Ворошенный жар (сборник)

Перед лицом всего переживаемого нам необходимы нового уровня и понимания гражданское согласие и сплоченность, чтобы иррациональная стихия не захлестнула нас, не смела нашу молодую демократию.

Я писала давно по другому поводу, но это относится и к этим размышлениям: простым поименованием злодеяний, тех, что, казалось, не вместить человеческому разуму, можно невольно вводить немыслимое в обиходный круг.

Массированность фактов, не несущих новых нравственных постижений, может перекрыть источники света. И тогда может оказаться подавленным, а не просветленным сложный, ранимый внутренний мир человека. Может истончаться грань между добром и злом, утрачиваться радость жизни, возникать отчуждение, ожесточенность. И вот уже есть признание в записках Бориса Василевского: «Я социально остервенел», «Мы все социально остервенели» («ЛГ», № 20, 1989).

Мы болеем, мы выпали из истории. Об этом пишет с духовным напряжением Валентин Курбатов: «История, которая живет в „генетике“ каждого человека, протекая неслышно, как время… внезапно оказалась отчуждена, оказалась как бы всем посторонней…» И Курбатов пристально ищет пути возврата отчего дома.

Как жить человеку, с какими представлениями о себе, своем месте в новом мироустройстве, обретать который отправилась наша страна в неблизкий путь. Что же делать, чтобы вызволенное нами к ответу минувшее, лишившее нас исторического оптимизма, не увечило, не породило духовные изъяны, чтобы благотворной оказалась болезнь? Конечно же, нет единого рецепта.

Но вот читаешь Вячеслава Кондратьева «Поговорим о свободе» («ЛГ», № 21, 1989) — и слышится что-то искомое. Это «что-то», прозвучавшее в размышлениях писателя о нашей истории, — его боль, чувство горечи. Той облагораживающей, по Блоку, горечи, что привносит новое знание жизни.

Высокой трагедии — а мы ее переживаем, — присущ катарсис — просветление, духовный жест очищения. Пусть же трудом души и таланта литература будет обретать его, а с ним и надежду.

Жизнь идет дальше. Она нуждается в поддержке надеждой.

И хочется напоследок сказать просто о самоценности жизни, в какую бы эпоху ни суждено было родиться.