Образ Беатриче

Глава седьмая. Работа над «Комедией»

Некоторые из тех, кому не хватило сил, отказались от Пути Утверждения. Но отвергнув образы, они открыли свое истинное призвание. К таким людям следует отнести в первую очередь Раймунда Луллия[78] и Игнатия Лойолу[79]. Лойола основал Орден, именовавшийся «Обществом Иисуса», и тем узаконил Путь Отказа вместо не столь явного Пути Утверждения, который, наверное, тоже можно было бы назвать именем Иисуса. Однако Данте и не думал отказываться от своих давних обетов. Его лишили возможности действовать на общественном поприще, но в действиях на своем личном поле он оставался свободен. Единственная возможность, которой его никто не мог лишить — исполнение своей функции, реализация замысла, ради которого он жил. И тогда он принял решение создать свою «Божественную комедию».

Так он понимал свой долг на Пути Утверждения Образов. Говорят, что таким образом он восполнял утрату Беатриче и родного города, создавая в сознании еще более благородные их образы. Ну что же, в таком подходе можно найти определенное самоутешение. Для читателя это своего рода оправдание: да, мы не можем писать так, как Данте, но у него же были резоны, совершенно отличные от наших. Если «Комедия» компенсировала утрату Беатриче, а в «Новой жизни» Беатриче и вовсе умерла, то все эти писания не имеют никакого отношения к нашим собственным любовным историям или к нашим собственным предметам обожания. Сэр Томас Браун[80] писал, что он замирает в благоговении перед «O altitudo!»[81]. Перед лицом любой высоты у нас есть возможности либо не обращать на нее внимания, либо исследовать ее, либо испытывать к ней благоговение. Данте выбрал третий вариант.

Парадоксально, что смерть Беатриче и изгнание еще раз убедили его в некоей взаимосвязи возлюбленной и родного города. Но это факт. Мы можем не придавать значения этому повторному утверждению, можем иронизировать над побудительными причинами появления «Комедии». Ирония — хорошее подспорье в некоторых рассуждениях, но никак не годится на роль жизненной функции. Испытания, выпавшие на долю Данте, не оставляют места иронии. В словах, обращенных к поэту: «Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче!» слышится только призыв поверить в свои силы. И Данте внял этому призыву. Не внять означало бы отказаться от Пути Утверждения.

Тем не менее, общество более склонно уважать иронический подход, чем спиритуалистический. Здесь я не имею в виду любителей аллегорий, то есть тех, кто анализируя «Комедию», полностью отрицает реальную личность Беатриче и стремится перевести обсуждение целиком в область богословия, усматривает в образе реальной девушки из Флоренции только лишь Божественную Милость или что-то еще. Ее улыбки для них всегда метафоричны; ее гнев абстрактен, в ней вообще отсутствуют признаки реальной земной женщины. Она — существо возвышенное, но, по крайней мере, остается определенной. А вот у спиритуалистов ее образ становится настолько тусклым, что место живой женщины занимают некие флюиды души, туман, поднимающийся из глубины сердца. Очевидно, что очень немногих молодых влюбленных заинтересуют подобные построения. И в «Чистилище», и в «Раю» они едва ли найдут для себя что-нибудь интересное, поэтому и не пойдут дальше «Ада», где Беатриче почти не упоминается. Примерно такое же жалкое одухотворение сотворили в мифе о Галахаде, полностью проигнорировав сведения о том, что он являлся внебрачным сыном сэра Ланселота. По общему мнению, «Рай», высшее выражение истинного романтизма, очень сложен для начинающих романтиков. Но полное одухотворение, перевод Беатриче из числа земных женщин в разряд небесных созданий, перевод в псевдоромантизм в критике очень напоминает смертный грех. Я выскажу предположение, что «Рай» для непорочных натур дает пример нормального развития человеческой романтической любви; и, таким образом, даже для нашей падшей природы должен оставаться предметом пристального изучения. «Славная и святая плоть» является ее воплощением. Это наша истинная форма, видимая в в отраженном свете Второго Круга. Путешествие через небеса «Рая» — это история Любви, невозможной для мужчин и женщин падшего племени, но вполне понятной «благородному интеллекту», то есть уму благородной жизни. Это простые и естественные отношения любых двух влюбленных, благополучные, если они подчиняются разуму, и обреченные на неудачу, если они к нему не прислушиваются.

Данте давно понял, какой должна быть форма «Комедии». Еще в «Новой жизни» он говорил, что надеется «овладеть новым повествованием, более благородным, чем предыдущее (VII), и затем, имея в виду Беатриче, что надеется «сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной женщине» (XLII). И сказать это он собирался правдиво, поскольку определял собственные стихи как продиктованные Амором. Прямой намек на будущий замысел «Комедии» содержится уже в канцоне «Лишь с дамами, что разумом любви...» (XIX), которая потом упоминается и в «Комедии». В этой канцоне Данте предвидит, как «В аду он скажет, в царстве злорожденных, — // Я видел упование блаженных». Не нужно других доказательств того, что представление о будущей «Комедии» уже существовало в его сознании. Мы знаем, что Мильтон думал о «Потерянном рае» годами; мы знаем, что Вордсворт многие годы размышлял над великой поэмой, прологом к которой должна была послужить «Прелюдия». Наконец, мы знаем из «Пира» (как бы его не интерпретировать), что Данте посвятил годы размышлениям над темами «Новой жизни» и «Комедии». Возможно, полный план у него еще не сложился, но уже ясно было, что работа будет посвящена не только и не столько Беатриче, сколько христианской вере вообще, что содержание ее должно быть точным и небывало новым.

В «Чистилище» есть описание изваяний на стене первой террасы, там вообще много говорится об искусстве. Цель этих разговоров проста — устремить душу к небу. Видимо, Данте (как и многие другие мыслители средневековья) считал это главной целью искусства, хотя история с правкой «Новой жизни», да и всё последующее отношение церкви к «Комедии» говорят о том, что официальные представители небес на земле не разделяли эту точку зрения. Но дело здесь в том, что эти барельефы («Чистилище», X) естественны настолько, «что подражать не только Поликлет[82], // но и природа стала бы напрасно», они «немыслимы для смертного труда». Изваяния настолько совершенны, что образы Девы и Ангела, кажется, на самом деле говорят. Эта правдивость изображений подобна точности, о которой говорил Данте в своем стихе. Это запечатленное в мраморе остановленное время.

Но точность вовсе не мешает сложности. В письме с посвящением «Рая» «Благородному и победоносному господину, господину Кан гранде делла Скала, наместнику священнейшей власти кесаря в граде Вероне и в городе Виченца», нам вновь напоминают о четырех значениях «Комедии». Данте не сомневался, что очень немногие из его читателей смогли уловить все четыре значения одновременно или даже последовательно. Большинство читателей вполне удовлетворятся меньшим, однако любой из тех, кто ценит поэзию, по крайней мере догадывается, что скрывает она больше, чем показывает, и даже больше, чем считает автор. Великие произведения всегда актуальны и всегда уместны, это их неразрешимая загадка. Она-то и дает повод для множества интерпретаций, а еще это замечательное оправдание (хотя и недостаточное) для переводчика, поскольку дает ему возможность утверждать, что именно его версия перевода единственно верным способом передает смысл произведения. Впрочем, это утверждение касается только по-настоящему великой «аллегорической» поэзии (правда, вряд ли найдется какая-нибудь по-настоящему великая поэзия, которая не является «аллегорической»). Именно это осознание делает для нас «Потерянный рай» или «Прелюдию» произведениями, имеющими отношение к нашим сегодняшним делам, независимо от того, принимаем ли мы Бога в первом случае, или Природу во втором.

Данте интересует истинность предмета, рассматриваемого во всех его различных категориях, и душа его растет по мере того, как ему удается освободить смысл того или иного явления. Об этом и говорится в трех частях «Комедии», которые опять-таки можно поделить на две части. Например, их можно представить как три равные книги, описывающие три разных состояния. А можно иначе: «Ад» и «Чистилище» можно считать прелюдией к «Раю», а сам «Рай» становится отдельным цельным произведением. А можно рассматривать «Ад» как отдельное целое, альтернативное двум другим частям, взятым вместе. Каждый из таких подходов некоторым образом меняет угол зрения на всю «Комедию», меняются акценты, открываются новые смыслы. Однако все три метода должны привести к четвертому, в котором «Рай» рассматривается как целое, включающее в себя две предыдущих части. «Ад» не может и не должен быть оторван от «Рая», в противном случае мы обессмысливаем первый и обедняем второй. Еще неправильнее разделять их с точки зрения романтизма. То, как автор описывает Любовь и куртуазность в «Новой жизни», подразумевает, что, к сожалению, самому ему не всегда удавалось сохранять их в своих взаимоотношениях с миром. Эти качества, безусловно, являются естественными в том смысле, что не зависят от нашего знания об их противоположностях. Мы можем ведать добро, не ведая зла. Такова наша природа, хотя, к несчастью, она подверглась искажениям. Поэтому бытие Беатриче опасно для того, кто ее любит. В «Новой жизни» это не очень заметно, поскольку она уделяет больше внимания созерцанию, чем опасности, но опасность есть — это опасность неподчинения небесному видению — опасность невежества, угрюмости, жадности, отсрочки и задержки, неверности, прикидывающейся верностью. Наши мотивы не оправдывают нас, поскольку скрывают лицемерие. К такому неожиданному для себя выводу пришел сам Данте после первых встреч с Дамой Окна: наши поступки должны выражать нечто цельное. Без этого не может быть уверенности в Спасении, которым наградил нас Господь, искупивший все наши дела и помыслы. «Рай» полон тех, чьи дела и мотивы искуплены, но Эмпирей окружает всё, в том числе и ад. Это благодаря Эмпирею мы воспринимаем ад как ад. На титульном листе «Новой жизни» могли бы стоять слова: «Я увожу к погибшим поколеньям».

Видение, о котором говорится в третьей песне «Ада», посетило Данте на Пасху в 1300 году. «Новая жизнь» сообщает, что на самом деле это произошло намного раньше, если только не предположить, что позже Данте получил другое видение, подтверждающее первое. Но дело не в датировках, главное — видение является частью «Комедии». Причин для выбора именно этой даты было достаточно; это был рубеж века, «святой год»[83]. А еще для автора это был год рухнувших надежд — Император не пришел в Италию, и надежды на восстановление status quo пришлось отложить. Отчасти поэтому «Комедия» воспринимается как попытка повлиять на ситуацию, как надежда на исправление ситуации, и как некий жест отчаяния. Мы владеем внепоэтическим знанием истории, и поэтому привыкли думать об авторе «Комедии» как о разочарованном изгнаннике. Но это совсем не так. Мы упускаем из вида, что в 1300 году Данте был вполне успешным человеком. Ему исполнилось тридцать пять лет, его поэтическая репутация была неоспорима, в этом году он был избран одним из приоров[84] и принимал заметное участие в делах города. Некоторые исследователи считают, что первые восемь песен «Комедии» были написаны до изгнания. Если так, значит, они были написаны успешным человеком. Это не так уж важно для нашей оценки начальных песен поэмы. И все же следует помнить, что ее автор в это время — практичный человек, политик, муж и отец, ученый и поэт (в ту эпоху два последних определения были практически синонимами), то есть это совсем не растерянный человек, ослепленный невзгодами. В этом и состоит опасность Пути Утверждений, и Данте ее осознавал. Он действительно боялся затеряться в диком запутанном росте утверждений и пока не видел для себя выхода. Об этом ясно говорят первые терцины поэмы:

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.