Линия обороны

Квиддич никуда не делся. Он продолжал существовать. Он не прекратился с уходом Скайуокера с поля. Очевидно, что он не прекратился для всех остальных. Но Энакин осознал кое-что куда более удивительное: он не исчез для него.

Энакин мог продолжать играть.

Ему всё ещё было страшно, но азарт, который спал в нём последние годы, пробудившись, уже не готов был снова уйти на покой. Страсть, стоило приоткрыть ей дверь, затопила Энакина, как лава. И он вернулся в игру.

Он всё вдруг увидел под другим углом, иначе. Площадку, игроков, мячи, сам рисунок игры. Словно что-то щёлкнуло у него в голове. Словно он годами смотрел на цветок в коридоре, уверенный, что тот искусственный, а цветок оказался живым. И теперь Энакин не мог понять, как он не чувствовал раньше его аромата, как не ощущал, что касается настоящих листьев и мог принимать их за пластик?

То, что особенно ярко выделяло Энакина, когда он был игроком — скорость. Не только физическая, хотя он был феноменально быстр. Но ещё быстрее он мыслил и реагировал. Так казалось со стороны. На деле большую часть времени Энакин не думал — он действовал, полагаясь на чутьё, на некую внутреннюю силу, которая вела его. День ото дня он развивал не скорость мышления, не схематичное понимание игры, а остроту своего чутья. И оно позволяло ему двигаться в потоке, который только он видел и ощущал, плыть по течению игры или разворачивать его так, как ему хотелось.

За годы после травмы он ни дня не вкладывал столько услилий в свою работу, сколько вкладывал раньше в игру, и в глубине души знал это. Он учил, тренировал, объяснял, но лишь то, чему мог научить любой на его месте. Не потому, что не хотел делиться знаниями, а потому что не находил в себе ничего сверх банальных истин. Насколько незаурядным игроком он был, настолько же он оказался заурядным тренером. Вовсе не отсутствия способностей, а от нехватки желания. Ему казалось бессмысленным пытаться вернуть то, что он потерял навсегда и что представлялось ему недостижимым с тренерской скамейки — ту свободу, скорость, радость, которую испытывает игрок.

Теперь он знал, как ошибался.

Оби-Ван только усмехался, глядя на него. Столько времени впустую из-за упрямства. Он даже не был теперь уверен, что Энакина действительно удерживал страх. Именно упрямство — вот что. Либо — и скорее всего — и то и другое. Энакин был так же способен на блестящий анализ игры, как и на восприятие её только через чутьё. И доказал это немедленно, как только решил попробовать.

Оби-Ван был рядом. Он не смущал Энакина похвалами или наставлениями, он просто был рядом и был счастлив видеть его преображение. Они говорили, но не возвращались к теме того старого разговора. Оби-Ван — из врождённого такта, а Энакин просто пока не знал, как выразить то, что происходит с ним. Он смотрел на Оби-Вана и чувствовал себя идиотом. Счастливым, упрямым, испуганным идиотом. Идиотом, перед которым стояла одна, всего одна цель: избежать привязанностей, защитить себя от потерь. И он с треском её провалил. Всё началось с квиддича, с того, что он позволил себе вновь его полюбить, вновь увидеть его, а не скользить взглядом, избегая задержаться на чём-то хоть на мгновение. А теперь тем же очистившимся взглядом он смотрел на Оби-Вана, и уже не мог оторвать глаз от него. Все эти годы он был тут, рядом, совсем близко, и Энакин, с упёртостью истинного спортивного гения державшийся за свой план избежать опасности и остаться равнодушным ко всему миру, не замечал, что план этот рухнул в самом начале, прямиком к ногам Оби-Вана. Теперь это выглядело так, будто Энакин жил двойной жизнью, сам не зная об этом. Любил и скрывал эту любовь от себя самого. Ему было смешно и немного страшно осознавать это, но единожды увидев правду, он не мог её отрицать. Энакин не умел любить наполовину и не мог закрыть своё сердце, даже если бы захотел. Но Энакин не хотел. Не таким он был человеком. Что бы он ни пытался сделать со своей жизнью за последние годы, вместо этого он нашёл единственного человека, с кем мог по-настоящему сблизиться, и теперь не мыслил жизни без него.

Страх не так легко победить. Энакину, вся жизнь которого была связана с квиддичем, сколько он себя помнил, оказалось неожиданно просто победить его в поле игры. Но, глядя на Оби-Вана, он всё ещё боялся. Теперь — не привязанности, не любви. Теперь, когда он признал и то и другое, он боялся только одного — быть отвергнутым. Поэтому он молчал.

Время шло и Энакин, казалось, забывал о своих страхах с той же лёгкостью, с которой раньше погружался в них. Оби-Ван диву давался. Теперь Энакин был одержим. Игрой, успехом и окончательной победой. Оби-Ван заразился его одержимостью. Учебный год подходил в концу, как и чемпионат молодёжных команд. Впереди были финальные игры, и Энакин был намерен выиграть их все.

Оби-Ван теперь разбирался в игре, как бывалый болельщик. Энакин засиживался у него допоздна, обсуждая тактику. Иногда он замолкал, откидывался на спинку кресла и задумчиво смотрел на Оби-Вана этим своим взглядом исподлобья.

— Что? — спрашивал Оби-Ван. — Я глупость сказал?

Энакин улыбался.

— Нет. Ты подал мне отличную идею.

Оби-Ван чуть смущённо пожимал плечами, а Энакин думал вовсе не об игре. Он думал о нём.

Энакин будто снова проживал свою жизнь. Новую, другую, но всё же свою. Все её радости, взлёты, падения, страхи и надежды. Оби-Ван видел это. Видел, как Энакин, возможно, сам того не осознавая, вступает в битву с самим собой и неизменно выигрывает её. Тот, кто привык побеждать, не умеет проигрывать. Это восхищало Оби-Вана. Иногда, глядя на Энакина, а потом мысленно возвращаясь к себе и окидывая взглядом собственную жизнь, он вдруг казался себе незначительным, блёклым по сравнению с ним. Он знал, что у каждого свой путь и что он проходит свой так хорошо, как может. Но огонь, которым горел Энакин, затмевал всё вокруг. И временами Оби-Вану казалось, что ему не дотянуться до этого огня. Что ничего, кроме этого пламени, и не нужно Энакину.

Поэтому Оби-Ван тоже молчал.

Так проходили недели, и двое, ближе которых не было друг для друга, шли каждый своим путём, не понимая, что он давно уже стал одним.

Команда Энакина дошла до финала. Шумиха поднялась такая, что Оби-Ван даже бросил зачитывать вслух все статьи — слишком их было много.

За день до игры Энакин спросил как-то неуверенно:

— Ты ведь пойдёшь?

Они сидели в просторной уютной комнате Оби-Вана, выходившей окнами в сад. Была вторая половина дня и солнце, только выглянувшее из-за угла, то вспыхивало, бросая косые лучи через всю комнату, то вновь пряталось, когда покачивающиеся от ветра занавески преграждали ему путь.

Оби-Ван удивился вопросу.

— Конечно! В смысле? Чтобы я — и пропустил финальную игру? Ты шёл к этому полгода, Энакин!

Энакин смутился.

— Ну да, но… Ты же всё-таки не такой фанат.

Оби-Ван улыбнулся, бросил газеты на стол, поднялся со своего места и сел рядом с Энакином на диван у камина.

— Я уже давно неравнодушен к квиддичу, — весело сказал он, и Энакин тоже улыбнулся, хмыкнув. — Он оказался не так утомителен, как я полагал. И он важен для тебя.

Энакин опустил взгляд, сцепил пальцы и поковырял ногтем заусенец.

— А значит, и для меня, — продолжил Оби-Ван.

Энакин заскрёбся интенсивней. Он всегда это делал, когда нервничал.

Оби-Ван вернулся к ироничному тону.

— Так бывает, когда, ну, знаешь… человек тебе небезразличен.

Энакин ковырнул со всей силы и содрал заусенец.

— Чёрт, — сказал он и засунул кровящий палец в рот.

— Сейчас, подожди, — засуетился Оби-Ван, вскочил, достал из ящика комода платок, какую-то баночку, сел обратно и потянул к себе руку Энакина. — Плюнь. Дай сюда. Энакин, ты как маленький, ну.

Энакин послушно отдал палец. Оби-Ван промакнул кровь платком, капнул на палец зелья из баночки и подул. Ранка затянулась на глазах. Оби-Ван ещё раз промакнул остатки крови и положил руку Энакина обратно ему на колени. Энакин посмотрел на палец, как на смертного врага, и буркнул:

— Это не помешает мне выиграть.

— Я бы удивился, если бы тебе хоть что-то помешало, — ответил Оби-Ван.

Они помолчали и почему-то оба чувствовали себя неловко. Наконец Энакин сказал:

— Мне тоже… ну… важно то, что важно тебе.

Помолчал ещё мгновение и зачем-то уточнил:

— Что угодно.

И мысленно констатировал: “Я идиот”.

Но Оби-Ван ответил тоже немного смущённо, будто Энакин тут был не единственным идиотом:

— Мне… я знаю. И мне важно, что тебе… важно.

На этом блистательном обороте разговор зашёл в тупик, потому что Оби-Ван со стыдом понимал, что такой ораторский шедевр уже сам не превзойдёт, а Энакин напряжённо пытался понять, что бы это значило. Они вернулись к квиддичу и проговорили почти до вечера, а уходя, Энакин остановился у двери, посмотрел Оби-Вану в глаза и сказал:

— Спасибо. Без тебя я бы не смог. То есть это всё… То, что ты тогда сказал… И то, что ты был рядом… И всё… и… — он набрался духу и пробормотал: — и я, наверное, должен тебе кое-что сказать.

Оби-Ван махнул рукой.

— Не должен. Ты ничего мне не должен. Я рад, если смог чем-то помочь тебе, но всё, чего ты добился, ты добился сам. Иди, а завтра, будь добр, выиграй, я собираюсь деньги поставить.

Энакин моргнул пару раз, а потом вздохнул, с каким-то разочарованием, как показалось Оби-Вану.

— Угу, — промычал Энакин. — До завтра тогда.

— До завтра.

Уже открыв дверь, Энакин обернулся и спросил:

— Ты ведь не собираешься ставить?

— Нет, конечно, — согласился Оби-Ван. — Никогда не играю.

Энакин хмыкнул и наконец ушёл.

Оби-Ван сел на диван, задумчиво почесал бороду и вздохнул.

Энакин постоял немного у двери, потёр ладонью лоб, посмотрел на свой многострадальный палец и пошёл ещё раз изучить перед сном план на игру.

Потом Энакин мог вспомнить каждый момент этой игры, каждую секунду, каждое решение и каждую мысль, мелькнувшую в голове. Он мог мысленно пересмотреть весь матч от начала и до конца, не упустив ни одной детали. Как всё начиналось — нервозность, подготовку, лица игроков, внимательно слушавших по десятому разу его объяснения и кивавших, когда он называл их имена. Помнил, как Оби-Ван похлопал его по плечу, занимая своё место прямо за его спиной. Энакин обернулся и улыбнулся ему, а Оби-Ван сказал: “Удачи”.

Больше во время матча Энакин на него не смотрел. Но знал, что он здесь, чувствовал его присутствие, как подспудную уверенность, не оставлявшую его ни на мгновение. Игра развивалась непросто, но за несколько минут до конца, когда команда Энакина переломила ход игры в свою пользу, на поле вдруг опустилась та магия, которую знал каждый игрок, каждый тренер и каждый болельщик. Не та, что пробуждается заклинанием, и даже не та, что рождается волей. Та, что выглядит, как благосклонность богов. Как награда герою, заслужившему её в тяжелейшем бою. Магия знания, что этот матч будет выигран. Энакин смотрел на своих ребят и видел, что каждый их них ощущает её, как и он сам. Они не сдали назад, не стали играть расслабленней, наоборот — в их игре появилась уверенность, не оставляющая противнику надежды. Энакин уже почти не отдавал команд. Он кивал, подбадривал, подсказывал, спокойным и ровным голосом — голосом человека, лишённого сомнений и страха, свободного от них, видящего свою цель и знающего, что достигнет её. И то же ощущал каждый игрок его команды. В эти последние минуты игры и до самого конца, до мгновения, когда Игла рванулась, дёрнув метлу вверх и взмыв выше всех игроков на поле, а потом вскинула руку с мячом. До мгновения, когда они все посмотрели на неё, закладывающую над полем дикий вираж, а потом друг на друга, и поняли, что взяли эту победу.