Был однажды такой театр (Повести)

Да, конечно, хотел он совсем другого, но может ли это служить оправданием, если ни на что другое у него так и не хватило сил? Одиночество призывало его к ответу, чем дальше, тем безжалостнее судил он самого себя. Как цинично предал он Тордаи, Гардони и всех тех, кто готов был умереть во имя настоящего искусства!

Быть может, он просто не понимал Тордаи в свое время? Что ж, ищи, ищи оправдания первому предательству — теперь-то это легко. Ну как же: молодость, неопытность, одиночество… Аргументов сколько угодно, и ни один из них не имеет ни малейшего отношения к действительности. Тордаи считал его очень талантливым! А он не оправдал ничьих надежд. Он сам во всем виноват, и нет ему прощения. А Гардони? В тот незапамятный день, гуляя по Сегеду, он сказал, что еще никогда и никто не играл Люцифера так, как Дюла, а Дюла, выкарабкавшись из болезни, начал жить совсем не с той точки, на которой остановился. Он согласился играть опереточных герцогов, позволил себе откровенную халтуру — и все для того, чтобы сохранить свое драгоценное здоровье. Теперь он ясно видел, что это было всего лишь продолжением первого предательства. Да разве он сердце берег? Нет! Просто искал повода для безответственной жизни. Тордаи сыграл бы Люцифера, даже если бы знал совершенно точно, что умрет в тот же вечер. Ну да, а он предпочитал сесть на стульчик поближе к суфлерской будке, закатить глаза, вздохнуть и пропеть хрипловатым голосом: «О где вы, юности волшебные мгновения?» О «парковых» спектаклях он вспоминал как об удивительном подарке судьбы. В известном смысле она была к нему милостива. Напоследок дала отведать вина, которое он всю жизнь отталкивал, потому что хотел остаться трезвым. Этот хмель оказался упоительным. Даже воспоминание об Аннушке не кружило голову с такой силой. Останься он в свое время верен Тордаи, все сложилось бы иначе. Всю жизнь вкушал бы он этот огненный, обжигающий напиток, а не лимонную водичку, поданную на серебряном подносе.

Снаружи ничего не менялось. Солдаты, пушки, повозки бесконечной чередой тянулись по улице Штефании то под ноябрьским дождем, то под редкими лучами солнца, и всегда — под аккомпанемент осеннего ветра. В декабре картина почти не изменилась — разве что повозок стало побольше да пар вокруг лошадиных ноздрей — погуще. Поднятые воротники шинелей скрывали головы до самых макушек, бесконечные взрывы укладывали все больше и больше убитых на обочину дороги. Дюла не собирался искать спасения. Снаружи вовсю хозяйничала смерть, и он чем дальше, тем больше привыкал к ее соседству.

В начале января дом заняли немцы — командование какого-то пехотного соединения. Всех жильцов затолкали в две подвальные комнаты, остальные помещения заняли под штаб. Дюла ничего не взял с собой в подвал. Он сидел на табуретке в пальто и шляпе и ждал смерти. Ему хотелось умереть как можно естественнее, без театральных эффектов, без яда и кинжала. Он ждал, когда оборвется дыхание и очередная волна крови не доберется до сердца. Для верности он оставил коробочку с лекарствами наверху, боясь, что рука сама потянется к ней, когда не будет хватать дыхания. Он забился в угол, прислонился головой к печке, к красному коврику, связанному некогда дворничихой, и заснул. В комнате стояла удушающая жара: дыхание набившихся в подвал людей согревало его не хуже печки.

На рассвете немцы неожиданно снялись с места, расселись по машинам и покатили куда-то к улице Телеки. Кратковременная депортация закончилась. Все могли разойтись по домам. Дюла оглядел свою квартиру, и ему стало смешно. Солдаты унесли всю его одежду, в том числе и театральные костюмы. К холодильнику они не притронулись — должно быть, консервов у них у самих было вдоволь. Дюле было совсем неплохо в перевернутой вверх дном, опустошенной квартире. Это соответствовало его планам. Ему хотелось лечь на диван прямо в пальто и заснуть. Он очень надеялся, что заснет, ведь сил у него за последние недели явно поубавилось, да и порция консервов день ото дня становилась все меньше. Нет, он не экономил, просто не хотел больше жить.

Дюла поднял с пола разбросанные подушки и положил их на диван, готовясь к последнему отдыху. В душе в который раз всплыли воспоминания о блаженных послеобеденных часах, проведенных в обществе «приемных родителей». Он выглянул в окно, чтобы попрощаться с миром.

За окном шел снег. Январский ветер трепал и кружил большие рваные хлопья. Густая пелена скрыла деревья, дома, опрокинутые телеги. Мир спал. Под слоем снега неподвижно лежали солдаты, на скамейках вытянулись два-три покойника в штатском, посреди дороги валялись две пегие кобылы. Гробовая тишина стояла кругом. Январское утро запеленало мир снежным покрывалом, затянуло солнце толстым слоем облаков.

Дюла приподнялся и сбросил одеяло, потом снова лег и закрыл глаза, пытаясь заснуть. Ничего не выходило. В это время загрохотали пушки. Никогда еще не бывало такого грохота, хотя стреляли где-то вдалеке. Самолеты тоже летели мимо, и все-таки все небо гудело. Дюла мечтал заснуть, но сон бежал его, несмотря ни на какие старания.

С сердцем был полный порядок. Оно билось сильно и ровно — ни дать ни взять крепкое, мужское сердце, никогда не знавшее недугов. Никаких фокусов не ожидалось.

В конце концов он решился и встал. Надо пойти в парк, окунуться в снегопад. Холод сузит сосуды. Он будет бродить по улицам, пока его случайно не пристрелят или — что еще лучше — не доконает мороз. Тогда он останется сидеть на скамейке, вроде этих — там, внизу.

Квартиру он оставил открытой. Там есть что взять. Так пускай берут. Он вышел на улицу и направился к парку, захлебываясь морозным воздухом. На улицах было пусто — одни покойники кругом. Дюла стянул перчатки, чтобы мороз поскорее принялся за дело, и ускорил шаги.

Пока он шел к парку, снегопад кончился. Заметно посветлело. Дюла ни капельки не замерз, хотя не был на улице уже несколько месяцев. Он направился в глубь парка, с трудом ориентируясь в изрытых бомбами и окопами аллеях. А ведь он знал этот парк как свои пять пальцев!

Пытаясь разобраться в паутине тропинок, он на минуту остановился. Вдруг откуда-то из-за кустов вынырнула мальчишечья голова. Ребенок с ужасом уставился на Дюлу, Надо сказать, что Дюла, несмотря на всю свою готовность к смерти, тоже перепугался, увидев перед собой странное явление в папахе и огромном неуклюжем полушубке.

— Эй! — окликнул он. — Ты кто такой?

— Хэлло, мистер, чего это вы так напугались? — Мальчик сунул левую руку в карман, а правой наставил на Дюлу воображаемый револьвер.

Лицо его было черным от грязи. В карих глазенках светился страх.

— Слушайте! — крикнул он. — Чего вам здесь надо? Вы что, не знаете, что война идет?

Широко расставив ноги в женских панталонах и огромных солдатских башмаках, он смотрел на Дюлу в упор, пытаясь придать себе вызывающий вид.

— Чегой-то мне лицо ваше знакомо, мистер! — выкрикнул он, состроив рожу. — Небось какой-нибудь граф из нилашистов?

— Как ты сказал? — Дюла шагнул к перепуганному ребенку.

— Полегче, господин хороший… Русские в парке, к вашему сведению!

Торш остановился.

— Русские?

— Они самые.

— Откуда ты знаешь?

— Я из Луна-парка иду. Они там. Немцы-то еще на рассвете драпанули.

— Ты-то сам с ними встретился? — в полном замешательстве поинтересовался Дюла.

— А вы что, не видите, что ли? Этот цилиндр они мне пожаловали, — мальчишка ткнул пальцем в свою папаху, а потом подергал самого себя за рукав, — и этот жакет тоже.

Дюла потер уши. Их нещадно щипал мороз. Носу доставалось не меньше.

— Значит, говоришь, они уже здесь? — Он посмотрел на мальчонку в упор.

— Думаете, вру?

Мальчишка снова пристально уставился на Дюлу.

— Скажите-ка лучше, где я вас видел?

— Наверное, в кино.

— В кино?

— Да.

— Так вы…

— Я артист.

— Ну как же! — завопил мальчишка. — Вы же Торш!

И повторил совсем другим голосом:

— Господин артист Дюла Торш…

— Как тебя занесло в Луна-парк?

— Я там прятался, в вагончике, на змейковой дороге.

— Ты что, из дома сбежал?

— Нет. Нету у меня дома.

— А родители твои где?

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Нет. Отец на фронт ушел. Сержантом.

— А мать?

— Она евреев прятала. Ее нилашисты увели.

— Так ты один?

— Один…

— А кто твой отец по профессии?

— Зазывалой он был, в Луна-парке. Цирковой, в общем. А теперь вот — сержант, коли жив. Уж два года, как писем нету.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— А что ты все-таки делал в Луна-парке в такое время?

— Мне там нравится. Когда в вагончике сидишь, спине тепло. Дом-то наш разбомбили. Тридцать жильцов было, всех поубивало. Один я остался. Потому что в Луна-парке торчал.

— А на что ты жил?

— На милостыню. Будто сирота. Русские мне тоже пожрать дали — фасоли с хлебом.

Он вытащил из кармана две горбушки.

— Видите, даже осталось.

— И куда ты теперь?

— Хлеб продавать.

— Самому-то тебе не нужно?

— Я еще раздобуду! А этот на сигареты обменяю.

— Ты куришь?

— Ну…

Холодную, гулкую тишину внезапно нарушил какой-то звук. Далекий и робкий, он с каждой минутой становился все смелее и громче.

— Слышите? — Рот мальчишки приоткрылся от восторга.

— Что это?

— Шарманка.

— Что?

— Шарманка. Та, что на карусели.

Механическая мелодия звучала все громче. Над парком плыла печальная и протяжная песня о девушках Баризоны, которой было никак не меньше полувека. Бессмысленными и странными казались эти звуки, пронзавшие тишину, которую больше не нарушал грохот орудий.

— Слышите, как красиво? — спросил мальчик, захлебываясь от восторга.

— Красиво, по-твоему?

— Ага, замечательно.

Дюла молчал, не сводя с мальчика глаз и вслушиваясь в неожиданные, неправдоподобные звуки.

— Русские, — шепнул мальчик.

— Русские?

— Да. Они открыли карусель. Руками крутят, электричества-то нету.

— Ты что, видел?

— Да. Я сам на ней катался. Мы с казаком вдвоем на лошади сидели. Летали-летали по кругу, а потом — раз! — и свалились, уж очень он лошадь дергал.

Мальчишка внезапно полез в карман, вытащил горбушки и сунул их Дюле в руку.

— Держите, господин артист. Это вам. Я себе другие раздобуду.

Он повернулся и понесся вскачь к Луна-парку, издавая на бегу что-то вроде лошадиного ржания.

Жеребенок мчался обратно к карусели — худенький мальчонка в здоровенных ботинках, снятых с убитого солдата, в длинном, нелепом полушубке и огромной папахе. Слева и справа от него взлетали фонтанчики снега.

— Постой! — беспомощно крикнул Торш ему вслед, сжимая в руке горбушки.

— Ур-ра! — Мальчишка подпрыгнул еще выше.

— Вернись! — Дюла сложил ладони рупором.

Он хотел крикнуть: возвращайся, я возьму тебя к себе, я воспитаю тебя, ты будешь моим сыном, потому что тебе тринадцать лет и ты один в целом свете…