Образ Беатриче

Глава двенадцатая. Воспоминание о пройденном пути

Облеченный опытом пройденного пути, Данте говорит:

Как человек, который видит сон
И после сна хранит его волненье,
А остального самый след сметен,
Таков и я, во мне мое виденье
Чуть теплится, но нега все жива
И сердцу источает наслажденье. (Рай, XXXIII, 58–63)

Вордсворт говорил нечто подобное, вспоминая свой ранний романтический период:

Мой ум пришел в смятенье. Я остался
Совсем один и внешних впечатлений
Искал по-прежнему. Меж тем любовь
Уже в подпорках не нуждалась — их
Убрали незаметно: дом стоял,
Но как — не ведомо, как будто духом
Держался собственным. И оттого, что
Теперь всё, что я видел, было мной
Любимо, ум расширился, открывшись
Для постижения тончайших свойств
Уже знакомых сердцу и любимых
Вещей. (Вордсворт. Прелюдия, II, 312–322)

Само видение исчезает, но остаются ощущения. Вордсворт в то время находился в состоянии «мрачного восторга», и, возможно, эти ощущения — все, что осталось от оцепенения, охватившего его в тот период, который у Данте соответствует смерти Беатриче. Мы можем завершить цитату из английского поэта:

И душа,
Припоминая их — не что стояло
За ними, — только их самих, призванье
Высокое свое уже забыть
Не может и, пусть смутно, ощущая
Величие свое, из силы в силу
Восходит, и чего бы ни достигла,
Всё ж ведает: путь главный впереди. (Прелюдия, II, 359–366)

Эти слова применимы ко всей «Комедии», вплоть до последней песни. В ее заключительных четырех строках поэт словно отсылает нас к тому сну из «Новой жизни», который сморил его после отказа в простом очередном приветствии. Во сне ему явился Амор и сказал: «Я, Амор, нахожусь в центре совершенной формы круга, ты же еще далек от истинного познания любви». В Раю Беатриче снова отвернулась от него, и после этого, узрев и постигнув всё, он написал:

Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнце и светила. (Рай, XXXIII, 142–145)

Финальная строка широко известна. Но кроме всего прочего она содержит подчиненный глагол. Для Данте было важно не столько то, что Любовь движет солнце и светила, сколько то, что Любовь движет его собственные «страсть и волю». Большинству людей удобнее слышать о солнце и светилах, чем о страсти и воле; вот почему акцент всегда делается на последней строке. Страсть и воля в поэме помещаются исключительно в области Эмпирея, а Солнце и другие звезды находятся ниже этого неба, и, следовательно, для Эмпирея менее важны.

Упоминание вращающегося колеса вызывает в памяти «совершенную форму круга» из речи Амора. На данный момент, для Данте, а также для Любви, «все части окружности одинаково отстоят от центра». Именно перемещение своего сознания в центр круга и было истинной целью всего путешествия. Свои страсть и волю в Эмпирее он сравнивает с катящимся колесом, а этот образ имеет смысл только для плотного, вещественного мира. Страсть и воля движутся в истинной духовной среде, собственно, сам Данте становится движением. Теперь это его функция, ради которой он и был создан — быть именно таким совершенным движением по существу, и это есть главное утверждение последних четырех строк. У солнца и звезд своя поэтическая задача — они призваны ослабить ту ослепительную вспышку в сознании поэта, которая помогла ему увидеть образ человека, соединенного с кругом, и его бытование там, внутри:

О Вечный Свет, который лишь собой
Излит и постижим и, постигая,
Постигнутый, лелеет образ свой!
Круговорот, который, возникая,
В тебе сиял, как отраженный свет, —
Когда его я обозрел вдоль края,
Внутри, окрашенные в тот же цвет,
Явил мне как бы наши очертанья;
И взор мой жадно был к нему воздет.
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья. (Рай, XXXIII, 124–135)

Солнце и звезды позволяют земному уму расслабиться, поскольку это все-таки нечто более привычное по сравнению с трансцендентным творением. Поэтому Беатриче только мельком взглянула на Данте и снова вернулась к созерцанию вечного круговорота Града Божия.

Рабочее слово последней строки — слово «движет». Движется солнце, движутся звезды — они выполняют свои функции. Они тоже суть движение. Как объяснили Данте, все небеса — это, по сути, одно небо. Он знакомился с ними по отдельности, но все они едины:

И Моисей и Самуил пророки
Иль Иоанн — он может быть любым, —
Мария — твердью все равновысоки
Тем духам, что тебе являлись тут,
И бытия их не иные сроки;
Все красят первый круг и там живут
В неравной неге, ибо в разной мере
Предвечных уст они дыханье пьют. (Рай, IV, 29–36)

Их отличает только разная мера восприятия дыхания Предвечного. Все они — обитатели Града Божия, в котором едины все места и времена, и где все могучие духи вмещаются в одну розу. Ни Данте, ни тем более Беатриче не смогли бы пройти этим путем назад, поскольку они уже впитали в себя истинную свободу Града. Их страсть и воля катятся подобно солнцу и другим звездам. Второе Око включено в первое; оно запечатлело «наши очертанья». Глаза, которые видят образы глубже всех, — это «da Dio diletti e venerati» –«любимые и почитаемые Богом» глаза Богоматери, поскольку в Ее глазах отображается каждая душа на небесах. Теперь можно видеть и другие образы, начиная с Евы, праматери всех жизней. Они с Марией связаны:

Ту рану, что Марией сращена,
И нанесла, и растравила ядом
Прекрасная у ног Ее жена[190]. (Рай, XXXII, 4–6)

Рана, которую закрыла Богородица, все еще открыта на земле, но здесь, в Граде Божием, обе они пребывают в полной благости. И те, кто ранит, и те, кто исцеляет, радуются одинаково и вместе. Между образами людей летают золотые пчелы ангельских сущностей, и смешение творений двух разных природ делает происходящее еще более странным, придает возвышенности тому, что видит поэт. Здесь человеческое совершенство связано с каким-то совершенно иным совершенством. Это дает возможность предположить, что человеческая сущность не застыла навсегда, она может и будет меняться. Об этом говорит Беатриче: «Там, где слились все «где» и все «когда» (Рай. XXIX, 12), смотря туда, «где Точка взор мой побеждала». От этой Точки зависит небо и вся природа. Данте сначала увидел отражение Точки в глазах Беатриче, и только потом обернулся, чтобы увидеть небеса Эмпирея сами по себе, следовательно, момент их раскрытия для человека происходит через отражение. Вот принцип и причина всех образов, создающих изображения всех вещей, и не только по отношению к Богу, но и по отношению друг к другу. Полная реализация отражения доступна только «влюбленному духу», которого предмет его любви «возносит в рай блаженный» (Рай. XXVIII, 3). Это происходит с любым из великого множества, «торжествующего во Христе»; но чтобы понять это, Данте сначала надо увидеть это множество. Напомним, что Данте не мог вынести небесную улыбку Беатриче до тех пор, пока он не узрел Христа, Славного в Своих святых, — образ абсолютной значимости. Ранее именно пригашенная улыбка Беатриче привела его ко Христу и Его святым. Здесь снова происходит постоянный обмен властью между одним образом и всеми другими образами. Это принцип любой взаимосвязи, которая устанавливается между любящими.

В подобном обмене воля небесной силы всегда направлена к земле, но, как показывает «лестница Иакова», должна и восходить от земли. Ступени великих созерцателей расположены немного ниже святого Иоанна, чья слава ослепляет Данте, хотя в земном раю Данте иногда видел святого Иоанна мысленным взором.

Мы не очень понимаем смысл этой линии повествования, хотя и ощущаем ее важность. Кажется, она уже встречалась нам в Чистилище, где чередовались сон и бодрствование. Так бывает, когда нам кажется, что мы вот-вот поймем нечто важное, но оно постоянно ускользает от нас, но обратить внимание на эту линию, безусловно, стоит.

В Аду нет никакого движения, там царит однообразие, различающееся только формами мучений.

Сошествие ослепительной силы вызывает видение орла земного правосудия и, следовательно, креста для отважных и честных семей. Это небесное знание (через образ орла) правильного отношения — «Я» для «Мы» и «Мы» для «Я» и (через символ креста) времени, потребного на переход к такому отношению. Затем следует изгнание. Само изгнание имеет двойной смысл, поскольку земное изгнание Данте является следствием его изгнания с небес. Первая нота в его нисхождении — личное страдание от греха. Души в небесах знают, вслед за Адамом, нашим общим праотцем, что они были грешниками. Они осуждают грех на земле, но принимают его через пророчество: «в поте лица твоего будешь есть хлеб» (Быт. 3:19). Что касается происхождения семей и города Флоренции, то любое физическое происхождение имеет историю. Рождение само по себе было функцией носителя Бога, и оно стало причиной всего остального. Орел справедливости и крест мужества — это, соответственно, человечество, видимое одновременно, и человечество, видимое последовательно. Два эти образа дополняют друг друга.

Ниже расположены круги чистого света — небеса солнца и философов Града Божия. На небесах — две великие ступени восхождения, в Аду — два великих провала спуска. Мудрые отцы Церкви противостоят обманчивой кротости Гериона, а ступени мыслителей в Раю противостоят бездне великанов в Аду — великаны даже менее разумны, чем Герион, точно так же, как мыслители мудрее богословов. Для Ада вполне подходит слово «ниже», а вот для Рая слово «выше» не годится. Ад — это воронка; Рай — это роза. Сужающаяся неорганическая природа одного противопоставлена раскрывающемуся сердцу другого. Круги богословов в Раю вращаются быстрее, чем последующие небеса. Знания, исходящие к Земле из этих пределов, омрачены конусной тенью Земли, уже достигающей этих небес. Три круга небес низшего порядка отличаются исключительной совестливостью, поскольку несут в себе заметную ущербность. С точки зрения теологии это должно относиться ко всем небесам, но в поэме делается акцент именно на этих трех небесах. На небесах богословов Данте ни разу не забывал о Беатриче, а когда забывал, его забывчивость коренилась в самой природе греха. Но грех здесь, на небесах Венеры, помянут только как повод для славы. «Грех избранных будет обращен в радость и славу (38)»[191], как сказала леди Юлиана. Влюбленные, горожане, монахи и монахини — это символы трех классов. Если проходить последовательность небес обратным путем, мы опустимся до самого низкого, самого сладкого и самого детского из небес; в нисходящей памяти вдруг появляется пейзаж — огромный лес, деревья, земля, ручьи, шествие мужчин и женщин. Можно, конечно, представить, что и здесь, как в другом лесу, о котором мы где-то слышали (но успели забыть, как о кошмарном сне) должны присутствовать три существа — что-то подобное рыси (первые три неба) с их пятнистым тщеславием, что-то подобное сильному и благородному льву (вторые три неба с их вселенским интеллектом и сообразностью), и, наконец, небо, столь же страстно жаждущее новых душ, как волчица жаждет еды. Священный Грифон движется по собственному лесу, раю земных функций; перед нами разворачивается спектакль со своими драматическими моментами, когда Грифон возникает в воздухе, чтобы приветствовать или угрожать восходящей душе.