Корабль-греза

Но наш стыд заключал в себе опять-таки комизм совершенно особого рода. Это, правда, касается только тех, кто обладает Сознанием. То есть касается и самого Сознания. Ибо как может тот, кто давно готов умереть, на полном серьезе испытывать страх — лишь потому, что процесс умирания двинулся по другому пути? Для этого и не подберешь другого понятия, кроме «комизма».

По меньшей мере нам бы следовало, когда мы снова встретились, не молчать час за часом, а рассмеяться. Уже наша бледность совершенно определенно выглядела комично.

Впрочем, клошар, когда он наконец снова уселся снаружи, был настолько чудовищно серьезен, что больше не решал кроссворды. Когда вечером ему принесли, как обычно, бутылку красного, он с яростью схватил ее за горлышко. И, мощно размахнувшись, швырнул через леерное ограждение в Английский канал. В который мы уже успели войти. Или, может, это еще было Кельтское море [155]. — Fuck you! — прошипел он. Что на самом деле было рычанием. Только сквозь сжатые зубы.

С тех пор он сторонится нас. Когда мы подходим к столику для курильщиков, он сразу встает и ищет для себя другое место. Где продолжает предаваться своим безрадостным размышлениям. Или, закутанный из-за холода до самых ушей, поднимается к солнечным террасам. И там, вероятно, зависает в уголке для курильщиков. Ни с кем он больше не разговаривает.

Я могу только издали наблюдать за его поведением и нахожу, между прочим, что оно тоже не лишено комизма. В конце концов не мы его тогда заперли. Тем не менее он ведет себя с нами так, как будто мы были по меньшей мере причастны к этому.

Впрочем, все уже снова овладели собой. С нами, обладающими Сознанием, это в любом случае должно было произойти. Но особенно — нормальные пассажиры. Так что на следующий день после шторма возобновилась обычная на борту повседневность. Со всеми ее занятиями, и сервисом, и непрерывной музычкой, и, прежде всего, непрерывным принятием пищи. Значит, то, что всеми настолько сильно переживалось как угроза, было так же быстро забыто, как, например, город Санта-Крус. Красотой которого восторгался каждый. Впрочем, о сияющем Тенерифе действительно трудно помнить, когда море такое свинцовое, как в данный момент. Облака лежат почти над самой водой, как застиранно-темное, с исподу грязновато-светлое одеяло. Так что, можно сказать, нам еще повезло, что мы с нашей радарной мачтой и, сзади, дымовой трубой вообще под ними проскочили. По крайней мере, дождя сейчас нет.

Правда, даже я не могу утверждать, что находиться на шлюпочной палубе приятно. Тем не менее я сижу там, плотно закутанный в два одеяла, и записываю все то, что мне еще приходит в голову относительно комизма. Но, к примеру, думать о фейных морских ласточках — я имею в виду наблюдать, как они гоняются друг за другом в небе, — стало совершенно невозможно. С другой стороны, при такой погоде вряд ли кто-то еще, кроме меня, сидит на шлюпочной палубе. Поэтому по большей части вся она — исключительно для меня, и еще для непрерывного, иногда свистящего ветра. Как и удары волн, сквозь которые непреклонно пробивается наш корабль. Ведь борьбу со стихиями он в конечном счете выдержал.

Мой друг, клошар, внушает мне тревогу. Даже если он, что очевидно, больше не хочет быть моим другом. Между тем мы с ним находимся в совершенно одинаковых ситуациях, поскольку я тоже не смог соединиться хоть и не со штормом, но — с Лиссабоном. Может, он чувствует, что я — человек раннего лета. Он же сам, в чем я, однако, не уверен, — к примеру, позднеосенний человек. Человеку раннего лета никакие штормы не подходят, а уж ураганы тем более. Тогда как для человека, скажем, глубокой зимы вообще никакая погода не будет настолько холодной, чтобы он не мог умереть.

Поскольку я так сильно озяб, я размышляю, не лучше ли мне вернуться в постель. То есть в свою каюту. Я, правда, на самом деле не боюсь воспаления легких. Такого у меня, как я думаю, никогда не было. Кроме того, говорят, что старики, подхватившие его, умирают быстро. Но я бы ни в коем случае не хотел заработать лихорадку, потому что тогда я бы видел всё неотчетливо. Меня же влечет к ясности. Неизменно. Как раньше говорили, неизменно вовек. Я мечтаю достичь состояния, сочетающего в себе сущность и истину. Меня влечет в страну сущностей [156]. Под которой, Lastotschka, я имею в виду время, поскольку оно есть пространство. Что-то такое, что состоит исключительно из Сознания.

Когда корабль-греза прибудет туда, я, как мне думается, сойду на берег. Однако при такой, как сейчас, погоде о ясности не может быть и речи. В Средиземном море все было бы по-другому. Но от него мы, увы, удаляемся. Это, само собой, на руку клошару. Самое позднее в Северном море он получит столько шансов на встречу со штормом, сколько его Сознание пожелает. В этом я бы его охотно заверил.

Не один я хотел бы ему помочь. Сеньора Гайлинт тоже. И мистер Коди, и мадам Желле, и тот человек возле столика для курильщиков, которого я как прежде не знал, так и теперь не знаю.

Кроме того, к нам прибилась одна старая эльфийка. Это я сразу подумал, как только ее увидал: эльфийка. И все же она дама в гораздо большей мере, чем сеньора Гайлинт. Чем мадам Желле — уж точно. Почему мистер Коди и отметил, что с тех пор, как клошар уже не сидит с нами, у нас наблюдается явный, как он выразился, женский перевес. И с тех пор, как больше нет Патрика.

Ему не хватает какого-то друга, подумал я. То есть — чтобы у него был кто-то, с кем он мог бы, к примеру, играть в покер или вести мужские разговоры. Которые всегда бывают несколько грубоватыми, когда речь, к примеру, идет о женщинах.

Тем временем сеньора Гайлинт, похоже, все-таки отступилась от желания меня соблазнить. Вместо этого она теперь смотрит на меня почти так же немо, как прежде мой визитер. Когда он еще был женщиной и не состоял исключительно из моих галлюцинаций.

Они, собственно, не это, не галлюцинации. Просто я нахожу, что подходящее, собственно, слово, «видения», было бы слишком высокопарным. Слишком, так сказать, религиозным. Они же для этого чересчур конкретны. Даже немного банальными представляются они мне, когда этот маленький мальчик то и дело дергает меня за рукав. А мать ему говорит, что он не должен донимать дедушку. Ему, дескать, и без того тяжело. Ну как тут не рассмеяться? При всем желании не получится.

Я ведь все-таки немножко присмотрелся к своим видениям. И должен признать, что Татьяна права насчет элегантности. Только она у обоих — ну ладно, галлюцинаций — есть не более чем внешняя форма поведения. К примеру, когда эта женщина встает. Тогда как у старой дамы элегантность заметна даже в бровях и особенно в руках. Достаточно приглядеться, как она проводит правой рукой по щеке. Не для того, чтобы что-то с нее смахнуть. Нет, просто рука легко скользит сверху вниз. Поэтому возникает впечатление, будто ее кожа — воздушная вуаль. Прозрачность которой обладает именно тем теплом и той задушевностью, которые я надеюсь найти в стране сущностей.

Потом она коротко извинилась. Не знаю почему. Наверняка не для того, чтобы принести себе тортик. Это тотчас сделал бы для нее кто-то другой. Но, может, чтобы сходить в туалет. Так что мистер Коди сказал, что она графиня. Пусть, дескать, он будет проклят, если не станет и величать ее так. Ему наплевать, действительно ли она, как она нам представилась, всего лишь госпожа Бреннштайнер из Швейцарии. Пусть он будет проклят и обречен, сказал он, на вечную жизнь. Но, по крайней мере, при обращениях к ней такое умаление ее достоинства должно быть компенсировано.

Тут я сразу же вспомнил о Леди Порту доктора Гилберна. Между тем левая бровь сеньоры Гайлинт дернулась. А ведь графине определенно уже больше восьмидесяти; возможно, она и намного старше. Сеньора Гайлинт тотчас еще и откашлялась, чтобы выкашлять этот маленький приступ ревности. Причем рука, которой она провела по губам, убедительно показала, что принадлежит настоящей даме. Хотя бы из-за парчового рукава, который выглянул из-под мехового пальто. Во всяком случае, этот ее жест был не менее аристократичным, чем тот, прежний, когда она у второго из моих визитеров, который, пожалуй, действительно был мужчиной, смахнула с плеча пиджака невидимую пылинку. Что, в свою очередь, было тем же движением, которое сделала, дотронувшись до своей щеки, графиня. Ради которой, когда она вернулась, мистер Коди даже поднялся, чтобы ей легче было занять свое место. Он взялся за спинку ее стула и пододвинул сиденье под нее.

И все же ему не хватает друга-мужчины. Почему он, чтобы отвлечься от этого, и пожелал зажечь одну из своих сигар. Но тут графиня положила руку ему на предплечье. Он как раз вытащил спичку, чтобы поднести ее к ножке сигары. Потому что другой конец, как известно, называется «головкой». Тот, который он собирался сосать.

Только при таком ветре со спичкой у него бы все равно ничего не получилось. По крайней мере, ему пришлось бы повторять свои попытки много раз. Однако графиня, несмотря на свой ласточкин вес, сумела опустить его руку. Вы, надеюсь, не собираетесь здесь курить, господин Шульце! — выкрикнула она предостерегающе, но, конечно, тихо. При этом меня больше всего сбило с толку произнесенное ею имя. Тем не менее я позабавился, глядя на лицо мистера Коди. Удивленным его уже нельзя было назвать. Оно выражало шок, возмущение. Тем более что свойственная мистеру Коди вежливость не позволила ему возразить: Графиня, но это ведь и есть столик для курильщиков!

Такую миссию взяла на себя сеньора Гайлинт, не без некоторого удовлетворения, как мне показалось. На что старая дама ответила «Ах вот как» и, я не поверил собственным глазам, достала из своей светлой сумочки сперва шелковый носовой платок. Его она сунула себе в рукав. А затем — пачку сигарет «Sobranie», и из нее — одну изящнейшую водянисто-голубую сигарету [157]. Которую она, в высшей степени элегантно, и вставила себе в рот. Хихикнув при этом.

Мистер Коди настолько обалдел, что забыл дать ей прикурить. Видите, сказала она дерзко, пряча пачку сигарет в сумочку, я вполне могу справиться и сама. Что было пугающе-изысканным порицанием. Этой своей колкостью она ясно дала понять, за кем впредь возле стола для курильщиков будет оставаться последнее слово.

Мне стало почти что жалко его в этот момент. Ведь он все еще считал себя хозяином положения. Если не считать пережитого им в штормовую ночь смертельного страха. О котором, само собой, никакой Буффало Билл рассказывать не станет.

Теперь же он еще и в этой графине ошибся. В действительности, подумал я, она эльфийка, сохранившая до самого преклонного возраста свою благородную светоносность. Она разделяла с сеньорой Гайлинт даже иногда свойственную той дерзость. Уже хотя бы поэтому невозможно было не распознать в ней Gygis alba (67). Только она для последних остающихся ей недель приняла человеческий облик. Старая мудрая ласточка, подумал я, фейная морская ласточка, Lastotschka, — обладающая, как и я, Сознанием. Но только — в образе умирающего человека, сквозь зримую немощность которого веет, теперь как и прежде, воздушнейшей дерзостью.