Чужое имя

10.

Через три дня я поехал в аэропорт встречать Дунаеву, а Оллонов, надев общевойсковую форму с красными погонами, отправился в военкомат.

Устроив старушку в гостинице, я посоветовал ей отдохнуть и пообещал попозже заехать за ней. Екатерину Ивановну прислал в Якутск Турантаев под предлогом уточнения некоторых вопросов по пенсионному делу ее погибшего мужа.

Во второй половине дня пожилой майор в финотделе облвоенкомата очень вежливо, но недолго побеседовал с Дунаевой и попросил ее еще немного подождать в комнате дежурного, пока он наведет кое-какие справки.

На месте дежурного по военкомату сидел Оллонов и разговаривал по телефону. Предложив Екатерине Ивановне присесть, он сказал в трубку:

— Пришлите-ка ко мне в дежурку старшину Дунаева, — и покосится на Екатерину Ивановну.

Но, занятая своими мыслями, Дунаева никак не реагировала на его слова, да и своего недавнего гостя, судя по всему, не узнала.

Открылась дверь:

— Старшина Дунаев прибыл, товарищ капитан! — он красиво, по-уставному поднес руку к головному убору.

— Дунаев Иван Петрович, так кажется?

— Так точно.

— Так вот, Иван Петрович, собирайтесь в обратную дорогу. Билеты вам уже заказаны. Предписание у вас? И ваших товарищей тоже? Давайте я подпишу. В Усть-Маю не поедете. Алдан вскрылся, и поэтому на ту сторону в свою деревню вам сейчас не попасть. Вот такие пироги, товарищ Дунаев Иван Петрович...

И тут только Екатерина Ивановна подняла голову и внимательно посмотрела вначале на старшину, а потом на капитана:

— Как вы сказали, товарищ военный? — ее голос задрожал. — Дунаев Иван Петрович? Это кто же? Вот этот солдат?

Внезапно она узнала старшину. Он медленно обернулся, и глаза его сузились. Но ничем другим он себя не выдал. Повернулся к Оллонову и спокойно спросил:

— Разрешите идти?

— Минуточку. Извините, гражданка, как ваша фамилия?

— Дунаева я, товарищ военный, Дунаева Екатерина Ивановна, а Дунаев... Иван... Петрович... сын мой... был... погиб он... потоп. А вы... — она вдруг еще пристальнее посмотрела на Оллонова. — по-моему, были у меня недавно. Говорили еще, что из райсобеса...

«Узнала все-таки», — подумал Оллонов и строго сказал:

— У вас? У вас я, гражданка, никогда не был. Если из райсобеса, так это мой брат. Так что вы ошиблись. И здесь вы что-то путаете, уважаемая. Перед вами, — он кивнул на старшину, — Иван Петрович Дунаев, старшина Н-ской части, командированный к нам из Львова. Все документы у него в порядке и не вызывают никаких сомнений, — он особо подчеркнул последние слова.

— Не знаю я про документы, милок, а только не Ванюша он. Не сын мой. Друг это его, Кеша. Иннокентий Звягинцев... Что ж ты, Кеша, неправду говоришь, ведь я как мать тебе...

— Какая мать?! Товарищ капитан, эта баба явно не в своем уме, — старшина покрутил пальцем у виска. — Разрешите идти, меня солдаты ждут, — он отступил на шаг.

Мы с майором Дмитриевым, старшим следователем МГБ республики, стояли за дверью и сквозь открытое окошко для приема заявлений все слышали. Майор посмотрел на меня: пора? Я кивнул.

Дмитриев вошел первым, и я сначала виден не был за его широкой атлетической спиной.

— Капитан, — сказал Дмитриев недовольным тоном, — отпустите, наконец, лейтенанта, он все-таки не из аласа приехал.

Я подошел к столу и попал в поле зрения Дунаева. Он, казалось, не верил своим глазам. Он смотрел на меня, как бы узнавая и все же сомневаясь. Наконец проговорил:

— Товарищ лейтенант...

Я удивился в свою очередь:

— Старшина?! Вы что тут делаете?

— В командировке я... уезжать собрался, да вот, — он развел руками, показывая сразу и на Дунаеву, которая стояла в полном недоумении, и на Оллонова.

Тот, правда, был совершенно невозмутим и спокоен. Но, мельком взглянув на него, я увидел веселую злость в его глазах, которая слава богу, предназначалась не мне. Я знал ее убойную силу.

Мне лично, в отличие от Оллонова, большого труда стоило сдержаться, чтобы не врезать «Дунаеву» по его нахальной физиономии. Майор Дмитриев непринужденно, как посторонний, сел на стул между Дунаевой и старшиной. Мягким движением руки он заставил старую женщину тоже сесть, но, говоря ей что-то утешительное, не спускал глаз с «подопытного».

— Уезжаешь? — спросил я Побегуна. — Значит, поедем вместе. Капитан, что, собственно, натворил старшина?

— Да ничего... пока. Просто небольшая неувязка между документами и памятью людской. Вроде бы он не тот, за кого себя выдает.

— Бросьте, — как можно небрежнее сказал я. — Я его знаю с самого начала службы, — последнее слово я подчеркнул голосом. — И не сомневаюсь в том...

— Вот видите, — перебил меня старшина и в голосе его окрепла надежда.

— Не сомневаюсь в том... — повторил я. В это время «Дунаев», словно загипнотизированный, смотрел на манипуляции Оллонова, отодвинувшего его проездные документы в сторону и медленно доставшего из стола какие-то бумажки и фотографии, которые он наваливал беспорядочной кучей на столе, причем текстом или изображением вниз.

Майор Дмитриев незаметно проводил из кабинета растерянную Екатерину Ивановну и вернулся с двумя спутниками старшины, автоматчиками.

— ...в том, старшина, что не Дунаев ты и не Звягинцев. Так что здравствуй, Илья Леонтьевич!

Тот резко повернулся ко мне и тут же увидел своих спутников, Дмитриева и то, что Дунаевой уже нет.

— Кто, кто? — не сразу выдавил он из себя. — К-к-какой Илья... вы, лейтенант...

— Гражданин лейтенант, или гражданин начальник — так я теперь для тебя буду называться, — я был совершенно спокоен, но что-то во мне подсознательно еще требовало полной уверенности и я приказал:

— Повернись!

К этому времени Оллонов разложил весь наш «пасьянс».

Что и говорить, коллекция была богатая. Из архивов белорусских коллег на столе лежали фотографии участников процесса из группы «СБМ», которой руководил Побегун, факсимиле их показаний, снимки сожженных белорусских сел и старика, прижатого к большому дереву крылом легкового автомобиля, за рулем которого сидел Побегун, суд над фашистскими пособниками в Минске в 1946 году, среди которых наверняка было немало друзей «старшины».

Удивительно, но предатель молчал. Он почти не дышал и только через минуту сказал, как мне показалось, облегченно:

— Ясно. Признаю. Хочу дать официальные показания и прошу учесть, что дальнейшей безупречной службой на пользу Родине я в какой-то мере искупил свою вину. Я очень хотел это сделать, поэтому и сменил фамилию...

Черт меня дернул, но я почти испортил все дело, вынул из кармана два снимка отпечатков сапог с мебельным гвоздем. Один со слепка.

— Узнаете?

Он, видно, удивился, что к нему стали обращаться «на вы», и не знал, чему это приписать. Я уже пожалел о своей мальчишеской выходке, но меня спас Оллонов. Непринужденно сграбастав мои сомнительные «вещдоки»[3], он, улыбаясь, спросил Побегуна:

— Как вы думаете, Илья Леонтьевич, перед вами «cмерш» или... — он протянул ему фотографию.

— Шмерц... — выдохнул Побегун.

— Конечно, он. Старые друзья, как говорится, не забываются. Тем более, что за двух битых дают...

— Сколько? — Этот вопрос старшина почти прошептал.

Мне вдруг все стало неинтересным. Столько месяцев беготни, поисков, сомнений и надежд — и в результате вот такой даже не страшный, а омерзительный противник.

Но Оллонов не терял нити разговора. Выйдя из-за стола и держа снимок «Дунаева», посылающего телеграмму, он вполне дружелюбно, как-то понимающе спросил:

— Так сколько вы успели передать?

Побегун внимательно посмотрел на фотографию и сказал:

— Это я сообщил своим родственникам в Якутию, что случайно буду в этих краях.

— И среди них есть Кирпичников? И он проживает во Львове. Недалеко от Усть-Маи?

— Какой Кирпичников? Я не знаю никакого Кирпичникова...

— Правильно, не знаете. Пока не знаете, но скоро познакомитесь, — Оллонов все еще улыбался, но внезапно резко спросил: — Где Шмерц?!

— Я... я... честно, не знаю... Он не говорил... Дал адрес этого... и сказал, чтобы я его совсем забыл... Да вот не удалось.

— И не удастся, — подал голос Дмитриев. — Наверное, пока я им займусь, а потом передадим его белорусским и украинским товарищам. Правильно?

Никто не возражал.