Образ Беатриче

Глава десятая. Настоящая Беатриче

Был час Венеры, утренней планеты, вдохновляющей влюбленных. В такой же час поэты входили в Чистилище. Теперь Данте один, а перед ним «Господень» лес, такой же обширный, как тот, перед которым он стоял в начале поэмы, но его природа иная. Это «la divina foresta, spessa e viva» — «божественный лес, густой и живой». Это земной рай, «наилучшее из того, что создано для нашего блаженства»[154], как говорит Данте в «Монархии»; правильное место для правильно живущего человека. Деревья спокойны, в их кронах щебечут птицы; легкий ветерок колышет листву. Ручей бежит по лесу в тени. На другом берегу ручья поэт видит женщину (как в его недавнем сне), собирающую цветы. Он заговаривает с ней и просит подойти поближе, чтобы он мог расслышать слова песни, которую та напевает. Впоследствии выяснится, что женщину зовут Мательда. Было высказано много предположений о том, кто мог послужить прототипом для этого персонажа поэмы. Наверное, было бы интересно узнать, кто бы это мог быть, хотя, в общем-то, это не принципиально. Беатриче в «Новой жизни» появлялась в окружении других девушек, и Данте ничего не сообщает о них. Единственная, с кем можно сравнить Мательду, это Джованна, Примавера[155], напомнившая Иоанна Предтечу. Мательда, а затем и Беатриче символизируют активный и созерцательный тип жизни. Все знания, которые сначала Мательда, а потом и Беатриче изливают на Данте, ничего не меняют в общем раскладе. Мы воспринимаем информацию о высочайших тайнах бытия, как слишком сложную для нас, и естественно предполагаем, что и для этих дам она такова же, но это неверно. И для Мательды, и для Беатриче сведения, которые они излагают, составляют всего лишь часть их собственного природного мира. На самом деле мы знаем, что Данте получал знания от Аристотеля, от святого Фомы Аквинского и от многих других. Мы по привычке думаем, что эти молодые и возвышенные дамы получали знания так же, черпая их из древних рукописей и книг мудрецов, но и это не так. То, что они знают, и о чем говорят — простое естественное знание, свойственное этому преддверию Рая и всей поэме. Конечно, умом они столь же прекрасны, как и телом. Никакие комментарии не должны лишать нас этой красоты, никакие переводы не должны тормозить быстрый итальянский говор Беатриче, не должны умалять, а тем более лишать вообще ее голос чудного небесного акцента. Обычно мы получаем новые знания, а потом радуемся тому, что узнали новое о мире, а должны бы начинать с радости, делающей процесс обучения сияющим и прекрасным. Это обычное качество любви. Любой влюбленный может со своей позиции с радостью объяснить любому комментатору то, о чем он не знал или не думал. Мы искали источник откровений Данте повсюду, но только не в нашей обычной жизни и не в наших любовных чувствах. Мательда, «чья красота согрета // Лучом любви, коль внешний вид не ложь», поет, как влюбленная женщина, и двигается как нимфа, легким почти невесомым шагом. Некоторое время они с поэтом идут на восток берегом ручья, а потом, пройдя совсем немного, «она, всем телом обратясь», призывает Данте: «Мой брат, смотри и слушай!» (XXIX, 15).

Казалось бы, это обычные слова для идущих по лесу, но смысл в них иной. Они словно выводят за пределы леса, раскрывшего все свои тайны. Скромность женщины, собирающей цветы, олицетворенной красоты, занятой простым делом, направляет внимание Данте на размышления о великолепии, которое открывается его взору. «И вдруг лесная глубина зажглась // Блистаньем неожиданного света, // Как молнией внезапно озарясь». Постепенно весь лес наполняет свет:

Каким-то нежным звуком зазвучал
Лучистый воздух; скорбно и сурово
Я дерзновенье Евы осуждал. (Чистилище, XXIX, 22–24)

И пока Данте размышляет о том, что всей этой благодати люди оказались лишены по вине праматери, среди леса выступают будто бы семь золотых дерев, которые на поверку оказываются семью светильниками[156]. Данте в недоумении оглядывается на Вергилия, но и для его проводника все происходящее внове. Это еще один пример того, насколько даже подступы к Раю превосходят возможности нашего воображения. Читатели, успевшие привыкнуть к мудрости, доброте и авторитету Вергилия, вряд ли когда задумывались над подлинным масштабом этой личности. Вергилий — один из настоящих мудрецов древности. И если даже для него явление движущихся светильников оказывается неожиданным, значит, на глазах Данте происходит действительно нечто из ряда вон выходящее. Его изумление для нас равняется благоговению, даже превосходящему разговор двух великих поэтов о поэзии. Утверждение этих поэтических образов требует от нас смирения; по крайней мере, стоит попрактиковаться в подобном чувстве. Назначение искусства в Чистилище — помогать людям достичь небес, не обязательно прямым моральным советом (хотя и его следует иметь в виду), но своими образами, дающими представление о неизмеримо большем.

Светильники медленно движутся, создавая ощущение величия. Но уже следующее явление нам не так легко усвоить, поскольку за время, прошедшее с момента написания поэмы, наши литературные вкусы сильно изменились. Впрочем, подробно разбирать следующую сцену нет необходимости, поскольку перед нами театрализованное представление, поставленное Беатриче для Данте. Но он-то об этом не знает. Перед ним неторопливо шествует само величие. И выступает оно в аллегорических образах. Наверное, стоит сказать, что в жизни обычного человека даже одного появления Беатриче было бы довольно, что придать этой жизни самое странное течение. Даже в нашем реальном мире возникают моменты, когда предмет нашего обожания являет отблеск иной реальности — наклон головы, жест, слово внезапно озаряются нездешним светом. Совет «смотреть и слушать» подразумевал, что мы можем увидеть нечто неожиданное. А можем и не увидеть. Это не значит, что мы должны все время вертеть головой по сторонам, но все же стоит быть готовыми к неожиданностям. В любой момент нам может предстать новая грань красоты, и наш ум должен быть готов ее заметить. Та пышная процессия, которая предстала перед глазами средневекового итальянского поэта, не так уж далека от самых интимных сторон нашей собственной жизни, как может показаться вначале.

Мимо поэта проходит процессия старцев, поющих:

Благословенная
Ты в дочерях Адама, и светла
Краса твоя и навсегда нетленна! (XXIX, 85–88).

О ком это? О Марии? Конечно, о Марии. Это еще один первообраз. А старцы? Это авторы двадцати четырех книг Ветхого Завета. Или сами книги, предваряющие шествие удивительных существ с перьями и очами на крыльях — ну просто ожившая геральдика! — а далее грифон влечет повозку. Напомним. что природа грифонов двойственна — у них тело льва и орлиная голова. Рядом с повозкой идут семь женщин — без сомнения, это добродетели, но живые и дышащие. Далее следуют святой Лука, наследник Гиппократа, и апостол Павел, погибший от меча и потому владеющий здесь мечом Духа. Эти два образа, как два великих Пути; один из них — врачевание — часть Пути Утверждения, другой — меч — часть Пути Отрицания. Далее «прошли смиренных четверо», авторы посланий, наставлявших недавно возникшую Церковь, и, наконец, старец, который «ступал во сне, с провидящим челом» — очевидный намек на святого Иоанна, автора Апокалипсиса. В нем можно увидеть прообраз самого Данте или других, погруженных в провидческий транс и, благодаря этому дару, снискавших славу. Процессия движется мерно и неторопливо, но поравнявшись с поэтом, останавливается под громовые звуки.

Колесница поначалу казалась пустой. Но вот один из великих старцев троекратно возгласил: «Veni, sponsa, di Libano»[157], и тотчас же по его гласу возникли сто «всевечной жизни вестников и слуг» (XXX, 18), и каждый пел «Benedictus qui venis!»[158]. Вверх летят цветы и

Так в легкой туче ангельских цветов,
Взлетавших и свергавшихся обвалом
На дивный воз и вне его краев,
В венке олив, под белым покрывалом,
Предстала женщина, облачена
В зеленый плащ и в платье огне-алом. (XXX, 28–33)

Нам трудно выдерживать темп движения процессии из-за многочисленных ее участников, но Данте с этим справляется. Он нагромождал аллюзии, привлекал в повествование историю и мифы, увеличивая концентрацию смысла, и вот перед ним предстал живой образ, вокруг которого строилась вся конструкция поэмы. Он описал свой испуг, растерянность, когда вся его подготовка к этой встрече рухнула в одночасье — что он мог сказать Беатриче, какой благостной фразой мог встретить ее появление? Использовать богословские термины? говорить о божественной благодати, духовной истине? Ничего этого он делать не стал, а просто устремился сознанием назад, обратно, ко временам Флоренции, ощутив снова ту силу, «чье, став отроком, я вскоре // Разящее почуял острие». Появление Беатриче мгновенно вернуло его в прошлое, и вот он опять оказался в таком же оцепенении, как и тогда, при первой встрече.

И дух мой, хоть умчались времена,
Когда его ввергала в содроганье
Одним своим присутствием она,
А здесь неполным было созерцанье, —
Пред тайной силой, шедшей от нее,
Былой любви изведал обаянье. (XXX, 39)

Поэт обращается к Вергилию, не раз выручавшему его в трудных ситуациях.

Я глянул влево, — с той мольбой во взоре,
С какой ребенок ищет мать свою
И к ней бежит в испуге или горе.
Сказать Вергилию: «Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю! (ХХХ, 43–48)

Возвышенный стиль, которым описывалась процессия, вдруг прерывается словами о флорентийской девушке, некогда повергшей поэта в трепет. Эти слова звучат отчетливым диссонансом и в то же время они символичны. «Образы Данте, — писал Кольридж, — не только взяты из очевидной природы и понятны всем, но и всегда соединены с универсальным чувством, полученным от природы и, следовательно, воздействуют на чувства всех людей»[159]. ... древняя любовь ... великая сила ... древнее пламя... Посреди Чистилища, в предвечном лесу поэт заговорил словно на флорентийской улице, заговорил на языке, родном и понятном каждому из нас.

Данте оборачивается к Вергилию, но Вергилия нет. В тишине, сопровождавшей явление Беатриче, спутник Данте исчез.

Но мой Вергилий в этот миг нежданный
Исчез, Вергилий, мой отец и вождь,
Вергилий, мне для избавленья данный. (XXX, 49-51)

Это слишком сильное потрясение. Данте не выдержал и разрыдался. Вергилий ни разу не оставлял его одного, ни в стальных стенах Диса, ни на льду Коцита, и вот теперь его нет. Все, чем был для него Вергилий, исчезло; исчез опыт, накопленный в предыдущих странствиях, исчезла мудрость, все то, что могло бы помочь ему справиться с потрясением предсказанной встречи. Одиночество, испытанное Данте в этот момент, ужасно. И здесь наконец звучит голос, возвращающий поэта в сиюминутность, в тот странный новый Град, и в окружение процессии, сопровождавшей явление Беатриче.

«Дант, оттого что отошел Вергилий,
Не плачь, не плачь еще; не этот меч
Тебе для плача жребии судили». (XXX, 55–57).

Возникшая с завешенным челом
Средь ангельского празднества — стояла,
Ко мне чрез реку обратясь лицом.
.....
«Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче.
Как соизволил ты взойти сюда,
Где обитают счастье и величье?» (ХХХ, 64–75)