Новое начало? Западные немцы в первое послевоенное десятилетие

При этом было очевидно, что подобного рода «самообеспечением» немцы занимаются не от хорошей жизни; многие просто не смогут иным способом удовлетворить свои базовые потребности. 31 декабря 1946 г. кёльнский архиепископ Йозеф Фрингс в своей проповеди публично заявил, что седьмая заповедь («Не укради») не действует, когда речь идет о спасении жизни и здоровья. Проповедь вызвала сильное недовольство британских оккупационных властей и приобрела огромную популярность в Германии. Появился даже глагол «фрингсить» (fringsen), которым обозначали кражу жизненно необходимых вещей [Jahner 2019: 189].

Для коллективной психологии немцев происходящее имело целый ряд важных последствий. Первое из них заключалось в том, что проблемы недавнего прошлого быстро отошли на второй план. Занятые элементарным выживанием, находившиеся на грани голодной смерти, люди не раздумывали над коллективной виной. Более того, они были склонны считать жертвами в первую очередь самих себя. Сначала жертвами Гитлера, потом жертвами жестокости победителей, — поскольку именно последние взяли на себя в 1945 г. ответственность за немецкий народ, ухудшение жизненных условий тоже нередко записывали на их счет. Это представление о себе как о жертвах сохранилось еще на десятилетия; оно позволяло релятивизировать преступления Третьего рейха, изобразить произошедшую катастрофу своего рода стихийным бедствием, во время которого каждый спасался как мог.

Само по себе формирование дискурса «страданий и жертв» имело как минимум одно позитивное последствие. В отличие от Первой мировой войны, воспоминания о которой сплошь и рядом носили героический и романтизированный характер (Э. Юнгер был в Веймарской республике куда популярнее Э. М. Ремарка), Вторая мировая воспринималась как трагедия. Это автоматически сдерживало развитие реваншистских идей и препятствовало появлению культа военной силы, характерного для значительной части немецкого общества 1920-х гг.

Однако тот же дискурс способствовал формированию в немецком обществе второй половины 1940-х гг. ресентимента. Довоенный период все чаще вспоминали с ностальгией. С. Дагерман в своих очерках описывал «атмосферу обиды на союзников, смешанную с самоуничижением, апатией, всеобщей склонностью к сравнениям настоящего с прошлым, причем не в пользу первого» [Дагерман 2023: 17]. Распространялись представления о том, что победители ненавидят не только нацистов, но и немцев как народ. При этом подобного рода высказывания можно было услышать не только от затаившихся нацистов, но и от противников Третьего рейха [Jähner 2019: 270]. Если весной 1945 г. мирное население практически никак не сопротивлялось оккупации, то вскоре ситуация стала меняться. На предприятиях, подлежавших демонтажу, происходили стачки и митинги протеста. После особенно масштабной стачки в Руре в марте 1947 г. оккупационные власти запретили протестные мероприятия. В том же году в Брауншвейге английских военнослужащих пытались забросать камнями. Чем ниже падал уровень обеспечения самым необходимым, тем сильнее росла враждебность к оккупационным державам и тем больше становилась вероятность протестных выступлений. Дело доходило до того, что люди, сотрудничавшие с победителями и, к примеру, выдававшие им нацистских преступников, становились объектами ненависти и травли со стороны собственных сограждан — случаи, имевшие место и впоследствии, в начале 1950-х гг. [Frei 2002: 217].

Былые преступления вскоре вообще перестали интересовать многих. И недавние противники нацизма, и недавние «партайгеноссе» оказались в одинаковых условиях — часто они совместно воровали уголь с поездов и стояли в очередях в надежде отоварить продовольственные карточки. Это создавало у многих ощущение общности судьбы, примиряло друг с другом недавних противников. Более того, стремление найти и наказать всех преступников вскоре стало вызывать раздражение не только у тех, кому действительно было чего опасаться, но и у людей, в недавнем прошлом дистанцировавшихся от нацизма.

Такое же раздражение зачастую вызывала попытка начать дискуссию о войне и ответственности. Трактат К. Ясперса «Вопрос о виновности» [Ясперс 1999] встретил холодный прием у соотечественников, сам философ предпочел в 1948 г. переехать в Базель. Гораздо более популярной была небольшая книга Ф. Мейнеке «Германская катастрофа», опубликованная в 1946 г. и ставшая бестселлером (в 1947 г. увидело свет уже третье ее издание) [Meinecke 1947]. В ней автор рассуждал об общих причинах появления национал-социализма, видя в нем результат общественного развития индустриальной эпохи и обходя вопрос об ответственности немцев. Знаменитый пастор М. Нимёллер, выступая в январе 1946 г. с проповедью в Эрлангене перед студенческой аудиторией, заявил о том, что все немцы должны осознать свою вину; аудитория ответила бурным протестом, слушатели массово покидали помещение. В результате следующее выступление Нимёллера в Марбурге пришлось отменить [Fisher 2007: 59–61]. Как писал А. И. Борозняк, «рядовые немцы и слышать не хотели о национальной вине и национальной ответственности» [Борозняк 2014: 19].

Даже спустя несколько лет после окончания войны многие немцы вспоминали Третий рейх с теплотой. На рубеже 1940-50-х гг. больше половины опрошенных заявляли, что национал-социализм сам по себе был хорошей идеей; в качестве особенно позитивной характеристики подчеркивалась способность режима поддерживать порядок внутри страны. 40 % немцев называли период с 1933 по 1939 г. лучшим временем в германской истории; большинство оставшихся выбирали Второй рейх, и только 2 % — современную им ФРГ. Около трети западных немцев считали Гитлера выдающимся государственным деятелем; примерно столько же считали, что Германии будет лучше без евреев [Smith 2020: 581–582]. В 1948 г. в американской оккупационной зоне менее половины опрошенных называли демократию предпочтительным принципом государственного устройства [Jarausch 2006: 145]. Оценивая эти цифры, важно помнить, что в период оккупации и денацификации значительная часть опрашиваемых имела мотив скрывать свои реальные воззрения. Националистические и авторитарные настроения, таким образом, никуда не исчезли.

Еще в меньшей степени понятие «час ноль» может относиться к конкретным людям, игравшим важную роль в нацистском государстве и обществе. Тема преемственности элит начала широко обсуждаться в ФРГ лишь в конце ХХ в., когда большинство фигурантов уже сошли в могилу. Разумеется, высокопоставленные функционеры НСДАП или высшие чины СС не имели в послевоенной Германии практически никаких шансов на успешную карьеру. Однако те, кого можно было бы назвать представителями профессиональных элит — военные, дипломаты, публицисты, юристы, врачи, ученые — пережили «час ноль» безболезненно, если демонстрировали хотя бы минимальную лояльность новому строю. В 2001 г. в ФРГ под редакцией крупного историка Н. Фрая вышли серия документальных фильмов и коллективная монография «Элиты Гитлера после 1945 года» [Hitlers Eliten… 2001], демонстрировавшие высокую степень преемственности в этих областях. Тема преемственности элит не раз поднималась и в дальнейшем — к примеру, в фундаментальной работе «Ведомство и прошлое», посвященной ключевой роли нацистских дипломатов в формировании и функционировании внешнеполитического ведомства ранней ФРГ [Conze, Frei, Hayes, Zimmermann 2010]. Достаточно привести лишь некоторые цифры: летом 1949 г. в городских администрациях Верхней Баварии бывшие члены НСДАП составляли 42 % чиновников, бывшими нацистами являлись 60 % баварских судей; в британской оккупационной зоне этот показатель доходил до 80 % [Brenner 2016: 257].

В качестве одного из примеров можно взять карьеру Отмара фон Фершуэра — немецкого ученого-медика, в годы Третьего рейха занимавшегося проблемами расовой гигиены и евгеники. В 1942 г. он был назначен директором берлинского Института кайзера Вильгельма. Фер-шуэр поддерживал тесный контакт с пресловутым Й. Менгеле, участвовал в реализации программ принудительной стерилизации и занимался исследованиями, призванными подкрепить концепцию расового превосходства германцев. После войны его карьера ненадолго застопорилась, однако в конце 1946 г. он успешно прошел процедуру денацификации. Фершуэр утверждал, что ничего не знал о происходящем в Освенциме и занимался «чистой наукой», а по отношению к режиму сохранял критическую дистанцию. Несмотря на довольно скудные доказательства наличия этой дистанции, ему удалось в конечном итоге снять с себя все обвинения. Он не только продолжил академическую карьеру, но и стал в 1952 г. председателем Немецкого антропологического общества, а в 1954 г. — деканом медицинского факультета в Мюнстере [Hitlers Eliten… 2001: 33]. Такого рода биографии исчислялись тысячами, и вплоть до 1970-х гг. во многих западногерманских профессиональных сообществах попытки «ворошить прошлое» встречали дружный отпор.

Здесь следует, опять же, подчеркнуть многообразие как человеческих судеб, так и реакций на поражение и крушение Третьего рейха. Для одних это было просто сменой декораций, в которых они продолжали свою деятельность, не изменив взгляды и не подвергая какой-либо критической оценке собственное прошлое. Для других катастрофа государства стала поводом к глубокому переосмыслению собственных убеждений. Третьим в принципе было глубоко безразлично, кто находится у власти. Это многообразие хорошо отражено в работе Б. Швеллинг, где реконструируются различные типы реакции на смену режима в 1945 г. [Schwelling 2001].

В качестве примера совершенно разных реакций людей из одного профессионального круга и со схожей биографией в период национал-социализма можно привести двух крупных немецких историков ХХ в. — Теодора Шидера и Фрица Фишера.

Родившийся в 1908 г., Шидер еще в студенческие годы являлся членом радикально националистической и антисемитской молодежной организации. По своим взглядам он был ближе к деятелям «консервативной революции», чем к нацистам, но тем не менее приветствовал приход Гитлера к власти и немало выиграл от него. В 1937 г. Шидер вступил в НСДАП. Далее он работал в архивной службе в Кёнигсберге, входил в состав экспертной группы при гауляйтере Э. Кохе, разрабатывавшей, в частности, план действий на оккупированных польских территориях. Осенью 1939 г. в представленном начальству меморандуме требовал массовой депортации поляков и полной «очистки» Польши от евреев. В годы Второй мировой войны обрабатывал трофейные документы, снабжая гауляйтера ценной информацией. Кох, в свою очередь, считал Шидера незаменимым сотрудником. Молодой историк активно участвовал в пропагандистской работе, выступал с публичными лекциями на тему исторической миссии немецкой нации, под занавес войны вступил в «Рабочую группу по изучению большевистской мировой угрозы». В 1945 г. успел бежать на территорию западных оккупационных зон, поначалу имел некоторые проблемы с трудоустройством, однако в конце 1947 г. был официально признан невиновным в преступлениях режима. Это открыло перед ним возможность дальнейшей блестящей карьеры: в 1948 г. Шидер стал профессором Кёльнского университета. Впоследствии он принимал участие в создании ряда исторических обществ и Би-лефельдского университета, долгие годы работал ведущим редактором всемирно известного «Исторического журнала», в 1967-72 гг. возглавлял Союз немецких историков, пользовался широкой известностью и признанием за пределами Германии, получил две высшие государственные награды ФРГ. Являлся автором множества работ по германской истории, при этом особое внимание уделял послевоенной трагедии немцев, изгнанных из утраченных по результатам Второй мировой войны восточных областей. До конца жизни Шидер не пытался публично высказаться по поводу первой половины собственной биографии (не говоря уже о каком-либо покаянии). В конце концов, именно так поступали очень многие его ровесники, работавшие в самых различных областях — от бизнеса до общественных наук.