ПВТ. Сиаль

Глава 10

Вежливая Зои взяла себе привычку наблюдать процесс дрессуры.

Пастуха это смущало, султану не заботило нисколько. Выпь молча радовался, что самой черновой работы она не застала, теперь овдо вели себя куда благороднее и благодарнее.

Люди, звавшие ее (знавшие ее?) Тысячеглазой, либо жестоко ошибались, либо жестоко смеялись.

Глаз у нее остался всего один, продолговатый, нежный, окованный черненым лесом ресниц. Больше ничего красивого в лице, обезображенном паутиной шрамов, не было.

Она показалась ему в первое же око службы. В знак особого расположения, своеобразной симпатии.

Сняла прячущую лицо вуаль, размотала витой плат, скрывающий волосы, гордо тряхнула головой.

— Ну, по нраву я тебе?

— Ага, — сказал Выпь беспомощно.

Ибо надо было что-то сказать.

Его не отпугнуло, не отвратило уродство женского лика.

Его не впечатлила, не зачаровала красота волос.

А они у султаны оказались золотыми, каким иногда бывает Полог перед темнотой, как горят через чудное стекло иные уличные огни. Мягкими извивами струились по узкой спине, укрывая лопатки, словно нарядный плащ.

Только — отчетливо понял Выпь — после Юга любые волосы ему теперь виделись слишком короткими. Мелкими. Недостаточными.

В них не чувствовалось той глубины, силы, плотности и прохлады, в которую не без страха можно было запустить пальцы. Где тонули огни и взгляды, на которых дикие, крылатые твари Провалов смотрелись пуще всех драгоценностей из шкатулки султаны.

Волосы Зои были красивы, ухожены — и только.

Как мертвый Дом вызывал отторжение у садовника тровантов, так пустые пряди хозяйки не впечатляли Выпь.

Зои любила вести неспешные разговоры, отвлекая и сбивая.

— Все же, кем он тебе приходится?

— Кто? — пастух (мастер дрессуры, если по новому слогу) внимательно следил, как крупный черный овдо скользит по зале, изящно огибая препятствия.

Из подопечных этот оказался самым незлобливым, охочим до людского общества, легко впрягался в игру и работу. Именно его Выпь видел рядом с султаной спустя пару длин дрессировок.

— Юноша черноволосый и смуглый, прекрасный собой, что стоял подле тебя тогда, на площади. Кажется, он единственный не смутился внезапным представлением и не отступил от тебя, когда прочие отшатнулись.

— Ага, понял, — Выпь не вздрогнул, не сжался виновато. — Это Юга.

— Ты любишь его, конечно?

— Конеч… Что?!

— Вы любовники?

— Конечно, нет! — Выпь удивился настолько, что забыл сдерживать голос. — Каким образом?!

— Об этом лучше спроси у него, уверена, ему есть что рассказать. Впрочем, я рада, что вас связывает исключительно дружба. Это прекрасно, чисто и честно.

— Ага, — Выпь отвел взгляд и ссутулился.

Теперь их ничего не связывало. Ничего чистого и честного.

— «Да», Выпь. Не «ага», а «да». Ты понял?

— А… Да.

— Замечательно. Покажи мне, пожалуйста, что ты разучил с моими малышами на прошлом занятии.

«Малыши», три вызволенных из клети овдо, за мирную длину отъелись, успокоились и приспособились к новым условиям. Султана держалась с ними ровно, ласково, совершенно не боялась.

Отношение к пастуху было схожим.

Когда Выпь очнулся, первое, что он увидел, была зареванная Серебрянка. Почти человек, но в крупной и плотной чешуе. С ног до головы. Единственное, естественное ее платье. Ростом она сравнялась с голенастыми человеческими подростками, но волос так и не нажила.

Вторым явлением оказался Гаер. Исключительно рыжий парень паковал маленький сундук, укладывая обернутые в тряпицы колкие, блестящие инструменты. Сильно пахло кровью и чем-то еще — резким, с гадким призвуком избыточной, ненастоящей чистоты. Гаер с ухмылкой обернулся, мигнул зеленым глазом.

— Прочухался, не? Свезло тебе, пастух. Свободно мог и коньки отбросить, что же ты так неаккуратно-то?

Он хотел отвечать — и не смог. Горло было словно пережато, перегорожено чем-то холодным и жестким.

— Молчишь? Молчи, тебе это полезно. Пока фильтры приживутся, лучше глотку не напрягай, — хохотнул, — и тут бы твой рапцис морено черноглазый пошло сшутил бы, да-с. Угораздило же вас, взаимно вляпаться. Нарочно не придумаешь… Ладно, я сваливаю. Не благодари, это в моих же интересах.

Дом закрыл дверь за маркировщиком. Выпь осторожно коснулся пальцами шеи: две узкие полосы, одна ниже, другая выше. Больно и холодно.

Двойной ошейник.

Двойная преграда.

— Он поставил тебе что-то вроде ограничителей-сепараторов, как я поняла, — тихо сказала Серебрянка, подходя ближе, — объяснил, что так будет лучше.

— Ты его позвала? — голос слушался, но плохо.

Девочка виновато опустила голову. Поправила одеяло:

— Ты был словно мертвый, Выпь. Ни сердца, ни дыхания… Я так испугалась. Прости.

— Что он сказал?

— Ничего. Ничего не сказал и не спросил. Только присвистнул. Выпь? Где Юга?

***

В то веко Юга не помнил, как вернулся в Дом. На одной памяти. На одном желании — оказаться дальше, дальше, еще дальше от желтоглазого Второго.

Было больно и — раньше он первым бы над этим посмеялся — обидно. Горько, почти до тошноты.

Следующим веком он уже работал, отсмеиваясь или огрызаясь на любые вопросы касательно Выпь.

Пастух не пришел.

Зато явился Гаер. Сел, наглый, рыжий, у самого у помоста.

Он смотрел странно. Не с жадной, липкой похотью, а словно пристрастно изучая диковинное существо, не отвратительное, но очень своеобразное.

Юга было все едино и Провал по колено, поэтому, когда тиа Плюм-Бум отправила его наверх, выразительно скосившись на маркировщика, Юга и глазом не моргнул. Готов был к чему угодно — злой, нетерпеливый — но не к тому, что разноглазый, когда зарастет за ними дверь, скажет:

— Ну, здравствуй, Третий.

***

А с последним из кодлы Бланша он столкнулся случайно.

Гулял, бездумно наматывая улицы и переулки, будто мало было ему трудной, телесной работы в заведении. Чего хотел? Едва ли — увидеть Выпь.

Почти две длины с того века минуло.

Заметили друг друга. Не-людь радостно осклабился, Юга ответил цепной улыбкой, ценной не менее. Подошел сам, благо пересекло их в каких-то лабиринтах старых, мертвых или глубоко уснувших Домов.

— Что, соскучился, падла? — нашелся не-людь, притискивая его за шею к рябой, рыхлой стене. — Думал, не сыщу? Где твой приятель?

— Ай, неужто он тебе к сердцу припал, не я? — сухим горлом рассмеялся Юга, облизывая темные губы и — глаза в глаза.

— Шлюшка чернявая, — процедил враг, любовно сжимая гладкое смуглое горло, — моих ребят твой дружок положил, за то ему живьем на собственных кишках болтаться. С тобой по-другому столкуемся.

— По-другому, — согласно опустил ресницы Юга.

Медленно стянул грубую веревку с косы.

Освобожденные, волосы разлились по спине, туго плеснули в бедра, накрыли каменную, давно не чищенную брусчатку.

— Э-э-э, что за шутки, облюдок…

Не-людь попятился. Споткнулся, когда подхватило под колени что-то черное, быстрое; подхватило, провешивая вниз головой — запрыгала перед глазами каменная кладка, упали бочины Домов.

— На кишках болтаться, говоришь? — протянул задумчиво Юга, из головы которого все текла и текла неохватная масса волос.

Ему не было страшно: глаза затопила все разрешающая и все разрушающая ярость.

— Нет! — противник рванулся из пут, а путы рванули в ответ, да так, что отлетела прочь и голова, и руки с ногами.

Остатнее тулово влажно шлепнулось о камень. Юга брезгливо провел пальцами по бусам, смахивая эхо чужих рук и мелкий кровяной сор.

Белый, как Самантовая роща, видок пятился прочь, за угол, икая от страха.

Ох, не к добру завела его дурная голова в теснину улиц. Одна надежда была — до вердо успеть добраться.

***

— Ты слышал последние вести, Выпь? — мелодичный голос Зои вывел пастуха из раздумий.

— Нет.

Она вежливо улыбнулась — точнее, он угадал улыбку под нарядно расшитой, богатой ткани, вуалью. Соединила кончики пальцев в оковках нарядных перстней.

— Вердо проводят чистку Городца. Облюдки, знаешь ли, их внезапно стало слишком много.

— Чистку?

— Лампарии, — многозначительно нагнула голову.

— Но почему…

— Почему теперь? Люди говорят, кто-то из этих повинен в смерти доброго человека. Городец такое не прощает. Что случилось? Ты как будто побледнел.

— Я никогда не видел… — Сглотнул, унимая сердце. — Лампарии.

— Вот как? — Женщина провела рукой по круглому боку ласкающегося овдо. — В таком случае, не сопроводишь меня на площадь? Я обязана присутствовать, к сожалению. Представление начнется с первой темнотой. Зрелище несколько театрализовано, как мне кажется.

— Ага, — прохрипел Выпь, — конечно.

Площадь была запружена народом, почти как в Око Становления Городца. Стеной стояли многоликие, послушные единой воле вердо; оживленно, взволнованно перекрикивались люди. Ярко горел огонь. Но пахло близкой бедой и смертью

Зои держала его под руку. Выпь крутил головой, прочесывал глазами толпу. Уговаривал себя. Нет, он не глупец, ему в ум не войдет показаться здесь, когда подобных ему вылавливают и волокут… В лампарии. В узкую — на одного, и высокую — в рост человеку, стеклянную полую лампу на хитрой двери. Главное украшение этой темноты.

Но все же.

Вокруг зашевелились, зашептались:

— Ведут, ведут, смотри-ка!

— Поганое отродье!

— Нутро у них гнилое, это ж все знают, чего ж тянули…

— Тварь облюдочная, вскормил же кто-то, взрастил.

— Я бы такого в зыбке придавила, в животе бы извела, вот как на духу говорю.

— Эх, молодой-то какой…

Выпь, не видя никого вокруг, подался вперед. Люди, недовольно ворча, теснились, давая дорогу. Руки, ноги, спину свело от напряжения.

Он не мог видеть лицо, скрытое грубым колпаком.

Его сдернули лишь тогда, когда возвели осужденного на помост.

Облюдок распахнул глаза, шарахнулся прочь от улюлюкающей, свистящей толпы. Смуглый от рождения, он был едва ли не светлее Выпь.

Даже глаза — выкаченные, безумные — казались белыми.

— Это не я! Не я!

Словно обухом.

Выпь на миг смежил веки, пряча чувства.

Не он.

Похож — будто старший брат — но не он. Юга бы не взяли живым.

Не взяли?

— Какой ты трепетный, — горячо, на ухо, рассмеялась Зои.

— Это ужасно, — хрипло выдавил Выпь, не желая смотреть и не в силах отвести глаза.

Пленника, упирающегося отчаянно и безнадежно, закрыли в стеклянной полости. Толпа стихла слаженно, будто один большой человек. Стало слышно, как живет уличный огонь и бьется в стены стеклянной тюрьмы осужденный.

Вспыхнуло. С такой огненной силой, что помстилось — хватит на весь Городец. Люди все стояли молча, ждали, пока за стеклом не прекратит выламываться, танцевать тень.

Выпь некстати вспомнил о душках, которых Юга загонял в стеклянную банку и использовал вместо лампы на протяжении всего странного их пути до Городца.

— Султана? — сказал хрипло, на лице еще чувствуя жар близкого, не его, пламени.

Шею леденили две полосы, как будто его держали, держали за горло.

— Да, Выпь? — Зои обернулась.

— Простите, но мне надо идти.

Она не выказала удивления. Милостиво кивнула: