Я знал Капабланку...

Действительно, начинал Геллер как тактик, хотя сам, оглядываясь назад уже в зрелом возрасте, вспоминал: «Важность стратегической постановки партии я понимал даже в те годы, когда выводил ладьи вперед пешек и бросался в лихие фигурные атаки. Но все же на рубеже 50 — 60-х годов во мне произошел, на мой взгляд, внутренний сдвиг. Неверно считать, что это переход от тактики к стратегии. Если попытаться сформулировать, в чем он заключался, то речь может идти лишь о непрерывном, постоянном переходе к более глубокой игре. Лентяем я никогда не был, но именно в 58 — 60-х годах стал по-настоящему много заниматься».

Он был замечательный аналитик. Один из наиболее известных примеров — красивая ничья в отложенной и казавшейся безнадежной позиции из партии Ботвинник — Фишер на Олимпиаде в Варне в 1962 году. Ботвинник вспоминал потом, что Геллер нашел парадоксальную идею глубокой ночью: две разрозненные пешки успешно борются против двух связанных проходных в противоречии, казалось бы, со всеми законами ладейного эндшпиля. Идея эта оказалась совершенно неожиданной для Фишера.

Но есть большая разница между анализом и процессом самой игры. Шахматная партия — не теорема, и выигрывает в ней далеко не всегда самый логичный и последовательный, но нередко наиболее выносливый, практичный, хитроумный или просто удачливый или счастливый. Звучит парадоксально, но глубина замыслов Геллера, поиски лучшего, единственного хода нередко оборачивались против него, и его недостатки являлись прямыми продолжениями его достоинств. Раздумья по часу и более, бывало, вели к цейтнотам, и порой здание, выстроенное с любовью часами, разлеталось в несколько минут. Неслучайно также, что количество партий, проигранных просрочкой времени, у Геллера довольно высоко. В такие минуты на лице его появлялась полная отрешенность, а рука просто не поднималась сделать плохой или первый попавшийся ход. Таль заметил как-то, что число однохо-довых зевков у Геллера больше, чем у любого другого гроссмейстера его класса. Объяснение здесь очевидно. Забираясь мыслью высоко, Геллер не замечал иногда того, что лежало на поверхности. «Не может узреть, что у него под ногами, а воображает, что разглядит, что на небе», — хохотала фракиянка над провалившимся в яму мудрецом более двух тысяч лет тому назад.

«Сделав этот ход, я сразу заметил другой, лучший, — вспоминал как-то сам Геллер, — после этого я просто уже не мог играть эту партию». Чувство, уверен, совершенно незнакомое, например, Карпову, который, невозмутимо продолжал бы бороться в новой, изменившейся ситуации. Стремление к логике и законченности играло, увы, иногда негативную роль для Геллера — практического игрока.

Но было у него еще одно уязвимое место, была у него, по выражению Спасского, «стеклянная челюсть» — Геллер, бывало, терялся при неожиданной встречной игре. «Когда начиналась такая игра, ему было трудно, поэтому он так и не мог ко мне приспособиться», — вспоминает экс-чемпион мира.

На претендентском матче Геллер — Корчной в 1971 году в Москве я был секундантом Корчного. Решающей оказалась тогда 7-я партия. Она была отложена и должна была доигрываться на следующий день. Хотя позиция белых, которыми играл Корчной, и была лучше, прямого выигрыша, как мы ни бились, найти не удавалось. Был взят даже тайм-аут перед доигрыванием, что было возможно в те сравнительно недавние, но теперь кажущиеся почти цукертортовскими времена. Но и целый день анализа не принес ничего конкретного, и тогда был принят план, предложенный Вячеславом Осносом: немедленно после начала доигрывания вместо длительного позиционного лавирования пожертвовать фигуру, что и сделал Корчной. Объективно при правильной защите жертва эта должна была привести к ничьей, но Геллер сразу же надолго задумался, попал в цейтнот и проиграл фактически без борьбы. Матч был решен. Не случайно, отмечая замечательный талант Геллера, Корчной как-то заметил, что иногда его можно было взять просто нахрапом…

Но не только перемена обстановки на доске была его уязвимым местом. Шахматная партия — это всплеск эмоций, очень часто невидимых публике, и Геллер не всегда мог держать свои эмоции под контролем. Помню, как на турнире в Лас-Пальмасе в 1980 году он черными в основной позиции новоиндийской защиты рокировал на шестом ходу и предложил мне ничью. Решение это он принял, очевидно, еще дома, и теперь спокойно взирал на доску с высоты своего рейтинга, реноме и положительного счета, который он выстроил со мной к тому времени. Я подумал немного, сказал, что хочу играть, и ответил жертвой пешки, входившей в моду в то время. Лицо Геллера совершенно изменилось, он переводил взгляд с меня на доску, на Петросяна, стоявшего за моей спиной, снова на доску, не делая ответного хода в течение четверти часа. Наконец он совладал с собой и взял пешку. Партия та закончилась вничью, но с Фишером на Майорке на межзональном в 1970 году получилось по-другому. Геллер решил на этот раз не ввязываться в сицилианские дебри и вывел белыми на первом ходу королевского коня. Фишер в свою очередь не стал играть староиндийскую и избрал академическое построение. Шестнадцать лет спустя оно часто встречалось в матче Карпова с Каспаровым, когда Карпов пытался использовать минимальное дебютное преимущество белых. Геллер же, побив пешку на седьмом ходу, предложил ничью. Первой реакцией Фишера был смех. Засмеялся и Геллер: ситуация была ясной — три последние партии американец Геллеру проиграл, к тому же цвет фигур, да и сам характер позиции, казалось, предопределяли результат. Внезапно Фишер прекратил смеяться, нагнулся и что-то сказал Геллеру. Геллер не владел иностранными языками. Я не раз видел, как к нему обращались по-английски или по-немецки: широкая улыбка обычно появлялась на его лице, и он дружески кивал головой, что бы ему ни говорили. Неизвестно, что сказал будущий чемпион мира, один из зрителей утверждал, что он явственно слышал: «Тоо early», но что бы Фишер не сказал Геллеру, тому стало ясно, что Фишер хочет продолжать партию. Геллер ужасно покраснел, уже через два хода в простой позиции задумался на целый час, а еще через несколько ходов остался без пешки. Ладейный эндшпиль, возникший вскоре на доске, носил, впрочем, скорее ничейный характер. Партия была отложена, но эмоциональное равновесие восстановить так и не удалось. После возобновления игры ничья казалась неминуемой до тех пор, пока Геллер на 71-м ходу не совершил роковую ошибку.

Сам он прекрасно понимал, что дело здесь не только в полях и диагоналях. После проигрыша с разгромным счетом Спасскому он писал о своем сопернике: «Поразительное хладнокровие и спокойствие помогают ему в самые трудные минуты борьбы находить лучшие практические меры. Удивительная невозмутимость и уверенность, с которыми он иногда делает даже отнюдь не хорошие ходы, бесспорно, ставят его противников в сложное положение».

Самому Геллеру было далеко до невозмутимости, эмоции переполняли его, они рвались наружу. Но если при игре с представителями своего поколения, Таймановым или Бронштейном, например, дело ограничивалось внутренней борьбой, то с более молодыми он, азартный и эмоциональный, не мог совладать с собой порой даже во время партии.

Вспоминает Иосиф Дорфман: «В последнем туре зонального первенства страны в Ереване в 82-м году мне для выхода в межзональный турнир нужна была только победа, тогда как Геллера устраивала ничья. В то время, пока я обдумывал ход, Геллер, стоя напротив, говорил, нависая над столом: «Все равно ты у меня не выиграешь». Партия закончилась вничью, и Геллер, уже успокоившись, извинялся».

Хооговен-турнир 1975 года получился на редкость сильным. Я шел в лидирующей группе, в 12-м туре у меня были белые против Геллера, у которого было только пятьдесят процентов возможных очков. Нельзя забывать и о том, что я только три года тому назад покинул СССР и просто не существовал там, будучи распылен, выражаясь оруэлловским языком. Партия та поэтому, помимо спортивной, имела для Геллера и иную подоплеку. Он подавил меня совершенно во время игры, пронзая яростными пронзительными взорами и оглушительно стуча по часам. Записывая ход, он с грохотом ставил пешку на бланк партии, добавляя к ней ферзя или ладью. Но сразу же после того, как я сдался, он превратился в само добродушие: «Может, вам лучше было пешкой бить на е5?»

Частично, думаю, дело здесь было в том, что сам он никогда не ходил ни в вундеркиндах, ни в обласканных, многообещающих и, как ему казалось, получающих многое готовым и не по заслугам. Что-то было здесь и от боцмана или дядьки, жестко учащего молодых уму-разуму. Но главное все же было в другом, и лучше всего это сформулировал он сам. На чемпионате СССР в Вильнюсе в 80-м году Геллер играл очень тяжело. Сильнейшие цейтноты почти в каждой партии, грубые просмотры, давление, подходящее к предельной черте. «Может, лучше выбыть, Ефим Петрович?» — осторожно советовали ему. «Выбыть? Как это выбыть? А стипендия? А международные турниры? А место в команде? Вам легко сказать "выбыть"».

Конечно, в любом виде спорта, особенно профессиональном, разница между выигрышем и проигрышем ощутима. Но нигде она не была такой гигантской, как в Советском Союзе. Шахматы находились в привилегированном положении по сравнению с другими видами спорта, и приличный результат на турнире на Западе означал попросту несколько годовых зарплат. Поэтому от полуочка нередко зависела не только вся твоя дальнейшая карьера, но и впрямую благополучие твоей семьи. Многие, впервые выезжавшие на турнир за границу, знали: другого такого шанса не будет. Огромная ответственность и нервное напряжение могли привести к самым неожиданным последствиям. Так, Иво Ней, не будучи даже гроссмейстером, на турнире в Вейк-ан-Зее в 1964 году поделил первое место с Паулем Кересом, опередив Порти-ша, Ивкова, Ларсена и многих других известных гроссмейстеров. С другой стороны, выступление Игоря Платонова в том же Вейк-ан-Зее шестью годами позже закончилось полным провалом: «минус четыре» и одно из последних мест.

Но даже прославленные гроссмейстеры, находившиеся на самом верху гигантской шахматной пирамиды в СССР, не могли поручиться за свое будущее. Шахматная карьера могла прерваться на неопределенное время в любой момент, а иногда и вообще разрушиться. Думаю, что этим в первую очередь, а не только разницей в характерах и менталитетах, объяснялись нередко колючие, настороженные, а зачастую и откровенно враждебные отношения, всегда сопутствовавшие верхушке советских шахмат. С походами в Спорткомитет, письмами в партийные и прочие инстанции, расположением или недоброжелательством всемогущих партийных функционеров, от которых часто зависела твоя судьба и имена которых давно канули в Лету.

Борис Спасский: «Играя с Фишером, особенно когда тот был совсем молод, Геллер всем своим видом и мимикой показывал: «Ну, что ты, дерьмо, претендуешь на то, чтобы быть гением?» Отношение, которое Фишер несомненно чувствовал. Помню, еще на сборе команды России перед одной из Спартакиад смотрели мы вариантСвешникова. Показывал сам Свешников. Нужно было посмотреть тогда на Геллера! Он презрительно поджимал губы, закатывал глаза, глубоко вздыхал, говоря, что такие позиции играть нельзя, что в позиции черных одни сплошные дыры, совершенно не замечая козырей черных. Надо отдать должное Свешникову — другой бы вскипел, а он вел себя безукоризненно. Нет, Геллер не был добряком, он скорее работал под добряка. Но он очень помог мне во время матча с Петросяном в 1969 году, и в матче с Фишером был он фактически единственным, кто мне действительно помог. Ни Ней, ни Крогиус, ни приехавший уже в самом конце Болеславский, анализировавший так и не встретившиеся в матче дебюты, не помогли мне, а он действительно работал, переживал… Хотя практически все, кого он тренировал, проигрывали. Была здесь, думаю, и зависть — почему он, а не я? Ну, и упрямство, зачастую недоброе. Чувства эти превалировали иногда над его замечательными шахматными качествами. Нет, не думаю, чтобы он интриговал, но то, что с большой подковыркой был — точно. Был он добродушен, но не сусален, такой внешне добродушный одессит, хотя, конечно, был оппортунист, делал все, что ему выгодно было; когда стало выгодно — ушел к Карпову… Помню еще, что во времена своего чемпионства воспользовался одним его советом, хотя никого не слушал и всегда предпочитал идти своим путем. А сказал он мне: "Борис Васильевич, вы чемпион мира, вы стоите на вершине, не вмешивайтесь в дела претендентов, в их распри, их проблемы, не ваше это дело, не дело чемпиона", — послушался его. Храню о нем хорошие воспоминания…»