Бобо

Город был пуст. Слава богу, слава богу, город был пуст, горожане не ждали нас на шоссе, толпа не вышла навстречу нам — а ведь после творившегося в Большом Логе я ждал уже чего угодно (и в том, что отвратительный спор Кузьмы с Зориным про автомобиль тоже надолго мне запомнится, я не сомневался ни секунды; с тех пор они не разговаривали между собою: Зорин, утверждая, что у него всерьез разболелось пострадавшее в Чечне колено, вопреки своей обычной манере ехал теперь, подремывая, на подводе, а Кузьма, напротив, упорно шел пешком, словно бы доказывая, что и без автомобиля он прекрасно обходится, хотя все мы понимали лучше некуда, что вовсе не об удобстве нашего передвижения был этот спор, ах, не об удобстве). Но нет, дорога была пуста, тихо спал у меня на спине Толгат, спали на козлах, привалившись друг к другу, закутанные кто во что Сашенька с Катериной, клевали мордами лошадки, и все было спокойно. Неспокойно было только Кузьме: он взялся за выпавшие у Катерины из рук поводья, лошадок остановил, посмотрел на часы и огляделся в поисках ответственных за нашу встречу лиц. Но нет, никого не было, хотя и пришли мы, судя по удивленно приподнятым светлым бровям Кузьмы, безо всякого опоздания, и не слышно было ни шагов, ни звуков подъезжающей машины, только плескалось невдалеке море да кричали чайки. Я вдруг растерялся: мне казалось, что море осталось далеко позади у нас вместе со своими чайками, да и Кузьму, кажется, звуки эти очень удивили. Он сунул руки в карманы, походил с полминуты большими шагами туда-сюда, а потом направился к подводе и хорошенько толкнул Зорина в плечо. Зорин встрепенулся и принялся дико озираться.

— Приехали? — спросил он.

— Кто приехал, а кто и пришел, — сказал Кузьма. — Ты это слышишь?

— Да иди ты на хуй, — сказал Зорин злобно. — Ты меня за этим разбудил?

— Да не меня, блядь, — сказал Кузьма. — Ты звуки эти слышишь?

Зорин прислушался, тоже, видимо, уловил шум прибоя и крики чаек и насупился.

— А ну поехали-поехали, — сказал он, соскочил с подводы, забыв про больное колено, и растолкал Сашеньку (Катерина, едва разомкнув веки, тут же от Сашеньки отпрянула в ужасе, и сердце мое потеплело).

Лошадкам было сказано: «Давай-давай-давай», — и они, что-то почуяв, взяли резво. Мы хорошо двинулись переулками, и вот уже люди бежали мимо нас, постоянно на меня оборачиваясь, так что Зорину с Сашенькой и Мозельским пришлось немало потрудиться, и скоро подвода наша стала застревать в толпе. Тогда Кузьма, сбросив в плеч рюкзак и едва удерживаясь на ногах от постоянных толчков, осторожно вытащил на свет тонкую черную папку, распахнул ее и, крепко держа двумя руками, поднял над головой.

— Зорин! — закричал он. — Зорин! Зорин!

Бумага, закрепленная в папке, сияла золотыми узорами и горела алой печатью; Зорин понял все и пробрался мимо подводы вперед, а потом крикнул Толгату:

— Кузьму подсадите! Сажайте Кузьму наверх!

Мы перегруппировались: Кузьма, высоко подняв папку, сидел теперь на мне верхом, Толгат хорошенько держал его за бока, я шел осторожно, стараясь находить у себя под ногами свободное место, а впереди расчищала нам дорогу охрана, и Зорин кричал зычно:

— Царское дело! Царское дело!..

И расступались люди, и поворачивались к нам, и гул катился по толпе, и, когда мы, оставив подводу позади и спрятав в ней Аслана с Катериной под охраной Мозельского, пошли по аллее, по узкому полицейскому коридору, к невысокому широкому зданию с длинными балконами и маленьким фонтаном у входа, понял я, что все пространство перед зданием запружено людьми старыми и молодыми, с транспарантами и без, и что все они ждут нас.

И всюду наши флаги.

И Его портреты тоже были всюду, всюду — малые и большие, улыбающиеся и серьезные, цветные и серые; я увидел юную, не старше Катерины, женщину, в руках которой был Его портрет, вырезанный из газеты, наклеенный на картон и украшенный бумажными цветами, и двоих немолодых мужчин, с трудом удерживающих перед собою огромное, масляное, явно снятое с какой-то стены полотно; увидел худую бабушку в худом пальто, у которой портрет Его был на манер ладанки приколот к груди; увидел… Но больше не было у меня досуга вертеть головой по сторонам: страх наваливался на меня. О, видал я толпы, по сравнению с которыми эта толпа показалась бы маленьким сборищем фланеров у фонтана: когда султан выезжал на мне двадцать третьего апреля или, скажем, в день рождения своего, весь Стамбул выходил навстречу нам, и что Новочеркасск против Стамбула!.. И флаги, флаги, флаги были всюду — красный, белый; красный, белый; красный, белый; и несли портреты султана в руках, и несли цветы, и бросали цветы и сласти под ноги мне, и считали за лучшую из примет, если съем я те сласти, и сердце мое наливалось пустой, детской еще гордостью, потому что казалось мне, что это меня приветствуют и мне — напыщенному, глупому, расписному — воздают почести… И вот я стою в толпе, и от усталости и голода с дороги кажется мне, что голова моя наполнена серым вязким дымом, и флаги, флаги, флаги — красный, синий, белый; красный, синий; белый; и на меня наваливается страх.

Я тороплюсь от страха; мы с Кузьмой быстро обходим фонтан и оказываемся под длинными балконами этого длинного здания. На одном из балконов, прямо у нас над головой, мелькает тень и тут же исчезает; толпа взревывает; спешиваются Кузьма и Толгат. Полицейские становятся между нами и толпою цепочкой, приоткрывается на миг парадная дверь, и выскальзывает к нам узкий молодой человек с блестящей, гладко расчесанной головою, в черном костюме и при огромных, ежесекундно вибрирующих черных часах; очки его, спущенные на кончик носа, ничем не отличаются от очков Кузьмы, и вообще, одень мы сейчас Кузьму в черный костюм да расчеши ему голову, сходство их было бы поразительным. Узкий молодой человек ни разу не взглядывает на толпу; пахнет от него сквозь что-то искусственное так, как пахнет от жирафы Козочки, когда приходит к ней ветеринар мерить температуру, и я понимаю, что страшно ему невыносимо, и, когда при его появлении толпа снова взревела, запах этот усилился многократно.

— Прокопьев, — сказал молодой человек, быстро пожимая Кузьме руку и поворачиваясь к Зорину. — А вы Зорин, я знаю, я ваш фанат, спасибо вам за все, что вы делаете и говорите, и вообще. Я Прокопьев, Григорий Николаевич, можно просто Григорий, давайте просто по именам, хорошо, можно? Обстоятельства такие, куда уж тут. Я шеф-секретарь мэрии, Павел Иванович вас ждет…

— Слона не оставлю, — коротко сказал Кузьма. — Пусть выходит сюда. Прокопьев на секунду замешкался, но тут же закивал.

— Понимаю, понимаю, — сказал он, склоняя голову набок. — Царская служба, великие обязанности. Ну, он по моему совету пока не показывается, мы готовим коммюнике. И, разумеется, — тут он повернулся к Кузьме и слегка нагнулся, — ваша помощь будет бесценной; очень вас ждали, очень, без вас никак. Я набросал немножко, разумеется…

Зорин, пожимая руку Прокопьеву, кивнул и сказал:

— Я начальник охраны экспедиции. Доложите обстановку.

— Сразу гарантирую, — зачастил Прокопьев, подняв руки, будто шел сдаваться, — ничего не бойтесь; контроль полный, абсолютно полный: у нас тридцать снайперов лежат по крышам, среди прочего.

Долгий взгляд Кузьмы был непонятен мне, Прокопьев же, прочитав в нем, видимо, сомнение, повторил:

— Абсолютно полный контроль, полный; ничего не бойтесь.

— А что, собственно, происходит? — очень спокойно спросил Кузьма.

— Вы, дорогой Кузьма Владимирович, отлично поработали, — сказал Прокопьев, сбиваясь-таки на имя-отчество, — очень хорошо все знали о вашем приезде, очень хорошо; предрассудков, конечно, много, суеверий, ну мы боролись, как могли, — пиар, соцсети, выпуски на местных каналах, работа с блогерами; ю-джи-си не упустили, энгейджмент очень впечатляющий, я, если вам будет интересно как коллеге, покажу цифры потом, там есть занимательное… Однако случилась накладка, никак, понимаете, от нас не зависящая: не буду погружать вас в нашу местную экономику, но сильный рост цен на продукты… Просто так совпало… И параллельно, вы, наверно, знаете, чертовы санкции; машиностроительный завод уволил восемьсот человек одним днем, остальным зарплаты урезал немножко… А тут царские люди идут в город… Мы сразу же начали проводить работу, конечно, — пиар, соцсети, местные каналы, блогеры в первую очередь…

— Ю-джи-си не забыли? — с великой озабоченностью поинтересовался Кузьма. — Выходы на местных каналах? Энгейджмент-то, энгейджмент растет?

Прокопьев посмотрел на Кузьму влюбленными глазами:

— Ю-джи-си на завтра ставили, теперь уж не знаю, может, перекроим медиаплан немножко… Выходы сегодня не отменяли, наоборот; энгейджмент, — тут он двинул подбородком в сторону толпы, — сами видите, как считать…

— Ага, ага, — очень серьезно сказал Кузьма.

— «Честных цен, работы, повышения зарплаты!», значит, — сказал Зорин задумчиво, читая транспаранты.

— Как будто Павел Иванович маг какой-то, — обиженно сказал Прокопьев. Вдруг в толпе раздался звонкий женский голос:

— Чест-ных цен! Чест-ных цен! Чест-ных цен!..

В ту же секунду его подхватили другие голоса, и толпа уже скандировала, и скандировала так, что у меня сжался желудок:

— Чест-ных цен! Чест-ных цен! Чест-ных цен! Честных цен!..

— Зарплаты нормальные дайте! Работу дайте! Честных цен и работы! — закричал кто-то, забравшись на фонтан. — Свиньи зажравшиеся! И ра-бо-ты! И ра-бо-ты!..

— И ра-бо-ты! И ра-бо-ты!.. — эхом покатилось по толпе.

— Доложите царю, чтó тут у нас творится! Мы мейлы пишем, так, небось, эти суки их в спам кидают! До-ло-жи-те ца-рю! До-ло-жи-те ца-рю! — заорал залезший на фонтан человек с тяжелым лицом, глядя прямо на Зорина и, видимо, по росту и выправке принимая его за главного.

— До-ло-жи-те ца-рю! До-ло-жи-те ца-рю! — покатилось по площади.

— Немедленно говорите с ними! Немедленно, а то хуже будет! — заорал Кузьма прямо в ухо побелевшему Прокопьеву. — Павла вашего сраного тащите на балкон и немедленно говорите с ними!

— Но коммюнике… — залепетал Прокопьев и вдруг, окрысившись, выпалил: — Они к вам пришли, вы и говорите!

— Рупор мне дайте, уебище, и ведите на балкон! — рявкнул Кузьма, схватил Прокопьева за узенький рукавчик и потащил к двери в особняк. Зорин, прикрывая их и расставив руки, попятился следом.

— Они уйдут сейчас! — закричали из толпы. — Спрячутся в мэрии, и хуй мы их достанем! Держи их! Держи царских!!!

В следующую секунду камень вылетел из толпы, зазвенело стекло первого этажа, и я почувствовал, что у меня трясутся ноги. Толпа ахнула и сдала назад.

Побелев, Кузьма развернулся к толпе и закричал, сложив руки рупором:

— Дорогие новочеркассцы! Дайте мне подняться на балкон, хорошо? Я очень хочу с вами поговорить!

— Что он сказал? — закричали и забормотали в толпе. — Не слышно ни хера! Тогда Кузьма заорал в самое ухо Прокопьеву:

— Матюгальник дайте!!!

— Нету! — пробормотал совершенно белый Прокопьев. — Я попрошу Павла Ивановича немедленно распорядиться… — И тут же юркнул в приоткрывшуюся дверь мэрии.

— Ах с-с-сука, — прошипел Кузьма и снова, поднесши руки ко рту, закричал, отступая к двери: — Я сейчас выйду на балкон! Я выйду на балкон, и мы поговорим!.. — а затем стал яростно тыкать пальцем в направлении меня, пытаясь перехватить взгляд Зорина.