Как Петербург научился себя изучать

Идеи, сформулированные славянофилами и западниками, термины и дискурсивные формы, используемые в дебатах, сохраняли свою культурную ценность долгое время после исчезновения первоначальных кругов обоих течений. На протяжении всего XIX века эти мысли и суждения регулярно появлялись в газетных статьях, работах по социальной теории, литературной критике, истории, художественной литературе, очерках и даже путеводителях. Постоянно возникали новые группы писателей и интеллектуалов, которые отстаивали взгляды, напоминающие славянофильство или западничество, старые вопросы и проблемы порождали новые споры. Само краеведение можно было бы с полным основанием назвать результатом этого постоянного диалога. В нем дискурсивные формы, связанные со славянофильством и западничеством, приобрели в некотором смысле институциональный и дисциплинарный характер, усилия поколений русской интеллигенции по содействию изучению, описанию и пониманию родины наконец нашли структурное выражение.

Укорененность краеведения, тот факт, что оно казалось настолько органично связанным с давними отечественными культурными традициями и общественными дискуссиями, позволили специалистам на начальном этапе легко представить себе эту дисциплину как обладающую сложной предысторией. В 1920-х годах, как уже было отмечено, исследователи, связанные с Центральным бюро краеведения, начали оглядываться на предыдущие столетия в поисках возможных предшественников. Как правило, осуществленные ими идентификации принимались последующими поколениями краеведов и в некоторой степени даже населением Российской Федерации в целом. Россияне сегодня часто относят исследователей отдельных географических местностей XVIII и XIX веков к категории краеведов, особенно если считают, что их работа каким-то образом продвинула развитие «путеводителя» как литературной традиции.

Утверждая, что краеведение во многих отношениях представляет собой сугубо русскую дисциплину, подчеркивая тот факт, что оно возникло в результате давнего внутреннего культурного диалога, что оно отчасти определялось его ассоциацией с литературной формой, которая с конца XVIII века пользовалась значительной популярностью у российских читателей, я не хочу сказать, что эта дисциплина полностью лишена иностранного влияния и не имеет иностранных предшественников. Конечно, пример Heimatkunde в Германии сыграл свою роль в появлении краеведения в России. В первые два десятилетия ХХ века российские педагогические журналы регулярно публиковали статьи о движении за изучение родины в Германии и поощряли отечественных педагогов к проведению соответствующих реформ. Когда чиновники Комиссариата просвещения предприняли шаги по организации Первой конференции научных обществ по изучению местного края в декабре 1921 года, они, вполне возможно, отчасти думали о той положительной роли, которую Heimatkunde стала играть в провинциальной культурной жизни Германии, о том, как немецкие региональные общества создавали, развивали и содержали музеи, возглавляли кампании по сохранению ценностей и реализовывали важные образовательные инициативы. Они явно надеялись, что, объединив добровольные культурные и научные организации, существовавшие на всей советской территории, они поддержат аналогичную модель развития.

Важно отметить, однако, что влияние Heimatkunde на краеведение не выходило далеко за рамки таких первоначальных контактов. В начале 1920-х годов, по мере роста значимости и престижа российского краеведения, когда сам термин «краеведение» начал приобретать свои современные коннотации, расширяясь за счет включения движений и групп, изначально не связанных с Центральным бюро и его филиалами или, если на то пошло, с дореволюционным педагогическим родиноведением, исследователи в значительной степени перестали ссылаться на немецкую Heimatkunde. Политические обстоятельства несомненно сыграли в этом сдвиге свою роль. После революции российские педагоги и деятели культуры постепенно потеряли контакт с коллегами и друзьями в Западной Европе, у них больше не было такого легкого доступа к текущим публикациям из-за рубежа, диктат большевистской идеологии часто мешал им признавать связь между их работой и культурными или научными тенденциями в капиталистических странах Запада. Однако также представляется вероятным, что советские краеведы перестали говорить о Heimatkunde, потому что по мере расширения концепции того, что представляло собой краеведение, связь между этой формой региональной науки и ее немецкой предшественницей стала казаться более слабой. Лишь некоторые из элементов и тенденций, начавшие в 1920-х годах определяться как формы краеведения, возникли под влиянием Heimatkunde. Ряд подходов к локальному исследованию, которые развивались в России, включая, в частности, формы экскурсионной работы и охраны памятников, практикуемые в Санкт-Петербурге и Москве, возможно, казались многим специалистам несовместимыми по духу с немецкой провинциальной наукой.

С начала 1920-х годов краеведение пошло в значительной степени независимым курсом развития. Оно эволюционировало в отрыве от Heimatkunde и каких-либо других западных форм региональных исследований. Сформировавшись под влиянием уникальных исторических обстоятельств и особой социальной среды, оно взяло на себя различные функции и приобрело собственные традиции. Оно вобрало в себя тренды как высокой, так и низкой культуры, движения, программы и подходы, как разработанные в исторических столицах России, так и те, которые чаще ассоциируются с провинциальными областями, типы исследований, характерные как для профессионалов, так и для различных любителей. Подвергнутое поистине жестокой чистке в начале 1930-х годов, оно потеряло большую часть своего импульса к росту и превратилось в интеллектуальное захолустье. Оно дождалось своего возрождения лишь в постсталинские годы, и даже тогда посторонние часто относились к нему с определенной долей снисходительности из-за его неоднородной истории и ассоциаций с дилетантизмом. Отчасти по этой причине краеведению, как правило, уделялось меньше внимания, чем более устоявшимся дисциплинам, и оно регулировалось менее строго. В поздний советский период это стало удобным выходом для разного рода разочарованных интеллектуалов: ученые, заинтересованные в изучении культурного наследия, экологии или географии какой-либо части советской территории (определенного города, области или даже автономной республики), часто обнаруживали, что они могут сказать больше как краеведы, чем как историки, этнографы и географы. По крайней мере в некоторой степени эта область представляла собой форум для выражения антицентристских настроений, связующее звено в сопротивлении диктату Кремля и гегемонии официальных советских (в отличие от региональных) культурных моделей.

Освобожденное практически от всех внешних ограничений с приходом гласности и перестройки, краеведение пережило еще один ренессанс, захватив воображение широких слоев населения. Во многих районах Советского Союза в конце 1980-х и начале 1990-х годов изучение местной истории, культурных традиций и экологических проблем стало чрезвычайно модным. Издательства стремились опубликовать как старые, так и новые путеводители, в некоторых случаях выпуская книги тиражом более 100 000 экземпляров. Возникали новые общества охраны памятников культуры и учебные кружки, специализирующиеся на региональной истории, ветераны-краеведы стали признанными авторитетами и, в какой-то степени, местными знаменитостями. Они постоянно появлялись на телевидении и радио, в региональных газетах, входили в состав комитетов, которым было поручено определять судьбу памятников советской эпохи, играли важную роль в восстановлении дореволюционных топонимов во многих районах и разрабатывали образовательные программы для школ.

В самый ранний постсоветский период интерес к краеведению часто воспринимался как важный показатель либеральных политических взглядов. В своих научных работах и в презентациях, которые российские краеведы делали для средств массовой информации, они постоянно указывали на беспорядок, привнесенный старой советской системой экономической и политической централизации. Они документировали экологические катастрофы и разрушение архитектурных ансамблей, они боролись за возвращение забытых названий улиц и давно демонтированных памятников царской эпохи, они говорили о пренебрежении, которое партийные лидеры и правительственные чиновники часто проявляли к местным нуждам, традициям и устремлениям. В результате их часто считали (и во многих случаях они сами себя так воспринимали) решительными сторонниками либеральных реформ, введенных правительством Б. Н. Ельцина. Эта ситуация начала меняться в 1993 году, когда Ельцин приказал танкам стрелять по Белому дому, штаб-квартире российского парламента, убив, по официальным подсчетам, 144 человека. Во многих регионах политические активисты понимали большой конфликт, разразившийся в Москве между исполнительной и законодательной ветвями власти, как борьбу между центральным правительством и местными интересами и зловеще говорили о возвращении централизации в советском стиле. Новая конституция, которую администрация Ельцина протолкнула после трагедии в Белом доме, мало что сделала для успокоения таких опасений: она передала огромные полномочия в руки президента, ограничив прерогативы региональных представителей и чиновников по ряду важных аспектов.

На протяжении середины и конца 1990-х годов росла напряженность между центральным правительством в Москве и различными регионами. Враждебные передовицы заполняли газеты после особенно спорных президентских актов и кампаний. Критики утверждали, что Ельцин и его соратники проявляют столь же малую терпимость к местной инициативе, как и советские лидеры, и демонстрируют аналогичную склонность контролировать каждый шаг управляющих региональными делами. По мере обострения споров вокруг новой централизации краеведение, как и следовало ожидать, постепенно возобновило свою традиционную функцию форума для выражения оппозиционных по отношению к центральному правительству взглядов. Хотя некоторые самопровозглашенные краеведы придерживались «либеральной» позиции и защищали политику президента как необходимую для осуществления фундаментальных экономических и политических реформ, стали высказываться и противоположные мнения. На конференциях, посвященных региональным исследованиям, в путеводителях, написанных для российских читателей, в опубликованных сборниках статей и учебниках краеведы все чаще выражали беспокойство по поводу роли Москвы (то есть центра) в русской культуре. Они описывали проблемы и страдания, вызванные вмешательством москвичей в дела других городов и регионов в прошлом, они делали завуалированные намеки на нынешнюю борьбу за власть. Антицентристская риторика с особой регулярностью всплывала в исследованиях и обсуждениях истории культуры таких городов, как Санкт-Петербург и Новгород, которые когда-то соперничали с Москвой по влиянию и, по крайней мере по некоторым данным, в разные периоды подвергались террору со стороны агентов столицы. Грандиозная чистка Новгорода Иваном IV в XVI веке, отправка в лагеря и казни огромного числа местных жителей в обоих городах в сталинские годы, неспособность центра защитить западные районы Советского Союза во время Второй мировой войны свидетельствовали, по мнению некоторых исследователей, о постоянной ревности и нетерпимости Москвы по отношению ко всем бывшим и потенциальным соперникам[331].