Кто ищет...

Но не слишком ли многого я хочу от Зинаиды Ильиничны — в сущности, обыкновенной женщины, обремененной множеством забот и отличающейся от некоторых других разве что дипломом о высшем образовании, да и то приобретенным нечестно? До науки ли ей было, до высоких ли материй, попросту говоря, до настоящего ли воспитания сына?

Представьте: воскресное утро, мать подает мужу стакан чаю, и чай оказывается холодным. Для кого-то нужны более серьезные поводы, а для Романа Сергеевича и такого достаточно: скандал! С битьем посуды, со взаимными попреками и оскорблениями, с нецензурной бранью и рукоприкладством, и все это выкатывается из квартиры на лестничную клетку, а потом соседи «пытают» маленького Андрея: мол, что да как у вас произошло? «Мамка недокипела чай, — нехотя объясняет Андрей, — а папка уходит к другой тете».

Малаховы ссорились часто, и одним из поводов были измены отца. Словно интимной подружке, Зинаида Ильинична регулярно докладывала Андрею, кто предоставляет отцу для свиданий квартиру, с кем и когда он «спит, кот паршивый», и как она застает его «с поличным». Не меньшим поводом для ссор был сам Андрей, которого отец и мать всеми силами пытались разделить пополам, но вовсе не для того, чтобы, воспитывая, улучшать каждый «свою половину», а для того, чтобы использовать ее во взаимной борьбе. Роман Сергеевич «по-мужски» говорил сыну, что поженились они с матерью вроде бы по любви, но потом у нее «случился внутренний нервоз» и потому он терпеть ее не может. А Зинаида Ильинична могла при сыне «дурачить» отца, то есть называть дураком, и не раз серьезно говорила Андрею, что давно бы рассталась с Романом Сергеевичем, если бы не его зарплата.

О какой культуре воспитания может идти в данном случае речь? Какие телевизоры, библиотеки и бра могут восполнить то, что не потеряно, а не привито?

Андрей однажды сказал: «Отец меня лупит, а мать нарочно жалеет, чтобы переманить на свою сторону». Вдумайтесь только: «нарочно жалеет», — это говорит родной сын о родной матери, которая, казалось бы, по природе своей должна жалеть сына, но в искренность чувств которой ребенок уже не верит. Я не могу сказать, что Андрей ненавидел Зинаиду Ильиничну, как не могу сказать и того, что он любил ее и по-сыновьи был к ней привязан. Его отношение к матери было потребительским: он часто использовал противоречия Зинаиды Ильиничны с отцом, снимая с них «сливки». При этом он жил по «относительному» принципу: сегодня мать к нему с нежностью, ну и он к ней так же, завтра она к нему с равнодушием — получи «сдачи». Совершенно бесстрастно — лучше этого определения я ничего не могу подобрать — Андрей относился и к ее добродетелям, и к ее недостаткам. Его не радовали стихи, написанные матерью и напечатанные в заводской многотиражке: «Чего-то там, говорят, пропечатали». Его не смущала и ее двуличность, ее умение говорить одно, а думать другое, громко хвалить в глаза, чтобы потом поносить шепотом. Однажды Зинаида Ильинична грубо выгнала из дома школьную учительницу Андрея, Евдокию Федоровну, а ровно через неделю, Восьмого марта, явилась в школу с букетиком цветов и с милой улыбкой поздравила педагога с «праздничком», на что та сказала: «Да вы, Зинаида Ильинична, чистый хамелеон!» Оба факта произошли на глазах у парня, но Андрею до такой степени все это было безразлично, что он не удосужился даже узнать значение слова «хамелеон». Зинаида Ильинична так часто лицемерила в присутствии сына, что его даже не трогали ее горькие слезы и переживания, когда они были настоящими: он просто не знал, насколько они искренни.

И получалось так, что мать жила своей жизнью, отец своей, а сын тоже своей, совершенно от них независимой, и все они не были связаны друг с другом душевным контактом. Что может больше калечить человека, чем жизнь под одной крышей с самыми родными по крови людьми как с чужими! Мне даже показалось, что Андрей, не уважающий ни отца, ни мать, испытывал какое-то садистское удовольствие, когда ему удавалось поставить родителей в положение людей глупых и многого не понимающих. Как-то Андрей спросил у Зинаиды Ильиничны, что такое «бой», это было при гостях, за обеденным столом. Зинаида Ильинична, не подозревая подвоха, ответила: «Когда война, ну и сражаются два противника…» Он громко захохотал, торжествуя, потому что имел в виду английское «бой», в переводе означающее «мальчик».

Она писала ему в колонию письма. Одно начиналось довольно известным стихотворным эпиграфом: «Я долго читаю адрес на белом конверте письма, я долго гляжу на буквы, ведь ты их писал для меня, ведь все нераскрытые письма таят в себе лучший ответ, и радостно сердцу от слова, которого, может быть, нет…» Я, грешным делом, не сумел разобраться в тайнописи ее слов и мыслей, но, по крайней мере, мне было ясно, что Зинаиде Ильиничне плохо, что она страдает, ее горе «сочится» из эпиграфа, — впрочем, именно это не задевало и не трогало Андрея. «Хотите, — сказал он, — я прочитаю вам письмо? Только сам, можно?» И начал вслух, «с выражением», косо поглядывая на меня: «Сыночек мой, дорогой! — было сразу после стихов. — Помни, что всякий труд облагораживает человека, и трудись не покладая рук. Слушайся воспитателей, они очень хорошие люди, ведь ты знаешь: в нашей стране плохих не бывает. И обязательно приобщайся к общественной работе…» Тут он не выдержал и, глядя на мое сосредоточенное лицо, в голос расхохотался: мол, неужели я не понимаю теперь, что имела в виду мать, говоря о «нераскрытых письмах, таящих в себе лучший ответ» и намекая на радость от «слова, которого, может быть, нет»? Боже, она и здесь доставала его своими лицемерными проповедями — лицемерными и потому, что сама в них не верила, и потому, что они были рассчитаны вовсе не на Андрея, а на его начальство, вынужденное по службе читать родительские письма, допуская при этом, что Андрей поймет ее «тонкий ход», но уверенная, что он останется ее союзником. Она и здесь, таким образом, продолжала формировать из него личность безнравственную!

На что, собственно, надеялись Малаховы? — спрашиваю я сам себя, потому что задавать этот вопрос им бессмысленно. На то, что Андрей глух и слеп? Или что он полный кретин, не способный ни в чем разобраться? Или они полагали, что яд, впитанный сыном в детстве, с годами вытравится из его души, но с помощью чего, каких очистительных средств? Или они нарочно калечили Андрея, но тогда зачем рожали его, будучи людьми психически нормальными? Или им просто некогда было заниматься сыном, а потому безразлично, что он о них подумает, какие сделает выводы и каким в итоге станет?

И все же я далек от мысли делать элементарный вывод о п р я м о й зависимости между преступным поведением Андрея Малахова и таким вот родительским воспитанием. Зависимость эта сложна, запутанна, чаще косвенна и, к слову сказать, совсем не обязательна: мы знаем немало отличных молодых людей, выросших и на более жесткой почве — рядом с родительским алкоголизмом, тупым невежеством, откровенным развратом и уже готовой преступностью. А здесь, как ни говорите, все же было подобие «нормальной» жизни, ведь во всех официальных инстанциях семья Малаховых считалась б л а г о п о л у ч н о й, причем в какие-то моменты она действительно была таковой. Лишь из-за вынужденной концентрации нами родительских пороков — вынужденной потому, что мы находимся в состоянии поиска, а для выводов нужен не факт, а сумма фактов, — семья выглядит зловещим отравителем Андрея, хотя на самом деле он получал отраву капля по капле и далеко не ежедневно… Я говорю, таким образом, о другом: когда все причины сойдутся, свяжутся в один узел и придет время спросить, г д е б ы л и и к у д а с м о т р е л и родители Андрея, мы, надеюсь, избежим этого наивного вопроса, поскольку теперь знаем, к а к и е они у него.

Зеркальное отражение. Говорят, дети «цветы жизни», но говорят еще, что они и «зеркало». Мы попробуем рассмотреть ситуацию, сложившуюся в семье Малаховых, исходя из этой простой сентенции.

Начну с того, что Андрей «цветком» никогда не был ни для отца, ни для матери, а разве что для бабушки Анны Егоровны, которая называла его не иначе как Розочкой, была очень добрым человеком, но, к сожалению, со своим четырехклассным образованием терялась в обществе «культурных» родителей Андрея и была лишена ими права голоса.

Вопрос о том, каким и чьим «зеркалом» был наш герой, нуждается в более глубоком осмыслении.

Известно, что детские проблемы нельзя трактовать как чисто детские, потому что на самом деле они есть проблемы взрослые, но как бы переданные потомкам «для исполнения». Возьмите в качестве примера знаменитую формулу: «Пусть дети живут лучше нас!», которая кажется нам естественной, хотя нередко реализуется так, что калечит детей, вырабатывая у них потребительское отношение к жизни. Кто придумал эту формулу? Мы, взрослые, но жить по ней, со всеми вытекающими из этого «детскими» проблемами, заставляем наше потомство. Еще Ф. Достоевский писал, что «высочайшая любовь к ближнему есть в то же время и величайший эгоизм» — разве не так? А что остается детям? Они по праву и по обязанности, к счастью или к несчастью, но становятся прямыми наследниками как наших добродетелей, так и наших пороков.

Я скоро обнаружил у Андрея «родительские интонации». Его мировоззрение представляло собой «коктейль» из отцовского и материнского, его ценностные ориентации корнями уходили в типично «малаховское», и он почти так же относился к деньгам, вещам и людям, как его родители. Роман Сергеевич однажды провозгласил такой житейский принцип: «Работа должна быть чистой, а зарплата большой!» Дело, конечно, не в словах, которые могли быть сказаны в шутку, хотя родитель даже шутить в присутствии ребенка должен с умом, если учитывает восприимчивую психологию детей, — дело в той действительности, которая либо подтверждает подобные «принципы», либо отвергает.

Так вот, когда Андрею впервые в жизни дали в руки молоток — это случилось в школе, на первом уроке по труду, — он сказал: «Да ну его, я лучше буду смотреть». Пытаясь найти истоки подобного отношения к физической работе, я, естественно, вспомнил «крылатую» фразу Романа Сергеевича, многократно слышанную сыном и, главное, подкрепленную постоянным домашним бездельем отца и даже отказом сделать злополучную лопатку, о которой мы говорили в предыдущих главах. Но Андрей пошел дальше Романа Сергеевича: к стойкому презрению к труду, сохраненному до последнего времени, он добавил презрение и к родителю, унаследовав, таким образом, порок отца, одновременно потеряв к нему за это уважение, — самый безрадостный вариант из всех возможных.

В одном научном исследовании, посвященном педагогике, я вычитал справедливое, мне кажется, утверждение, что на ребенка гораздо больше влияет не профессия родителя, а его квалификация. Именно талант, умение, высокий уровень знаний отца или матери могут стать предметом истинной гордости ребенка, а их отсутствие — мучительной тайной от сверстников.

Когда я спросил Андрея, хорошим или плохим инженером он считает своего отца, ответ был небрежный: «Значок носит…» Роман Сергеевич действительно не снимая носил институтскую эмблему, перекалывая ее с пиджака на куртку, с куртки на свитер, со свитера на пиджак. Что же касается уровня знаний, то… «Вы думаете, ему знания были нужны? — сказал Андрей, имея в виду студенческие годы отца. — Диплом!» Откуда, подумал я, это убийственное мнение? И понял: оно родилось у сына, вероятно, потому, что родитель никогда не демонстрировал перед Андреем своего трудолюбия, достойного уважения, своей высокой работоспособности и добросовестного отношения к делу. Кстати, аналогичный вопрос, но касающийся Зинаиды Ильиничны, вызвал уже иную реакцию Андрея. «Она трудяга!» — сказал он о матери, угадав по ее муравьиному домашнему трудолюбию такое же отношение к своим обязанностям и на заводе.