?». Он с жаром опровергает ненавистное ему мнение о том, что для благородства достаточно богатства. Богатство здесь подразумевает в первую очередь деньги, но не только. В глазах окружающих богач и умен и знатен. Но с помощью Амора Данте развенчивает этот миф. В его рассуждениях немало философии, но многое рождено его общением с Беатриче. Здесь и незаслуженное оскорбление, и отстраненный взгляд, и светское женское празднословие на приеме. Нет, это не раздражает поэта, он просто говорит о другом аспекте сущности Беатриче. И в этом качестве она скорее напоминает Имогену[62], чем Офелию; она была «честным воином» и совсем не такой покорной, как Дездемона, которой Отелло просто польстил, сравнив ее с «прекрасным воином»[63]. Дама, которой восхищался Данте, достойна поэта своей возвышенностью и добросердечием. Когда во второй канцоне он сказал, что «мечет пламя огненный покров ее красы», он говорил о ее характере и поведении, а также о ее внешности. Такой же она остается и в «Чистилище». Просто молодая флорентийка не сразу уловила поздний стиль поэта, но принципы остались неизменны. Да, она не стала говорить с Данте при встрече, но в душе она произносит те же слова, что и в тридцатой песне «Чистилища»: «Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче». Это и напоминание, и призыв сохранять верность, не обычную, плотскую, поскольку они не были связаны никакими обетами и формальностями, но куда более возвышенную. Ее упреки совершенно справедливы, и все же, как только возникла необходимость, она сразу же пришла на помощь. «Никто, — говорит она, — поспешней не бежал от горя и не стремился к радости быстрей, чем я» (Ад. II, 109–111). Она знает, что еще пригодится «своему верному». Великая верность Беатриче объясняется тем, что даже на небесах она все еще может сказать «мой друг», с достоинством принимая его обожание. Нельзя считать, что у нее не было никаких обязанностей; Данте полагал, что она выполняла свой долг, но именно по ее страстному призыву Вергилий, олицетворяющий поэзию, отправился в путь и заговорил. Да, Данте привел к ней Вергилий, но прежде она отправила Вергилия на помощь поэту.

На пренебрежительное отношение к себе со стороны Беатриче Данте отвечает мужественным смирением. Для него это доблесть, особая добродетель, присущая лишь мужчине. И в аллегорическом смысле происходит нечто подобное. Философия чужда зрелищных и навязчивых манифестаций, но теперь она тоже становится властной и некоторым образом надменной. Разум поэта обращается к государству, с одной стороны благородному, а с другой — жестокому и презрительному. Тем не менее, это одно и то же государство. И если бы нам пришло в голову наделить его женскими качествами, мы говорили бы именно о жестокости и презрительном отношении, но чтобы не забыть о том, что это все-таки государство, нам понадобилась бы определенная интеллектуальная доблесть. Здесь раскрывается еще один аллегорический смысл работы Данте. Именно здесь мы понимаем, что синонимом слова «доблесть» для Данте является слово «благородство», которое позже определяется как «perfezione di propria natura в ciascuna cosa» — «совершенство собственной природы в каждой вещи» (IV, XVI). «Человек говорит о благородном камне, благородном растении, благородном коне, благородном соколе, когда то, что он называет, кажется совершенным по своей природе». Это сказывается любовь поэта к Философии, когда сложность ее построений преодолевается благородной доблестью мужской природы. Кстати, иногда считается, что некоторое презрение к женщине со стороны мужчины вовсе не обязательно вызывает недовольство женщины, она вполне может принять подобное отношение за определенное благородство натуры ее избранника.

Однако, прежде чем вступить в дискуссию о государстве, Данте делает отступление, намекая в канцоне на Императора Рудольфа Швабского[64]. Когда Императора попросили дать определение дворянству, он сказал, что дворянство связано с «древним богатством и милосердными манерами», но некоторые из его придворных посчитали второй пункт необязательным. Таким образом, Данте ведет дискуссию об имперской власти и, следовательно, об авторитете в целом. По его мнению, авторитет действует «в соответствии с верой и послушанием» — «atto degna di fede e d 'obbedienza» (IV, IX). «И потому очевидно, что определение благородства не дело императорского искусства; а если это не дело искусства, то, рассуждая об искусстве, мы императору не подчинены; а если не подчинены, то и почитать его в этом отношении мы не обязаны».

Понятно, что Аристотель — самый достойный веры и послушания, а его слова и обладают высшим авторитетом. Сфера философии должна управлять всеми остальными сферами жизни, и она не противостоит имперской власти; они действительно необходимы друг другу, поскольку император без философа пребывает в некоторой опасности, а философ без императора слаб; но когда они едины, они воистину сильны. Четвертый трактат посвящен той жизни, которую философия считает полезной. А трактат «О монархии» определяет внешние средства, с помощью которых эта жизнь может быть предложена миру.

Тогда истинное качество, делающее человека по-настоящему вежливым и добрым — это благородство, а благородство — это совершенство природы. Этого мнения придерживаются далеко не всегда и не все (включая и упомянутого выше Императора Рудольфа). Люди думают, что благородство заключено в родословной или в богатстве. Но как часто мы видим, что потомки великих людей способны на самые низменные поступки; так что их можно по праву назвать «мертвыми», даже если они еще живы. «Жизнь есть сущность живущих, если жить для человека значит пользоваться разумом и если пользование разумом есть сущность человека, то и отказ от этого пользования есть отказ от своей сущности, иными словами, смерть» (IV, VII). Это особенно характерно для человека, у которого перед глазами множество благородных примеров, но он им не следует, и тогда «человек мертв, но зверь выживает». Здесь очевидная перекличка с другой работой Данте. В «Комедии» в самом конце «Ада» он говорит о мертвом живом человеке. Поэт видит души тех, чьи тела все еще ходят по земле, но дьяволы населяют эти тела, и они уже не люди, а дьявольские вместилища.

Знай, что, едва предательство свершила
Как я, душа, вселяется тотчас
Ей в тело бес, и в нем он остается,
Доколе срок для плоти не угас. (Ад. XXXIII, 122-150)

Это один из примеров ужасной подмены, совершаемой в аду. Во втором примере Данте говорит об отцах и предках, и ставит под вопрос естественный долг, а также сверхъестественную добродетель. Ранее в качестве примера приводилась добродетель в образе женщины. Данте говорил, что в начале Пути Любовь во всем сопровождал разум. Нежелание пользоваться разумом делает человека зверем. Если Любовь не сопровождается разумом, в человеке начинает расти звериное начало. Влюбленный разум — это лишь часть универсального разума, точно так же, как Беатриче — это только один из возможных образов истинной философии. Когда в «Новой жизни» (XXXV) Данте, оплакивая смерть Беатриче, встречает Даму Окна, он говорит: «Не может быть, чтобы с этой сострадательной дамой не находился бы благороднейший Амор», намеренно подчеркивая близость сострадания и благородства, как неотъемлемой части разума. Но в «Новой жизни» знание о том, что обусловлено верой и послушанием, исходило не от самой Беатриче, а от Истинного света, передаваемого через нее. «Новая жизнь» не поднимается до высот философского обсуждения имперской власти, а говорит всего лишь об авторитете сострадательной и благородной донны. Уже здесь мы имеем четыре формы власти: реально живущей дамы, аллегории философии, моральности имперской власти и богословского понятия Бога. Речь пока не идет о папской власти, поскольку Данте еще не готов всерьез обсуждать ее, и поскольку в это время еще не был решен вопрос о том, следует ли относить эту власть к третьему или четвертому типу. В этом и состояло разногласие гвельфов и гибеллинов, оно-то и влияло на состояние сознания Данте. Ибо, если папская власть всего лишь «моральна», то она относится к императорскому типу, а если вопрос о ее легитимности лежит в плоскости богословия, ее уровень выше. Об этом можно спорить, но факт существования Беатриче неоспорим.