Был однажды такой театр (Повести)

Но, увидев, что мальчонка не внемлет, он опустил руки и замолчал. Пускай его, пусть бежит на звуки шарманки. Пусть бежит, словно на зов отца, зазывалы из парка, на звук его громкого, визгливого голоса, призывающего почтеннейшую публику послушать о невиданных чудесах.

От мороза перехватило дыхание, а Дюле так хотелось крикнуть: если ты вернешься, мальчик, я выучу тебя на артиста. Не такого, как я или пропавший без вести зазывала. Я сделаю из тебя большого артиста, такого, как Балаж Тордаи. Ты скажешь людям все, чего не успел сказать я. Ты сыграешь Люцифера и Тиборца! Ему хотелось кричать громко, звучно, разрывая тишину белой лесной декорации, но из горла рвался лишь призывный слабеющий звук:

— Э-э-эй…

Звук дошел до ушей мальчугана — он сцепил руки и, не оборачиваясь, потряс ими над головой.

Дюла понял, что ему не заставить мальчишку вернуться, и сам двинулся следом за ним. Он шел медленно и спокойно, по узенькой тропке, навстречу звукам шарманки.

Ему больше не хотелось умирать. Ему хотелось увидеть карусель, катающихся на ней русских солдат и сына зазывалы, поднявшего на дыбы гипсовую лошадку. Никогда в жизни он не был так уверен в себе. Легкие наполнились свежим морозным воздухом, а все тело — удивительной радостной легкостью. Он натянул перчатки и немного расслабил на шее шарф, чтобы легче было дышать.

Перед глазами вставали замечательные картины. Завтра утром его навестит Иштван Пастор с друзьями.

— Пора браться за дело, — скажет Пастор. — Надо открывать театр как можно скорее.

— А что мы будем ставить первым делом? — спросит Дюла.

— То, что запретила полиция, — ответит Пастор. — Чоконаи. Начнем с того, на чем остановились.

Потом он заметит мальчишку, сидящего с ногами на диване и прислушивающегося к разговору.

— А это кто такой? — спросит он.

— Это мой сын, — ответит Дюла.

— Правда? А как его зовут?

Дюла совсем было собрался ответить на этот вопрос, как вдруг почувствовал, что голос ему изменяет.

Перед глазами стояли выбеленные снегом кроны, на секунду мелькнул мальчик, петлявший среди деревьев, в ушах звучала шарманка; Дюла в ужасе сбросил перчатки и распахнул пальто в последней отчаянной надежде — а вдруг она здесь, маленькая коробочка из жести.

— Мальчик! — вырвалось у него. Он хотел упросить мальчишку вернуться и принести ему лекарство, оно где-то там, дома…

Потом он выбросил вперед руки, словно пытаясь уцепиться за кого-то, кто удержал бы его и не пустил туда, куда он неотвратимо проваливался. Но впереди никого не было. Не было и мальчишки, а ведь ему ничего не стоило бы удержать Дюлу в эту минуту. Горбушки покатились по снегу.

Он проковылял еще несколько шагов и рухнул, точно так же, как в египетской картине «Трагедии», исполняя свою первую в жизни роль. Падая, он выбросил вперед левую руку. Со стороны могло показаться, что он из последних сил старается достать упавшую горбушку.

Горбушка так и осталась в нескольких сантиметрах от протянутой руки. Дюла Торш лежал совершенно один. Ему больше не суждено было встать и раскланяться. Мальчик в папахе мог не возвращаться. Дюла не встал бы даже ему навстречу.

Ветер стих.

ИСТОРИЯ МОЕЙ ГЛУПОСТИ

Ева Рутткаи в роли Кати Кабок (фильм «История моей глупости»).

Butaságom története

Перевод Т. Гармаш

В ПОСТЕЛИ, ОСВЕЩЕННОЙ СОЛНЦЕМ

1

Я только что открыла глаза. На плече у меня пляшет крохотное пятнышко желтого солнечного света. Мария неплотно задернула штору, и в щель прокралось солнце. Словно крохотная птица чистит перышки на моем голом плече.

Я нервничаю. Сегодня вечером я первый раз в жизни играю главную роль. Десять лет ждала я этого вечера, и вот он наступил, то есть вечером наступит, конечно, если только ничего не случится: не обрушится театр или я вдруг не умру. По поводу моей кончины можно было бы произнести ужасно красивую надгробную речь: «Вот стоим мы здесь, у гроба прелестной и талантливой двадцатидевятилетней актрисы, и сердце сжимается от боли при мысли о том, что она умолкла навеки именно тогда, когда могла бы наконец что-то сказать».

На другой половине кровати — у нас ужасно роскошная кровать в четыре метра шириною и с балдахином — сопит Лаци. Я не перестаю ему удивляться, он даже сопеть умеет содержательно и с неподдельной глубиной, он у меня такой, это свойство его мастерства: во всем может выявить какую-то глубину, даже в сопении. Так благородно и интеллигентно спят разве что ученые с мировым именем, ну, может быть, еще государственные деятели, страдающие глубокой духовной жизнью. Да, Лаци умеет выразить своим изысканным и утонченным пыхтеньем, что он в настоящее время самый популярный актер Венгрии и награжден всем, чем только можно, мало того, он даже умудряется дать почувствовать, что его деятельность вовсе не независима от общего роста уровня культуры.

А что, если бы это солнечное пятнышко у меня на плече вдруг защебетало, как настоящая птица? Вот, пожалуйста, опять пришло в голову красивое и поэтичное, совсем как в детстве, когда мне постоянно лезли в голову разные необычные мысли. Я-то думала, что мысли мои необычайно красивы, но потом, когда мне исполнилось восемнадцать, появился Лаци и объяснил мне, что я просто глупая.

2

Человеческая природа — неразрешимая загадка. До сих пор не пойму, почему я была так счастлива, когда провалилась на вступительном экзамене в Театральный институт. Провалил меня Лаци.

Он уже в то время был знаменитым артистом, на которого простые смертные взирали как муравьи на кафедральный собор.

— Какой последний спектакль вы смотрели? — спросил он, восседая за покрытым красной скатертью столом, а справа и слева от него тянулись две глухих стены мрачных членов приемной комиссии.

— «Мостостроителей», — ответила я.

— Вам понравилось?

— Нет.

— А знаете ли вы, что эту пьесу наградили премией имени Кошута?

— Нет.

— И все же, что вы можете сказать об этом произведении?

— Что оно скучное.

— И все?

— Все.

Стены еще мрачнее уставились на меня. А он улыбнулся. Так, улыбаясь, он и вписал в мой экзаменационный билет «неуд».

3

Я ждала его около института: мне показалось, что своей улыбкой он хотел утешить меня. Блеснувший на окнах кафедрального собора свет я сочла персональным, мне одной предназначенным подарком.

— Большое вам спасибо.

— Вы очень огорчены?

— Да что вы…

Я не смела сказать ему, что счастлива, в этом я признаюсь только сейчас, здесь, в постели, глядя на него, на его правильный нос, одинаково совершенный и в классическом, и в современном репертуаре.

Я проводила его до театра. Чего я ему только не наговорила, всю свою жизнь шиворот-навыворот перевернула. У ворот театра, когда я почувствовала, что он хочет со мной проститься, я быстренько перешла к своему духовному миру.

В глубине души я уже в семь лет была актрисой. Самый первый урок в школе учительница начала словами: «Сердечно приветствую вас, дети», и я встала и поклонилась. Однако никто на меня не обратил внимания, тогда, воспользовавшись минутной тишиной, я встала из-за парты и выпалила выученное в детском саду четверостишие. Декламацию я завершила новым поклоном.

— Честно говоря, мне хотелось поклониться даже тогда, когда вы поставили мне «неудовлетворительно», — завершила я свое признание в моих актерских притязаниях.

— Странные у вас представления о театральном искусстве, — протянул он на прощание руку.

— Почему? — спросила я, смело глядя ему в глаза. — Я не знаю о театральном искусстве ничего, кроме того, что хочу стать актрисой.

4

Каждый день я часами прогуливалась перед его виллой, перед той самой виллой, в которой уже десять лет живу как его жена.

Своей постройкой наш дом обязан киноролям Лаци. С возведением стен связаны образы крестьян-середняков, трудно находящих свою дорогу в жизни, настилке паркета и покрытию крыши способствовали два дальновидных партсекретаря, облицовка кафелем ванной и кухня с мойкой и сушилкой слопали капитана-куруца и гонведа 1848 года, а построенный прошлым летом бассейн в саду нам удалось сделать благодаря одному не находящему выхода из жизненного тупика и кончающему самоубийством профессору.

После девятидневного стояния в карауле я наконец вывела его из терпения. Я скромно прогуливалась взад-вперед по противоположной стороне, когда он ко мне подошел.

— Какого черта вы здесь постоянно торчите? — спросил он весьма грубо.

Я остановилась и собралась со всеми своими душевными силами.

— Я хочу быть актрисой, — посмотрела я на него отчаянно, любуясь тем временем его изумительным носом, который и сейчас, в этот утренний час, разглядываю с таким восторгом.

— Вы же сдавали вступительный экзамен, не ответили, больше я ничего не могу для вас сделать.

— Я хочу быть актрисой, — повторила я, стараясь придать голосу как можно больше смелости, а на самом деле совершенно отчаявшись.

— Вы можете снова попытать счастья на будущий год. Это ваше право, больше мне нечего вам сказать, всего хорошего.

— Если я не стану актрисой, то…

— Послушайте, не смейте мне угрожать! — перебил он.

— Я не угрожаю.

— Не смейте мне тут кричать, что покончите с собой.

Я затрясла головой:

— Я не хочу кончать с собой, но если я не стану актрисой, то стану театральным критиком и буду писать о вас жуткие статьи.

Он рассмеялся. Он был прекрасен в эту минуту, он и теперь неотразим, когда смеется, хотя в этом месяце ему исполнилось сорок пять.

— Знаменитости легко смеяться. — Я обиженно выпрямилась. — А что делать тому, кто уже на вступительном экзамене провалился? Он вынужден вынашивать планы мести против своих угнетателей.

— Это вы меня называете угнетателем?

— Да.

— Почему, черт вас побери?

— Потому что вы мне предложили удалиться из-за «Мостостроителей» и не позволили прочитать «Агнеш».

— Что ж, прочитайте!

— Правда?

— Правда.

— Когда?

— Сейчас.

— Здесь, на улице?

— Здесь. Начинайте вполголоса, с толком. Меня интересует акцентировка и вообще как вы понимаете то, что читаете.

Я ни минуты не колебалась. Поклонилась и начала декламировать стихотворение прямо под круглыми кронами акации.

Мне удалось прочитать только три строфы. Четвертую он уже не позволил, сказав, что я не имею никакого представления о том, что читаю. Потом он стал меня спрашивать, задавал множество всяких вопросов, какие только можно себе вообразить, только я ни одного не поняла. Неважно, что́ я отвечала на эти его вопросы, но, по-моему, отвечала красиво и связно. Однако он накричал на меня: