Необыкновенное обыкновенное чудо. О любви

* * *

Начать, вероятно, следует с того, что моя мама любила Ива Монтана. Конечно же, она прекрасно понимала, что у Ива Монтана есть Симона Синьоре, но как этот факт мог повлиять на влюбленность юной и неискушенной во всех смыслах девушки?

Не знаю, что явилось раньше, французский язык или Ив Монтан? Безо всякой посторонней помощи мама, отработав год на четвертой обувной (туда ее как раз по знакомству устроила бабушка, которая частенько поминала эту самую фабрику в своих историях – как способ выживания в военное и послевоенное время), так вот, безо всякого вмешательства извне, мама моя, совсем юная и явно влюбленная во все эти несносные падежи и спряжения, штурмом взяла иняз.

Но все это было после.

Вооружившись калькулятором, я подсчитала: в начале 1957 года (а именно тогда Монтан после выступления в Москве и Ленинграде оказался в Киеве) маме моей исполнилось восемнадцать. По всей видимости, она еще не успела стать студенткой, но уже прилежно штудировала правильные и неправильные глаголы, а что касается прононса, то он был идеальным – с ее абсолютным музыкальным слухом.

Я уже говорила, что мама была похожа на француженку? Кстати, она частенько сокрушалась по поводу моего не вполне французского вкуса, называя меня цыганкой в пестрых тряпках, что вполне, в общем, справедливо, учитывая мою склонность к канте-хондо, булерии и солеа.

Ах, я почти уверена, что Ив, находящийся на пике своей славы, не мог не заметить хрупкую, точно французский воробушек, девушку с копной каштановых волос. Во всяком случае, каждый раз, пролистывая эту историю, мама останавливалась на полуфразе, глаза ее заволакивались мечтательной дымкой.

Несомненно, прикосновение было. Не только к Иву, такому же большеротому, стройному, пластичному, точно испанский танцор, мальчику из бедной еврейской (итальянской) семьи…

Не только к нему. К чему-то такому, о чем мама, разумеется, в тот момент не думала, не подбирала, как я сейчас, эпитеты и сравнения.

Это было прикосновение к Парижу. К Франции. К другому миру, существующему там, за железным занавесом, за подвальными комнатами, заводским шумом, скандальными соседями, очередями. Это было прикосновение не только к Иву, но и к Эдит, Эдит Пиаф, которую тот любил (до Симоны) и которого любила она.

Это было посвящение. Любовь на всю жизнь. Восполнение чего-то важного, определяющего.

В мамином детстве немного было ласки. Нет, все необходимое было, конечно. Платье, перешитое из платья старшей (сводной) сестры. Забота, столь трогательная, столь ценная, особенно если речь идет о почти удочеренном ребенке в скудные послевоенные времена.

Все необходимое, повторюсь, было. Кроме самой малости, смешного пустяка.

Однажды в старый дом на Подоле приехал погостить дальний родственник, дядя Ушер, ну какой такой дядя – это был молодой и безусловно обаятельный мужчина с теплыми яркими глазами. В поле зрения этих добрых глаз оказалась молчаливая худенькая девочка.

«…Не знаю, что произошло, но когда его ладонь оказалась на моей стриженой голове, я разрыдалась. Это было редкое, особенное ощущение отцовской и мужской ласки, которой в моей жизни не было, – не было этого внимания, тепла, готовности слушать столько, сколько потребуется».

Подозреваю, что улыбка дяди Ушера была похожа на улыбку Ива Монтана.