Диверсанты

* * *

Море, отражающее солнечное серебро, Гаврилин увидел сразу и близко. Он разволновался и, как был с портфелем, пошел к самой воде. Шкет торопливо разделся и, стыдясь своего белого, не тронутого еще горячим солнцем тела, побежал в воду, вихляясь на отполированных голышах, усыпавших весь берег. Вода была нежно-теплая и ласковая, и Дмитрий вдруг почувствовал такую радость, что сердце его трепетно забилось. Такого он еще никогда не испытывал и подумал, что человек, наверное, испытывает такое состояние, когда он влюблен.

Дмитрий нежился и наслаждался этой благодатью, нырял глубоко, пока не закололо в ушах, плавал кролем, брассом, вспоминал все, что знал из тех лет, отделенных пятью годами тюремного заключения. Так для него выглядела настоящая свобода: он мог купаться и лежать на пляже сколько хотел, хоть до самого заката солнца. Мог сидеть здесь весь вечер, всю ночь, и никто не наказал бы его за нарушение режима. Здесь не было ни конвойных, ни зеков, ни начальников, здесь не давлел властный голос того, кого он окрестил Щеголем. Здесь была свобода и право распоряжаться собой по собственному усмотрению. Дмитрий вылез из воды, выбрал место поровней, подставил ласковым лучам солнца свое тело и закрыл глаза. И вспомнились ему, как это часто бывало, последние годы в колонии. Гаврилин вошел в кабинет подполковника Рукавицына и, как положено, снял с головы берет. Его не встревожил этот вызов из зоны к начальнику колонии. Он ждал этого дня более тысячи восемьсот дней. И если в первое время этот день казался для Гаврилина далеким, туманным, отодвинутым куда-то в конец пятилетия, которое ему предстояло провести в колонии, то ожидание последнего дня заключения становилось нестерпимым, мучительным. Желание оказаться на свободе было так велико, что однажды, возвращаясь со строительства, Дмитрий замедлил шаг возле глубокого оврага, готовый ринуться к колючей проволоке, опоясывающей его край. Только конвойный заметил это невольное стремление, он тверже сжал в руках карабин и строго прикрикнул:

– Гаврилин, не сбивай шаг!

Теперь Дмитрий радовался, что снова не совершил безрассудства за два десятка дней до окончания срока.

– Ну что, Гаврилин? – подполковник приветливо улыбнулся и указал на стул. – Садитесь! Поздравляю с выходом на свободу! Как собираетесь распорядиться ею?

Гаврилин пожал плечами. От волнения не мог говорить, спазм сжимал горло, он еле сдерживал слезы, неведомо отчего выступившие на глазах. Была ли то радость или горечь обиды на самого себя за утерянные тысячу восемьсот прекрасных дней молодости – он и сам бы не смог сказать, только слезы эти стояли уже в глазах, готовые вот-вот покатиться по щекам.

– Так как же распорядитесь свободой, Гаврилин? – подполковник старался не замечать волнений заключенного. Он понимал, что предстоящий разговор уже мало что может изменить в будущей судьбе этого парня, если в его душе не зародилось доброго начала. Если все, что было сделано за эти годы, прошло мимо его сознания, то быть ему снова здесь с новой судимостью. Но подполковнику казалось, что в Гаврилине произошел важный перелом, и советы для него не будут лишними.

Последний день в колонии Дмитрий прожил как в угаре: получал документы, заработанные деньги, утрясал вопрос с одеждой, за что-то рассчитывался. Зеки шептали ему адреса: одни – родственников, если будет туго, другие – дружков, которые не забывают своего брата-зека.

Из ворот колонии их вышло двое, одинаково одетых в серые полупальто и шапки. Они остановились за проходной. Высокий худощавый парень оглядел в последний раз стену с колючей проволокой, вышки с часовыми и, выхватив из кармана алюминиевую ложку, со злостью переломил пополам. Потом он швырнул под стену обе половинки, туда, где уже лежали несколько десятков таких обломков, и произнес как заклинание:

– Будь я проклят, если окажусь снова здесь!

Гаврилин знал, что это стало традицией. Он тоже переломил ложку и швырнул ее на землю, лишь добавив:

– Идиот, пять лет на баланде сидел. А мог бы как человек… – Он плюнул на обломки ложек, взял свой чемоданчик и пошел следом за товарищем. Снег поскрипывал под их ботинками, они отворачивались от бьющего сбоку колючего ветра. Их нагнала тюремная машина, шофер высунул голову из кабины и крикнул:

– Садитесь, подвезу до станции!

Гаврилин чуть было не кинулся к машине, но высокий парень презрительно покривил губы и грубо выругался:

– Кати отсюда со своей радостью! Мне видеть тошно этот тарантас, не то что ехать на нем!

И они пошли пешком до станции, обжигаемые морозным ветром.

Уже в поезде, когда Гаврилин лежал на верхней полке и отсыпался за все пять режимных лет, слезая лишь затем, чтобы поесть да перекинуться парой слов с молчаливыми соседями, которых отпугивала его короткая стрижка и несколько развязная манера разговаривать, Дмитрий решил, что не поедет в Киев, куда ему выписали документы по его же желанию. Сначала – к морю, к теплому, ласковому морю. Туда, где нет мошкары, нет снега, морозов, где воздух пахнет каштанами и люди разодеты как в сказке. Шкет решил дать себе отпуск и провести его на юге, прежде чем начнет работать. Работать… Гаврилин еще не думал, что он будет делать на свободе. За пять лет он получил специальность электрика и бульдозериста. Ему, человеку маленького роста, нравилось управлять сильной огромной машиной, тут он чувствовал себя гигантом с мощной мускульной силой. Нет, работать сейчас он не хотел, он желал отдыхать на берегу теплого моря. Зычный голос женщины отвлек его от размышлений.

– Кефир, сосиски, булочки, шоколад!

Дмитрий купил плитку шоколада – этой роскоши он не пробовал целую вечность – и съел его без остатка.

Вечером на одной из остановок Шкет побежал в станционный буфет. У стойки стоял шикарно одетый молодой мужчина. Он купил бутылку коньяка, попросил открыть ее, тут же налил в стакан, выпил и закусил шоколадом. Только сейчас он заметил короткую стрижку Шкета и его удивленно-завистливый взгляд.

– Захмелишься? – предложил он и, не дожидаясь согласия Гаврилина, налил ему полный стакан коньяку. Шкет опрокинул его единым духом и так же, как щедрый дядька, закусил шоколадом. Через пять минут они прикончили бутылку, и Дмитрий опьянел. Он потерял счет времени, события сместились, все сфокусировалось на щедром мужике. Потом была вторая бутылка, дальше Дмитрий ничего не помнил. Ночевал он в какой-то грязной комнате, нового знакомого там не было. На столе лежала записка: «Жду в Киеве, не пожалеешь», и время встречи на вокзале.

Гаврилин вспомнил о чемодане. Искать его не имело смысла: мыло, полотенце, пара белья да всякая мелочь. В кармане были деньги, и он решил двинуть в Киев. Чем-то его притягивал к себе новый знакомый, он вызывал доверие тем, что не бросил его где попало, и чем-то еще вселял уверенность. В нем таилась скрытая сила обаяния, и Гаврилин, который привык в колонии подчиняться грубому насилию, к этому человеку невольно потянулся сам.

Так он отложил свою встречу с теплым южным солнцем и ласковым морем.

Встретились они как было указано в записке. Новый знакомый назвался Виталием Гавриловичем, а Дмитрий сразу же окрестил его Щеголем. Долго они сидели в ресторане, пили дорогой коньяк, и Шкет остатком еще не совсем захмелевшего мозга пытался найти причину, зачем такой шикарный мужчина взял его в кореши. Потом Дмитрий понял, что попал в крепкие лапы, в стальные клещи, и вырваться он уже не сможет. Щеголь гонял Шкета под Мурманск, под Архангельск, за Вологду, заставлял бегать по деревням в поисках икон. Он был недоверчив и требовал от Шкета рассказов в деталях, что он видел, где расположен тот или иной поселок, какие дороги идут от железнодорожной станции, расспрашивал между прочим о воинских частях, которые попадались Шкету на его пути. Чтобы быстрее отчитаться перед ним, Шкет выработал собственную схему и по ней в деталях обрисовывал картину того, что он видел. Но Щеголь заставил его делать записи и по ним обстоятельно доказать, что он действительно ездил в те места, которые ему указывали, а не купил икону у старушки на Преображенском кладбище.

Вместо южного солнца, о котором Шкет мечтал как о манне небесной, лежа вечерами на нарах в колонии, он получил снега, холод и нежаркое солнце, чаще моросящие дожди и полное отсутствие какой-либо перспективы. Теперь Шкет не мог себе и отдаленно представить свое будущее и жил лишь тем, что давал ему сегодняшний день. Еще отбывая свой срок, он дал себе слово покончить с этой проклятой жизнью, наполненной страхом и горестным ожиданием. Шкет решил, что как только выйдет на свободу, окончит восемь классов, и эта мысль как-то согревала его душу. Сейчас о школе нечего было и думать. За каждую икону он получал деньги, часто утаивал от тех, что предназначались на приобретение икон. Когда Шкет привозил святые лики, Щеголь равнодушно просматривал их на пустыре и тут же разбивал о железобетонный столб. Только некоторые из них брал с собой, и они исчезали с поля зрения Гаврилина насовсем. При встречах они почти не разговаривали, говорить им было просто не о чем, кроме как об иконах и о том, что он видел в дороге. Шкет получал лаконичные приказания, деньги и вновь уезжал на пару недель, а то и больше. Обходил деревни, выманивал у старушек иконы, выдавая всюду одну и ту же легенду, что мать, умирая, наказала достать святой лик и повесить над пустой кроватью на целый год. Он до того иногда входил в роль, что легко выжимал из глаз слезы по умершей мамаше. Бесхитростная легенда срабатывала безотказно, редко какая старушка могла устоять перед такой религиозной преданностью сына. Плюс к этому перед глазами старухи шелестела красная купюра, и не проходило и пяти минут, как уносил Шкет из дома икону. За деревней он доставал из кустов мешок, в котором уже лежало несколько штук, укладывал туда очередную добычу, обходил деревню и, зайдя в нее с другого конца, снова выискивал подходящую избу.

Однажды Шкет привез среди обычных икон небольшой деревянный прямоугольник с ликом Иисуса Христа. Виталий Гаврилович как взглянул на икону, так и замер. Глаза у него загорелись, а перед Шкетом он стал валять Ваньку – ерунда, мол, дешевка, деревенский мастер малевал. Но не разбил эту доску, а, сунув под мышку, быстро распрощался с Гаврилиным, даже не выслушав его дорожного отчета. Шкет сразу сообразил, что добыл стоящую вещь. Он покрутил в руке сотенную бумажку, которую сунул ему сверх положенных Щеголь, и со злобой плюнул себе под ноги. Вот тогда он и решил, что мотнет на Черное море, не поедет искать новые иконы.

Тут Лузгин ему подвернулся, старый кореш по кличке Крыса, специалист по вырыванию дамских сумочек и сдергиванию меховых шапок. Еще Лузгин очень любил ювелирные вещи и, угрожая жертве, что порвет ухо, снимал дорогие серьги. Он считал, что это самый удобный товар – легко сбыть и легко спрятать. Попался он в ювелирной мастерской, куда принес отнятые сережки, и на целых пять лет они расстались со Шкетом.

Когда Дмитрий встретил Лузгина, то страшно ему обрадовался. Он решил Крысой заткнуть ту брешь, которая образуется, если он сам уедет на юг, к морю. Шкет замыслил вообще порвать со Щеголем, а поэтому взял у него деньги якобы на покупку икон, а на самом деле решил совсем скрыться с его глаз…