Был однажды такой театр (Повести)

С такой же готовностью я погрузился в комизм ситуации, предуготованной мне историей, считая, что через час-другой недоразумение будет исправлено и мы с каким-нибудь компетентным начальником от души посмеемся над тем, что едва не случилось.

ОФИЦЕР

В посудной лавке я встретился с будущей примадонной моей труппы, капитаном Кубини. В тот момент, конечно, ни у него, ни у меня и в мыслях не было, что спустя несколько месяцев он будет играть в лагерном театре заглавную роль в оперетте «Дочь колдуна».

— Красивый, должно быть, был чайник, тот, на котором вы стоите, — сказал он, показав на осколок фарфора у меня под ногами.

— Да, красивый, — немного смутившись, сказал я, отступая назад.

— Херенд[6], тысяча девятьсот тридцать пятый год, — сказал он, подняв с пола и осмотрев обломок.

— Как вы это узнали? — спросил я удивленно.

— Вот здесь метка. Герб Венгрии. А под ним: Herend, Hungary. Это — фирменный знак завода с тысяча девятьсот тридцать пятого года.

— Вы что, специалист по фарфору?

— Нет. Я офицер.

Мы представились друг другу.

— Вам, наверное, очень не по себе среди этих осколков, — нерешительно сказал я, — если фарфор так близок вашему сердцу. Я тоже странно чувствую себя здесь, хотя совсем в этом искусстве не разбираюсь.

— Вижу, на фронте вам не приходилось бывать, — смерил он меня взглядом.

— Нет. Как вы догадались?

— Душа у вас девственно штатская. Вот, страдаете из-за фарфора… Ничего, что я так, без обиняков?

— Ничего. Я даже горжусь, что во мне так мало солдатского.

— А я люблю свою профессию. Я — военный по убеждению. С детства верил и сейчас верю в то, что это прекрасное призвание для мужчины.

— Тогда почему вы в штатском?

— Потому что не присягал Салаши. Я снял униформу, чтобы не позорить ее. А на улице, когда русский патруль проверял у меня документы, сказал, что я капитан и полтора года воевал против них. Я хорошо говорю по-русски.

— Уместна ли такая правдивость?

— Уместна. Вам этого не понять, потому что вы — штатский.

— А вы подумали… подумали о последствиях?

— Разумеется, и заранее готов к ним, — холодновато и твердо взглянул он на меня.

Под ногами у нас скрежетали осколки фарфора.

ЛЕЙТЕНАНТ ГАМИЛЬТОН

Длинной колонной, по пятеро в ряд, мы шагали по тракту. Я не понимал, что происходит, видел только, что превратился в частицу человеческого потока, который медленно, неуклюже, то и дело останавливаясь и сбиваясь в толпу, движется под холодным небом вперед, в неизвестность.

Справа от меня шел Калман Мангер, инженер-строитель, вместе с которым еще недавно мы носили продукты на чердак одного дома, защищенного охранной грамотой швейцарского посольства. Судьба вновь нас столкнула нос к носу где-то возле Восточного вокзала, и мы, чтобы не потеряться в людском потоке, взялись под руки.

Мангер был немного подавлен; он вообще не любил ходить пешком и презирал все, что ему казалось ненужным: речи политиков, и войну, и вот это январское шествие. Но комизм ситуации, в которую мы попали, он все же чувствовал и потому время от времени громко смеялся.

— А жена твоя как? — спросил я его, когда его локоть чуть-чуть отогрел мне душу.

— Кати сейчас у родителей, в Буде. Не успела вернуться в Пешт. Или не захотела. Не знаю.

— Не говори ерунду. Она тебя очень любит.

— Ну и что?

По дороге навстречу нам шли беженцы, толкая свои тележки с пожитками. Они двигались в сторону Пешта.

— Если ты выйдешь из шеренги и быстро пристроишься к беженцам, никто не заметит. К вечеру будешь в Пеште, — сказал я ему на ухо.

— Не хочу.

— Почему?

— А ты?

— Я подожду. Где-нибудь захотят же установить личность. Через день-два так и так буду дома, — ответил я.

— Вот, а я — никогда.

— Брось это, Калман… А уж если у тебя на душе такое, то поскорее выбирайся отсюда. Вот появится следующая группа с тележками…

— Нет.

— А если вместе со мной?

— Все равно не хочу. Судьба занесла меня сюда, пусть она и дальше мною распоряжается.

— Оставь ты эти шаманские штуки. Даю слово, домой мы вернемся вместе.

— Спасибо.

— И вы будете с Кати счастливы.

— Дурачина ты, братец… Ну да ладно, валяй говори, я тебя слушаю с удовольствием.

На премьере «Дочери колдуна» он играл англичанина, морского офицера в белом кителе. Лейтенанта Гамильтона.

ШЛЕПАНЦЫ

На ночь нас поместили в спортзал провинциальной гимназии. Те, кто успел захватить маты, сразу устроили себе что-то вроде отдельного номера; там было относительно мягко, и места на них продавали за деньги. Некоторую возможность отделиться от массы давали смелым экспериментаторам разборные гимнастические снаряды; особенно высоко ценились детали, обитые кожей. Те из пленных, у кого оказалось больше фантазии, вскарабкались по шведской стенке и устроились наверху, на подоконниках. Каждый такой подоконник мог предоставить царское ложе четырем находчивым смельчакам.

Мы с Мангером нашли себе сносное место в дальнем углу, у стены. Он постелил на пол пальто, мы легли и накрылись, как одеялом, моей шубой. О гимназии этой ходили разные слухи. Одни говорили, что она лишь перевалочный пункт; другие считали, что здесь будут выяснять наши личности; третьи клялись, что с утра начнется набор в добровольческие отряды против немцев. Кто-то уверен был, что в гимназии собрано тысяч десять военнопленных; с ним спорили: какое там десять, все двадцать.

Какой-то ефрейтор убеждал соседей, что среди нас скрываются нилашистские предводители; молодой гонвед с красной лентой на шапке разыскивал соратников-партизан; мужчины из трудовых отрядов расспрашивали, где тут какой-нибудь штаб или центр. Русские в коридорах раздавали еду, и многие пленные, держа котелки с фасолью, бродили, ища себе место в роящейся человеческой массе.

Начинался денежный кругооборот, складывались цены на хлеб и на сахар; прошел слух, что некая предприимчивая компания выкрала из гимназической часовни облатки для причащения и, разделив их на несколько сотен порций, основала банк. Жизнь кипела ключом; прямо над нами какие-то проворные молодцы сняли со стен стеклянные колпаки от ламп и тут же продали их состоятельным людям как удобную, легко моющуюся посуду. На брусьях устроился седобородый мародер; держа на коленях рюкзак, он резал на кубики шоколадную массу и кричал пронзительно: «Шокола-ад! Будешь жизни рад, покупай шокола-ад!» Лежа на спине, мы с Мангером глазели по сторонам; чтобы дать ногам отдохнуть, я даже снял свои злосчастные башмаки и поставил их, как пограничный знак, на пол возле ног; Мангер затолкал в шляпу варежки и подложил шляпу под голову. Не обращая внимания на неспешный ток событий и на пролетающие время от времени слухи, мы валялись в тепле и неге на серо-зеленом пальто; свет из окон все таял, воздух в зале делался все тяжелее, и в какой-то момент, не успев пожелать друг другу спокойной ночи, мы незаметно провалились в ватную тишину.

Мне снилась Вера. Она сидела на брусьях, на месте старого мародера, и кормила меня шоколадом, я же, затянутый в белое трико, показывал ей подъем разгибом, следя, чтобы ей хорошо видны были мои бицепсы.

Утром мы проснулись от криков; русины-переводчики выгоняли всех строиться: во дворе гимназии будет распределение по отрядам. Люди торопливо слезали по шведской стенке с подоконников, толпились возле двери, просачиваясь наружу.

— Калман! — ухватил я за руку инженера и потянул его обратно. — У меня ботинки украли!

— Господи боже, что ж теперь будет?

— Не знаю.

— Не босым же тебе оставаться.

— Носки у меня довольно толстые, — с отчаянием простонал я.

— Не валяй дурака. Надо где-то найти другие ботинки.

— Надо. А где?

— Не знаю, но… я без обуви никуда тебя не пущу.

Он был, кажется, огорчен даже больше, чем я.

— Ботинки! Сограждане, у кого есть пара лишних ботинок? — закричал он, обращаясь к толпе.

Голос его потонул в общем гаме. Мангер схватился за голову и без малейшего результата еще несколько раз повторил свой вопрос. Нас вынесло в коридор, потом дальше, во двор гимназии.

Я не отпускал рукав Мангера, и каждый раз, когда меня от него оттесняли, он вытаскивал меня из толкучки. Потом мы стояли, скучившись на заснеженном пространстве двора, я, поджимая пальцы, прыгал с ноги на ногу в своих дырявых носках; сзади кто-то спросил:

— Молодой человек, вас сюда что, в носках доставили?

Я не ответил.

— Говорят, некоторых прямо в пижаме брали. Время — деньги; война, не война, а я думаю, это истина все равно справедлива.

— Плевать я хотел, что вы там думаете! — огрызнулся я, оборачиваясь назад.

— Эй, молодой человек, мне лицо ваше очень знакомо. — Говоривший взял меня за плечо. — Не из актерской семьи?

— Из актерской…

Незнакомец вытащил из заплечного мешка пляжные шлепанцы на деревянной подошве.

— Вот, берите, молодой человек, пока ноги не обморозили. Когда-то вы у меня на коленях сиживали. Мы с вашим отцом и матерью были в одной труппе. Разрешите представиться: Андор Белезнаи, хара́ктерный актер… Мне в зале еще показалось: человек какой-то знакомый… у вас взгляд всегда такой удивленный был.

Я быстро сунул ноги в шлепанцы и обернулся. На меня смотрел человек с длинным лицом, острым носом, морщинистой кожей, желтыми зубами и блестящими черными глазами. Ему я доверю в лагерном театре роль Бао-Бао-Бао, великого вождя, колдуна. Труппа постепенно собиралась.

ИСПОЛНИТЕЛИ

С остальными судьба свела нас в вагоне. Трое из них выхаживали меня в углу теплушки, в непосредственной близости от четырехугольной дыры в полу, служившей военнопленным нужником. Это были капитан Кубини, Калман Мангер и Андор Белезнаи. Собственно говоря, я уже выздоравливал; воспаление легких я перенес в гимназии, лежа тихо и незаметно в физическом кабинете, который служил мне пристанищем целых шесть недель после временного пребывания в спортзале. О том, что я болен, знали только мы вчетвером; по ночам Мангер, тайно от всех, обматывал меня половинкой намоченного в воде национального флага, и с этим огромным компрессом я спал до утра; пускай вышитый герб давил немного на ребра — все же стяг родины сильно помог мне в преодолении хвори. Капитан Кубини пожертвовал ради меня своей авторучкой и четырьмя сигарами; на бирже, что каждое утро роилась вокруг сортира, он обменял свои сокровища на два кусочка облатки, за один из которых сумел купить у кого-то двенадцать таблеток ультрасептила. И тем самым заложил прочный фундамент моему быстрому выздоровлению.

У Белезнаи нашлось семьдесят кусочков сахара; по два кусочка он каждый день выдавал мне на питание.

Так что в вагоне лечение мое состояло лишь в том, что, сидя, я опирался на сильную спину Кубини, Белезнаи загораживал от меня оправлявших нужду у дыры, а Мангер, пока мы съедали в полдень нашу скудную пищу, вспоминал и рассказывал рецепты различных блюд.