Диверсанты

* * *

Уже начало темнеть, а Рыбалко все еще сидел в кабинете следователя прокуратуры Волнянского, и они пытались слепить более-менее правдоподобную версию или хотя бы выстроить как-то одну линию. Но дальше Киев – скелет Шкета – Сочи продвинуться не смогли: все крутилось как в замкнутом круге.

Зазвонил телефон, и Волнянский недовольно взял трубку.

– Я же вам сказал, что этот вопрос в компетенции руководства, – пытался он отделаться от кого-то. – Мы не в праве так решать этот вопрос. Если мы начнем такими методами – знаете, куда мы придем? – Он подождал, слушая, что ему говорили на другом конце провода, и резко сказал: – К тридцать седьмому году! Мы и так сплошь и рядом нарушаем закон, и все во имя справедливости! Дело требует доследования, суд его не примет, если даже я буду там выступать и давить. А я этого делать не буду! Подумаешь, руководитель! Он что же, застрахован от наказания? Ах, райком! Так пусть райком пришлет официальную бумагу, что он его сам будет судить! Звоните прокурору, пусть он это дело решает, я не берусь. До свидания! – Он раздраженно бросил трубку на рычаг. – В обойме райкома руководитель – уже индульгенция. Персона неприкасаемая! От тюрьмы, даже от следствия хотят защитить.

– Давай про труп, – сказал Рыбалко. – Тут никто не будет защищать. С мертвыми легче, чем с живыми. Ты хотел что-то мне сказать по поводу того, что ты порылся в своих бумагах, и…

Волнянский потер висок, нахмурился:

– Да, вспомнил. Шкета убили в мае. «Парабеллум» для нашей страны – довольно редкое явление. Значит, остался с войны. Кто-то хранил его сорок лет.

– Не хранил! – перебил Рыбалко. – Три года назад он стрелял в человека.

– А почему он до этого не стрелял? Первый десяток лет после войны было бы логичнее, тогда бандиты чувствовали себя свободнее. Сберкассы, инкассаторы, магазины, квартиры – с оружием брали, а этот «парабеллум» молчал.

– А если он не в руках грабителя? – высказал предположение Рыбалко.

– Возможно! Жаль, скудная информация по убийству Паршина. Надо смотреть дело, искать аналогии с Гаврилиным, – Волнянский задумался. Рыбалко его не торопил. Ему очень хотелось поехать в тот город на Волге, но он в достаточной мере изучил Станислава. Пусть Волнянский сам чуть-чуть дозреет, а потом можно будет осторожно тронуть этот вопрос, и тогда считай, что Рыбалко поедет в город на Волге. Он и сам не знал, почему ему так хочется коснуться того, трехгодичной давности дела об убийстве какого-то гражданина Паршина. После поездки в Сочи он вдруг стал физически ощущать реального убийцу. Хотя он нигде, ни единым словом еще не услышал ничего об убийце, но уже знал, чувствовал его повадку. Силой воображения Рыбалко составил себе модель этого человека. Одни контуры, в расплывчатом костюме, с манерой сноба, пьющего французский коньяк и курящего сигареты с начинкой, выпущенные в США, но даже не для американцев. Это не простой уголовник, убийца в атаке, убийца в обороне. Это какой-то особенный, хладнокровный убийца. Пожалуй, вот эти соображения и тянули Рыбалко к месту смерти Паршина. Кто он, этот Паршин? Чем занимался? Связано ли его убийство с какими-нибудь делами? Надо бы туда поехать, все поднять, изучить.

Волнянский оторвался от своих мыслей, и Рыбалко даже не подозревал, что думали они об одном и том же: об убийце и жертве. Следователь поглядел на инспектора и задумчиво спросил:

– Что же это за убийца? – он сделал паузу и добавил: – Хочешь туда?

– Да как сказать… – осторожно ответил Рыбалко.

– А так и сказать. Поезжай туда, сам разберись. Только сначала побеседуй еще раз с Лузгиным, он в следственном изоляторе, этапировали его. Глядишь, что-нибудь услышишь.

В своем кабинете Рыбалко прослушал пленку магнитофонной записи допроса Лузгина. Кроме того, что Иконник живет в Москве, он ничего существенного не выудил из его рассказа. Тогда он снова прокрутил пленку и тут только обратил внимание на факт, что Иконник владеет якобы пятью иностранными языками.

«Это очень любопытно, если в это поверить, – подумал капитан. – У нас в стране не так уж много людей, знающих столько языков. Даже если он знает не все пять, а только четыре, – и то входит в узкий круг лиц. Ну не совсем в узкий, но все же».

Теперь капитан решил побеседовать с Лузгиным, хотя мало чего нового можно было от него услышать. Ну, если какую деталь, – и на том спасибо.

По пути в тюрьму Рыбалко забежал домой как раз в тот момент, когда из школы возвратился Вовка.

– Физкульт-привет! – сказал Рыбалко. – Стряслось что-то?

– С чего ты взял? – вздыбился мальчишка.

– С твоей физиономии. Так что?

– Записала-таки в дневник, – осуждающим тоном сказал Вовка.

– Кто! Опять матемаша?

– Не, боташка. Такая вредная – ни за что вписала. За корни-клубни.

– Уже прогресс, ты расширил круг своих безобразий. Теперь не только по математике имеем запись, но и по ботанике. Выдерет тебя мать, а я одобрю, хотя это и непедагогично.

– Пап, будь другом, – вдруг заюлил Вовка. – Что тебе стоит, подпиши дневник.

– Я не могу, мать запретила. Она у нас главный контролер твоей дисциплины. Так что уж готовься.

– Ты же сам должен понимать. Если мама увидит запись в дневнике – расстроится. Да хоть бы она меня отлупила, а то так, шума много, мне и не больно. Какие у нее силы? Потом сама плачет. Беречь ее надо, – назидательно заключил он, и Рыбалко невольно рассмеялся.

– А ты, оказывается, философ. Мать надо беречь, это ты верно сказал, – вздохнул капитан, сдаваясь. – Ну, давай дневник.

Вовка быстро выхватил из сумки дневник и протянул его отцу, на его лице было написано явное облегчение.

– Так: «Безобразничал, плохо вел себя на уроке». Расшифруй, а то непонятно. Ты же сказал, корни-клубни.

– Дело было так. Впереди меня сидит Бодяга.

– Что это за Бодяга?

– Ну, Бодягина! Так вот, я протянул ногу и сбросил ее портфель на пол. Бодяга стукнула меня, я ее, а потом она опять меня. Ну я тоже…

– Фу! До чего же все это противно! Неужели ты мог так поступить? Тебе не стыдно? Ты же мальчик! Дружил с ней.

– С такой я больше дружить не буду! И вообще, девчонки не стоят того, чтобы с ними дружить.

– Ясно! Прошу дать мужское слово, что подобное больше не повторится. – Рыбалко подтянул к себе сына и заглянул ему в глаза. Тот отвел взгляд в сторону и нехотя сказал:

– Хорошо, папа. А если она снова будет драться?

– А если ты сбросишь на пол ее портфель?

Вовка засмеялся, довольный, что гроза миновала: дважды никто его наказывать за один и тот же проступок не будет. Можно смело показать матери дневник, если она вспомнит. Он торопливо убрал его в сумку, бросил ее за дверь и стал переобуваться в кеды.

– Ты куда навострил лыжи? Ты же решил по приходу из школы сразу выполнять письменные работы.

– Я бы это и сделал, но нам ничего не задали, – беспечно ответил Вовка, отворачиваясь от отца, чтобы тот не видел его растянутого в довольной улыбке рта.

«Врет, поганец! – подумал Рыбалко. – Ну, пусть побегает, пока погода теплая. Мать придет, она быстро его уличит и засадит за уроки».

– Па, мы поедем в воскресенье в лес?

– Боюсь, что нет. Я, наверно, уеду в командировку.

– Опять труп выкапывать? – ехидно спросил Вовка.

– Что-что? – воззрился капитан на сына.

– Я слышал, как ты маме говорил про труп, когда ездил в командировку. – Неожиданно мальчик подошел вплотную к отцу и посмотрел на него серьезными, задумчивыми глазами.

– Па, тебе действительно не хотят ничего стоящего давать?

– Вова, у нас вся работа стоящая.

– Я не об этом. Меня ребята спрашивают, интересные ли ты ведешь дела. Я же говорил им, что ты работаешь в уголовном розыске. Ну, им хочется знать. Да и мне хочется, чтобы все знали, какой ты у меня, – последние слова мальчика прозвучали как упрек.

– Эх, Вова, нехорошо это – подслушивать разговоры старших! Мне думается, я еще не дал ни малейшего повода, чтобы ты меня не уважал. И запомни, у тебя есть все основания гордиться отцом. Это все, что я тебе могу сказать.

Рыбалко поцеловал Вовку и подтолкнул его к двери.

– Беги уже, беги, а то придет мать. Она быстро найдет, что вам задали в школе, а чего не задали, – улыбнулся капитан вслед сыну.

…Лузгин вошел в комнату равнодушный, еще более развязный, чем был раньше. Он, не спрашивая разрешения, сел на стул, протянул руку, чтобы взять из пачки на столе сигарету, но Рыбалко легонько стукнул ребром ладони по руке Лузгина.

– Здравствуй, Александр! Вот и свиделись.

– Привет, начальник. Нужда появилась или как?

– Да так. Просто хотелось еще раз услышать твою байку про иконы, тысячу рублей… Занятные моменты в ней есть.

– Мне это неинтересно. Так что, начальник, давай обратно в колонию. Ушел поезд, начальник! Я и просил-то мизер, словечко в суде. Давай в колонию!

– А чего ты спешишь в колонию? Там же работать надо. Срок-то везде одинаково идет, что там, что здесь.

– Ошибаешься, начальник, там я вкалываю и зачет буду иметь.

– Мне думается, спешить-то тебе на свободу пока нет нужды. Ты же спрятался в колонии! Так ты говорил прошлый раз?

– Ну было, – нехотя ответил Лузгин. – А сейчас не хочу долго сидеть. И давай в колонию, – он отвернулся к двери.

– Ты напрасно торопишься. Лучше ты мне еще раз расскажи про того, с «парабеллумом».

– Не вей веревку, начальник. Не было никакого «парабеллума». Придумал я все, чтобы срок поменьше получить. Да не вышло. Отправляй в колонию! – Лузгин вскочил со стула. – Фуфло[19] я дал!

– Ты сядь! У нас разговор еще не кончен. Сядь! И не кипятись. В твоих интересах веду этот разговор. Я удивляюсь твоему чутью, умению оценить по-настоящему опасность. – Рыбалко сделал паузу и краем глаза наблюдал, как на лице Лузгина отразилось удивление. – Да, ты вовремя успел укрыться в колонии.

Последние слова озадачили Лузгина, он впился глазами в капитана и вцепился руками в доску стола.

– Шкета он убил! – тихо сказал капитан.

– Шкета? Врешь начальник! Шкет – безобидный. Шкет – тряпка, им можно пол вытирать! Зачем его шмалять? – в глазах Лузгина вспыхнул страх, и он не мог его скрыть.

– Нет, Александр, я не вру. Он застрелил его на юге. А ты говоришь, не было. Так кто он? Кучер, мазь, жиган?[20]

– Не, начальник, – все еще потрясенный услышанным, ответил Лузгин. – Демон[21] он! Не набушмаченный фрайер[22].

– Почему ты так решил? Ты же и виделся с ним всего три минуты. Лица не разглядел.

– Жиган[23] не будет дуру[24] в морду совать. Каждый деляга[25] знает, что бывает, когда забивают гвозди[26]. А этот сунул бабки и шпалером размахивает. Демон он, начальник, верь моему опыту. В сидке[27] он не был. Жаль, начальник, не поверил ты мне тогда. Жив был бы Шкет. Хороший он пацан, в одном доме раньше жили. По глупе припухал[28]. Он и по соне не ботал[29], проходняка[30] не знал, ни хор[31], ни поляк[32]. Вот иконы и покупал для того мокряка[33]. Жаль, не поверил ты мне, начальник, думал, гвозди колочу. И за фанеру он Шкета…

– Когда мы с тобой, Александр, встретились по палатке, Гаврилин был уже мертв.

– Так он, что же, пришил Шкета и за меня взялся? Я ему понадобился?

– Вот я и думаю, для чего ты ему понадобился? Раньше был Шкет, а потом его не стало, он его убил. А помощник нужен, вот он и взялся за тебя. Для чего? Чем он занимался?