Линия обороны

========== Линия обороны ==========

Энакин шёл по коридору, волоча за собой метлу. Этот скорбный путь он проделывал регулярно, потому что, по выражению Оби-Вана, у него то “лапы ломит, то хвост отваливается”. Что правда то правда.

— Когда-то я шёл дорогой профессионального спорта, — печально сказал он как-то Оби-Вану, — но потом мне метла попала в колено.

Оби-Ван с пониманием покивал и протянул ему бутылочку. В тот день травмированная нога ныла у Энакина особенно сильно, но после пары глотков из бутылочки всё как рукой сняло.

— Что это? — со смесью подозрения и восторга спросил он.

Оби-Ван пожал плечами.

— В жизни мракоборца всякое пригодится, — ответил он. — Я не всегда тут таких балбесов, как ты, учил защите от тёмных искусств.

Энакин с пониманием вздохнул. Он бы тоже с большим удовольствием сам продолжал играть в квиддич, а не учить ему балбесов, но не судьба.

— Жизнь жестока и несправедлива, — патетически провозгласил он и глотнул ещё.

Они-Ван из вежливости покивал, хотя он-то как раз был счастлив наконец сидеть в тепле и покое и нести свет знаний, хотя, чтобы его донести, иногда и приходилось стучать светочем прямо по нерадивым мозгам.

Вскоре Энакин стал приходить к нему “за бутылочкой” регулярно. Достопочтенный профессор зельеварения Палпатин был, безусловно, выдающимся мастером своего дела, но Энакин не мог больше слушать о “трагедии великого профессора Плэгаса”, наставника Палпатина, давно почившего при странных обстоятельствах. Профессор вспоминал своего покойного учителя по любому случаю и с умилением говорил Энакину: ты так напоминаешь мне его! Хотя Энакин видел портреты Плэгаса — нет, совсем не похож. А характер у него, по слухам, был наисквернейший.

— Оби-Ван, скажи честно, у меня плохой характер? — спросил Энакин с порога, поставив метлу у двери и упав в кресло.

Оби-Ван призадумался.

— Не настолько честно, — скептически заметил Энакин.

— Если не настолько, то вовсе нет, — ответил Оби-Ван.

Энакин хмыкнул. Оби-Ван улыбнулся, поставил перед ним на столик приготовленную чашку с чаем и капнул в неё зелья. Энакин взял чашку в руки, длинно выдохнул и с наслаждением вытянулся на кресле, откинув голову на спинку. Нигде, пожалуй, он не чувствовал себя так спокойно и хорошо, как здесь, с Оби-Ваном.

В тот же самый год, когда Оби-Ван занял свой пост преподавателя, Энакин вынужден был уйти из большого спорта. Во всех возрастных категориях он успел выиграть всё, что было возможно, побить все существовавшие рекорды среди охотников всех поколений, стать самым юным игроком, отобранным в элиту, произвести фурор в мире квиддича, вспыхнуть самой яркой его звездой, а потом — получить травму, несовместимую со спортивной карьерой, раньше, чем эта карьера достигла пика. Удача Энакина хранила его в этом чрезвычайно травмоопасном спорте много лет, но ей стоило покинуть его лишь один раз, чтобы вместе с ней он потерял всё. Загонщик соперника с огромной силой отбил в него бладжер, и Энакин, обычно легко уворачивавшийся от таких ударов, в тот раз не справился со своей скоростью и рухнул с высоты, захватив по пути ещё одного охотника из своей команды. Тот отделался лёгкими ушибами, упав сверху, а Энакин получил несколько тяжелейших переломов.

Энакин понял, что удача навсегда отвернулась от него, после третьей операции, когда кости снова срослись неправильно. Целители разводили руками. Энакин раз за разом терпел боль и требовал попытаться ещё раз, однако с каждым разом шансов становилось всё меньше. Всё, что могли сказать ему целители — такое случается, крайне редко, молодой человек, но вам не повезло. Иногда даже магическая медицина бессильна. Мы можем поставить вас на ноги, можем пойти на радикальные меры и заменить раздробленную ногу протезом, чтобы вам не пришлось до конца жизни испытывать боль, в обоих случаях вы даже сможете сесть на метлу, соблюдая осторожность, но вернуть вас в квиддич — выше наших сил. Энакин спорил и требовал оперировать снова. После четвёртой операции Главный целитель больницы Св. Мунго пришёл к нему в палату и сказал: на этом всё. Мне очень жаль. Больше никаких операций. Мы сделали всё, что могли. Смиритесь.

Энакин пережил несколько месяцев тяжёлого восстановления и не менее тяжёлой депрессии, после чего, ко всеобщему удивлению, устроился в Хогвартс тренировать новичков. Он обучал совсем ещё детей обращаться с метлой, тренировал ребят постарше, проводил матчи между командами факультетов, игравшими под руководством своих капитанов, как наблюдающий тренер и судья, и полностью отбирал, тренировал и вёл сборную Хогвартса, из которой игроки выходили в профессиональный спорт. Ему предлагали места в элитных клубах и даже место тренера сборной, но он отверг все предложения. Он возился с детьми и был доволен, насколько мог быть доволен человек его судьбы.

Оби-Ван успел послужить отечеству всеми силами, моральными и физическими, и практически все их сложить на его алтарь. Если Энакин скорбел по жизни, которой лишился, со всей её славой и буйством, соперничеством и сражениями, то Оби-Ван не знал ничего лучше своего тихого кабинета с видом на дубовую рощу и возможности каждое утро просыпаться в своей постели, в тишине и покое, и без необходимости сломя голову бежать навстречу опасности. Сражений ему хватило по горло.

Он был отличным мракоборцем — не лучшим, не выдающимся, не из тех, чьи имена остаются в учебниках истории, но из тех, чьё имя любой назовёт первым, когда нужно выбрать напарника для опасного дела. Из тех, кому поручат самое политически непростое задание, требующее навыков, выходящих за пределы обычных обязанностей мракоборцев. Коллеги дали Оби-Вану прозвище, которому он усмехался, но в душе позволял себе им гордиться: Переговорщик. Может быть Переговорщику и было место в учебниках истории, но точно не в новейшей. Такие, как он, заслуженное положение в обществе занимали лишь тогда, когда для общества дела, в которых они принимали участие, становились воспоминаниями, статьями в энциклопедиях. Но Оби-Ван не был честолюбив. Ему была присуща черта истинного мастера любого дела — способность испытывать удовлетворение от самой по себе хорошо сделанной работы, а не от признания её другими. И к моменту “выхода на пенсию” он знал, что может быть доволен своей карьерой. Он мог бы продолжать её, мог бы остаться внутри системы на иной должности, но Оби-Ван обладал ещё одной редкой чертой: чувством меры. И однажды оно сказало ему, что пора уходить. Пора закончить с битвами и интригами, которых хватило бы не две жизни, и прожить ту одну, что у него есть, в покое, которого он доселе не знал. Ему нравилось учить, и ученики отвечали ему искренним расположением. Ему нравилось переосмыслять и анализировать собственную жизнь, передавая свой опыт тем, кто, возможно, потом сам применит его на практике. В отличие от Энакина Оби-Ван был там, где и когда сам выбрал быть.

И всё-таки у них с Энакином было что-то общее. Несмотря на то, что Энакин был младше, в компании друг друга они ощущали себя двумя ветеранами, повидавшими жизнь и познавшими взлёты и падения. У Оби-Вана тоже частенько ныли старые раны, он привык обходиться своими силами, так что зелья на такой случай стряпал отменные. Энакин, как только прознал об этом, стал ходить за спасением только к нему, и постепенно посиделки “за бутылочкой” стали своего рода традицией.

— Этот балбес не знает даже, где у метлы конец, а где начало — не то что как с ней управляться, — сетовал, бывало, Энакин.

— Этот балбес и палочкой себе скорее глаз выколет, — соглашался Оби-Ван.

— Некоторые во всём хороши, а некоторые во всём плохи, — заключал Энакин.

— Правда ваша, коллега, — кивал Оби-Ван и салютовал ему чашечкой.

Энакин, пожалуй, был из первых. Оби-Ван редко встречал талантливых спортсменов, которым удавалось достичь сравнимых успехов в чём-либо ещё. Однако казалось, что Энакину удаётся буквально всё, стоит ему лишь приложить немного усилий.

— Неужели у тебя не было запасного плана? — спросил как-то Оби-Ван, имея в виду план на случай, если не сложится спортивная карьера.

— Нет, — легко ответил Энакин. — Никакого. Я знал, чего хочу, у меня это получалось, так зачем мне нужен был запасной план? У меня был отличный основной.

— Похоже на тебя, — заметил Оби-Ван.

Многие не могли понять, почему же Энакин, перед которым были открыты все двери и который мог тренировать лучший квиддичевский клуб, вернулся в Хогвартс. Оби-Ван, узнав Энакина поближе, недоумевал ещё больше. Энакин мог бы стать практически кем угодно, всего за несколько лет обучения — но он даже не попытался, хотя был совсем молод. Оби-Ван тоже рано “ушёл на покой”, но он хотел этого, для него именно Хогвартс и преподавание были тем местом и тем занятием, которые делали его счастливым. Энакин же, при всех своих способностях и явном честолюбии, не стал строить карьеру, искать других способов получить блестящую жизнь своей мечты, стать звездой, пусть не квиддича, но тем не менее — звездой. Оби-Ван был уверен, что он способен на это. И однажды он спросил: почему?

Энакин ответил не сразу. Он склонил голову и смотрел в чашку, держа её обеими руками и сплетя пальцы.

— Потому что я не хотел больше ничего терять, — наконец сказал он. — Я потерял самое главное, то, что имело для меня самое большое значение, единственное, чем я по-настоящему дорожил. И я больше ничего не хочу терять. Пусть у меня будет не так уж много, зато я буду уверен, что не лишусь этого.

Оби-Ван помолчал, потрясённый, а потом неуверенно начал:

— Энакин, это…

Но Энакин прервал его, взглянув исподлобья.

— Я не для того тебе рассказал, чтобы ты меня судил.

— Я не сужу, — тихо возразил Оби-Ван. — Я могу это понять.

— Можешь? — с сомнением спросил Энакин.

Оби-Ван кивнул.

— Могу. Правда. Я могу это понять, но не могу поддержать.

Вздох Энакина выражал настолько откровенное разочарование, что Оби-Ван поспешил продолжить:

— Нет-нет, я не буду говорить тебе, как ты должен жить или что чувствовать. Но поверь мне, страх — не лучшая основа для решений.

— Страх — главный механизм, помогающий нам выживать, разве не так? — с вызовом спросил Энакин.

— Выживать, — с напором ответил Оби-Ван, — но не жить.

— Ты не был на моём месте, — холодно сказал Энакин, но Оби-Ван услышал не только его напускную холодность. Он услышал горечь, и отчаяние, и страсть, которая горела в Энакине, которая и была причиной этой фальшивой, так плохо маскирующей правду холодности. Страсть, продолжавшая гореть в Энакине, пугала его самого, требовала выхода, и когда Оби-Ван коснулся её, Энакин попытался оттолкнуть его руку. Может, кто другой и купился бы на этот незамысловатый трюк, но не Оби-Ван. Он слишком хорошо узнал Энакина за эти годы и слишком хорошо видел его одиночество. Энакин не хотел этого одиночества, ненавидел его, но не знал, как от него избавиться. Для него разрушить стены, которые он сам вокруг себя воздвиг, означало рискнуть снова всё потерять. Теперь Оби-Ван понимал это — и, поняв, на мгновение сам испытал одиночество такой силы, словно это он был лишён всего, что было ему дорого, словно это у него не было никакой надежды, лишь страх потерять то, чего он так и не приобрёл.