Как Петербург научился себя изучать

Заключение

Что история краеведения говорит о природе дисциплин в целом и о дисциплинах идентичности в частности? В какой степени российское краеведение представляет собой исключительное явление и в чем оно сравнимо с другими областями исследований? В данном заключении я перейду от частного к общему и предложу некоторые предварительные выводы.

Во-первых, предложенный мной здесь рассказ о развитии современного краеведения хорошо согласуется с актуальными западными теориями формирования дисциплин. Исследователи сегодня редко выдвигают однозначные объяснения происхождения дисциплин, рассматривая появление новой области как прямой результат того или иного научного открытия, теоретического развития или достижений той или иной школы светил-основателей. Вслед за работами Фуко большинство ученых вместо этого склонны воспринимать дисциплины как сложные культурные конструкции, которые возникают из сети социальных отношений, специфичных для данного времени и места, и о которых, следовательно, нельзя сказать, что они происходят из какого-то одного источника. Никто, – любят напоминать нам нынешние специалисты по дисциплинарным исследованиям, – не создает дисциплины. Как объясняет в одной статье Тимоти Ленуар,

…неоднородность и разбросанность взаимосвязанных элементов в дискурсивных формациях <…> подразумевает, что телеологического раскрытия основной идеи или настойчивых усилий отдельных исследователей, даже групп отдельных исследователей в одной и той же области, недостаточно для создания дисциплин. Многомерные связи, исключения и различия между дискурсивными практиками, необходимыми для создания дисциплины, превосходят возможности отдельных людей по проектированию и организации. Таким образом, сложность нарратива об основателях заключается не просто в сложности задачи построения дисциплины; проблема заключается в том, что дисциплины не имеют единых источников происхождения, их более уместно воспринимать как интерактивный общесистемный результат [Lenoire 1993: 76].

Другими словами, дисциплины лучше всего понимать как побочные продукты социального обмена, взаимодействия между сообществами ученых, государственными и частными агентствами, институтами и заинтересованными кругами. Удерживающие их границы возникают постепенно в результате множества мелких действий: индивидуальных и институциональных решений и заявлений, попыток самоопределения или самоутверждения, создаваемых или разрушаемых союзов, усилий по обеспечению поддержки, установлению стандартов, мобилизации ресурсов, использованию преимуществ новых открытий и теоретических разработок, а также решению насущных культурных, экономических или политических проблем.

Поскольку в их формировании играет роль так много факторов, поскольку они вырастают из спонтанного социального взаимодействия, а не в соответствии с каким-либо фиксированным планом, дисциплинарные конструкции часто, особенно на ранних стадиях своего развития, напоминают неуклюжие конгломераты. Большинство из них, такие как краеведение, сочетают в себе элементы, которые можно было бы обоснованно считать разнородными: группы исследователей, теории и научные работы, исходящие из разных интеллектуальных традиций и во многих отношениях отличающиеся друг от друга. Требуется время, чтобы стерлись различия между этими компонентами, чтобы появилась новая объединенная область специализации и она начала восприниматься как естественная. Сначала формирующаяся дисциплина должна обзавестись независимыми институтами, традициями и стандартами, связанные с ней ученые должны забыть старые предпочтения и принять свою новую коллективную идентичность. Они должны осознать, что общие черты более важны, чем любые различия, и начать активно способствовать развитию новой категории, написав ее историю, обозначив цели, объявив о наборе студентов и лоббировании финансирования. По этой причине, как указал Джозеф Кигер, возраст и дисциплинарный статус неизбежно взаимосвязаны: относительно новые образования часто не признаются устоявшимися дисциплинами – даже инсайдерами [Kiger 1971][330]. Во многих случаях должно пройти не одно поколение, прежде чем дисциплина вступит в свои права.

Как было отмечено во введении к этой книге, на признание дисциплины идентичности может потребоваться особенно много времени из-за особенностей ее структуры. Как внутренним, так и внешним наблюдателям такие дисциплины часто кажутся совершенно аморфными сообществами ученых, объединенных не более чем желанием исследовать ту или иную форму идентичности. Их очевидная связь с исторически и культурно обусловленными представлениями об идентичности, их неизбежная ассоциация с кампаниями за права меньшинств, социальное и политическое равенство или защиту определенной культурной традиции могут настолько доминировать в обсуждении, что другие определяющие характеристики остаются незамеченными.

Однако, как и другие виды дисциплинарных образований, связанные с идентичностью области приводят к возникновению отделов, центров, институтов, дипломных программ, профессиональных организаций, издательств и источников финансирования. Как правило, они связаны с определенными теориями, методами, техниками и дискурсивными стратегиями. Ученые, работающие в них, разрабатывают механизмы обучения, проверки и аккредитации преемников, они используют особую терминологию, ссылаясь на некоторые книги и авторов чаще, чем на других, они создают дисциплинарные каноны и пантеоны. По мере того как они пытаются разобраться в прошлом, ученые постепенно создают коллективные мифологические нарративы, которые объясняют происхождение, историю и цель соответствующей дисциплины. Другими словами, связанные с идентичностью области могут проявлять многие структурные атрибуты, связанные с истинной дисциплинарностью. Ученые, работающие в одной области, во многих случаях будут иметь одинаковые институциональные пристрастия и традиции, а также интересы, представления, ценности и взгляды: они будут связаны сложной сетью пересекающихся связей.

В этой монографии утверждалось, что одним из факторов, который помог объединить русское краеведение, позволив его составным частям достаточно сплотиться, чтобы начать порождать такого рода развитую надстройку, была литература. Большинство исследователей, которых обычно называют родоначальниками современного краеведения, разделяли интерес к текстам, известным на русском языке как путеводители. Защитники наследия прошлого, организаторы экскурсий и активисты, связанные с Центральным бюро краеведения, – все они составляли и использовали подобные работы в качестве источников. Понимание такого рода описательной литературы представляло собой один из наиболее очевидных общих элементов между этими группами, часть того, что позволило им, несмотря на имеющиеся различия, в конечном счете быть отнесенными к одной категории. Поскольку интерес к путеводителям был одной из общих черт, объединявших многие ключевые компоненты, из которых выросло современное краеведение, он неизбежно стал одной из определяющих характеристик этой дисциплины. Каждое поколение краеведов подражало своим предшественникам, следуя образцам и опираясь на традиции, сложившиеся в период становления краеведения. Подобно Бенуа, Курбатову, Столпянскому и Анциферову, краеведы ХХ века одновременно писали и изучали путеводители. В результате со временем краеведение и путеводитель стали настолько тесно связаны, что сегодня российские издатели, библиотекари и книготорговцы регулярно классифицируют путеводители как краеведческие работы.

Существует мало очевидных параллелей с этой ситуацией в других дисциплинах. Большинство современных областей специализации отличаются своей исследовательской направленностью, методами, жаргоном и оценочными нормами, но не ассоциацией с конкретной текстовой формой. Что характерного для соответствующих дисциплин производят социологи, химики и политологи? Хотя, конечно, можно утверждать, что в каждой из этих областей исследователи пишут книги и статьи немного по-разному, такие различия существуют на уровне подрода. Одна и та же терминология обычно используется для исследований, написанных как политологами, так и социологами; такие фразы, как «рецензируемая статья» или «научная монография», не вызывают в памяти никакой конкретной дисциплины. Было бы справедливо сказать, что в краеведении литературная форма играет более явную организационную роль, чем в большинстве других систем знаний.

Если мы понимаем дисциплины как культурные конструкции, которые развиваются из общественных отношений, специфичных для определенного времени и места, тогда разумно спросить: в какой степени эти образования будут отражать ценности и интересы обществ, из которых они возникли? Работы Мишеля Фуко предполагают существование связей на многих уровнях. Дисциплина может возникнуть в результате поиска решения конкретных социальных проблем, она может отражать или усиливать распространенные предубеждения, оппозиции и различия, она может зависеть от эпистемологической структуры или мировоззрения исследователя [Фуко 1994; Фуко 1999]. В случае краеведения по крайней мере одна связь с российской социальной реальностью вполне очевидна. Проблемы, занимающие центральное место в этой дисциплине, отражают навязчивые идеи, распространявшиеся среди российской образованной элиты на протяжении как XIX, так и XX веков. Краеведы изучают регионы, города и деревни с холистической точки зрения. Они рассматривают, как человеческое общество и окружающая среда влияют друг на друга, какие особенности отличают определенные группы населения и районы, а также то, как возникают и развиваются местные мифы и характер описаний. Они отслеживают развитие региональных и национальных патриотических настроений, а в некоторых случаях явно пытаются манипулировать ими. Таким образом, их работа неизбежно затрагивает проблему местной специфики. Все ли человеческие общества развиваются одинаково, или можно сказать, что отдельные города, регионы и страны имеют особую судьбу, характер и историческую роль? Должны ли развивающиеся районы стремиться подражать своим более могущественным соседям, или им следует ограничиться опорой на традиции коренных народов? Как можно согласовать региональные различия и национальный тип? В какой степени города и районы, составляющие страну, будут иметь схожие характеристики и в чем они могут отличаться?

Подобные вопросы напоминают о непрекращающихся дебатах по поводу национального характера и судьбы России, которые разгорелись в результате радикальных реформ, проведенных в начале XVIII века Петром I, а в 1830-х годах достигли кульминации: славянофильства и западничества как интеллектуальных движений. Несмотря на то что славянофилов и западников часто изображают полярными противоположностями, они разделяли интерес к исследованию и описанию разнообразных регионов России. Они рецензировали и активно продвигали различные типы географической литературы, включая тексты, которые позже стали классифицироваться как путеводители [Белинский 1991а: 6–8]. В написанных ими очерках и полемических эссе они часто сравнивали между собой различные города и районы, давали им характеристику, уделяя особое внимание столицам – Москве и Санкт-Петербургу [Белинский 1991б; Герцен 1954; Аксаков 1915]. Каждый лагерь был склонен считать географическое описание средством решения более масштабных проблем, выражения своих взглядов на природу русскости, прогресса и развития. Были ли усилия Петра I по реформированию и модернизации российского общества большим скачком вперед или трагическим просчетом? Какую роль Россия может сыграть в мировой истории в будущем? Какие части российской территории и какие аспекты русской культуры заслуживают наибольшей похвалы? Должна ли имеющая западный вид столица (Санкт-Петербург) служить образцом для развития, или же более старые регионы – ключ к будущему страны? В описаниях России и русского народа славянофилы и западники давали ответы на эти вопросы, всегда подразумевая наличие противостояния между центром и периферией, традицией и реформами, Россией и Западом.