Агатовый перстень

Люблю я утро в Лукошкино. Еще солнце не взошло, а люд лукошкинский уже делом занят. Со всех дворов иностранных на Базарную площадь несут торгаши свои товары. Тетка Матрена туда же, бочки катит с квашеной капустой. Лишь бы Митька не прознал, где у нее склад, вою будет, не расхлебаем же после.

А вон из Немецкой слободы строем за свежими розгами выходят немцы. Народ они странный все-таки, хотя Кнута Гамсуновича за его любовь к Лукошкино я уважаю. Но вот с розгами по утрам и вечерам — это все-таки он перебарщивает.

Хорошо утро в Лукошкино. Тихо. Сонно. Стрельцы из милицейской сотни сдают дежурство Еремееву, докладывают о происшествиях, но не расходятся, рассаживаются себе у поленницы, посмеиваясь о своем о чем-то. Наверняка ждут представление Митьки с ним в главной роли. Этот может, уж поверьте мне. Я у этого деятеля столько театра насмотрелся, что уже привык. Даже теперь порой обижаюсь, если Митька спектакль для меня не устраивает.

Хорошо утро в Лукошкино. Да только оно еще не утро. Пока мой главный враг не явится. Только тогда утро начнется, новый день настанет.

А вот, кстати, и он. Взгромоздился на забор, покосился на меня, задрал клюв и заорал. Обнаглел вконец. Знает, зараза, что у меня бабуля все снаряды забрала от греха подальше. Я ведь не только белке в глаз могу, но и яблоком по клюву или тапком.

Да, вот так. Главный мой враг в Лукошкино — не Кощей, глава всего сказочно-преступного мира, а петух. Обычный, потрепанный долгими месяцами нашей с ним затяжной войны петух. Его «кукареку» мучит меня все мое время проживания здесь, в Лукошкино. Никакого сладу с ним нет. Только зимой от него отдыхаю. И скучаю немного, что тоже странно.

Едва петух наорался, он сразу посмотрел на меня победным взором. Дескать, ничего ты мне, сыскной воевода, не сделаешь, я у бабули на хорошем счету. Спорить с наглой птицей я не стал, но подмигнул ему. Так и так, спасибо, что утро разбудил. Петух аж от такого поперхнулся и по-быстрому скрылся в курятнике. Наверняка ему сейчас квочки искусственное дыхание делают или еще что посерьезней.

Пока бабуля не пришла меня будить, позвольте представиться. Старший лейтенант милиции, участковый Лукошкино и всего сказочного царства русского батюшка сыскной воевода Никита Иванович Ивашов. Попал я сюда из Москвы, настоящей, совсем не сказочной, но живу здесь, в Лукошкино, уже давно и уже привык.

А чего бы мне не привыкнуть? Делом я тут своим, милицейским, занимаюсь, в том мне бабуля помогает, в чьем тереме милицейский отдел и располагается. Бабуля у нас непростая, сейчас ее во всем Лукошкино как бабку-Экспертизу знают, а раньше она, говорят, была в авторитете. Если кто не понял, то квартирую я у Бабы Яги. И кадр она в милицейском нашем деле очень ценный, так что на молодость ее темную мне все равно. Все-таки никто так борщ не сварит, колдовством экспертизу качественную не проведет, как она.

Еще в отделе служит Митька. Младшим сотрудником. Обычный деревенский парень когда-то, силой что два, а то и три Терминатора, стал давно тоже очень ценным нашим сотрудником. И вечным геморроем. Не могу этого не прибавить. Потому что Митька — это Митька. Сами все поймете.

Также у нас есть целая сотня стрельцов под началом Фомы Еремеева. Я все успеть не могу. А еремеевские парни мелкие правонарушения на корню пресекают, покой города днем и ночью стерегут.

Еще я женат. Это так, на всякий случай. Многие здесь барышни на меня до сих пор засматриваются, как на завидного жениха. Вот специально для них, я — женат. И люблю свою жену, Оленушку. Она бывшая бесовка, некогда под Кощеем ходила, но я ее отбил, применив всю доблесть и хитрость милицейскую.

Ладно, обо всех рассказывать — бумаги не хватит.

Не успело эхо от петушиного крика затеряться в небе, как бабуля тут как тут, уже легонько стучится в дверь:

— Никитушка, Оленушка, вставайте, яхонтовые мои! Утро уже, а я каши гречневой наварила да пирогов с капусточкой пожарила. Вставайте, а то сейчас послы от царя нашего взбалмошного прибегут, сами же знаете!

— Иду, бабуля! — откликнулся я. Бабуля приоткрыла дверь, заглянула внутрь и удивилась:

— Ох ты, Никита Иванович, а ты встал, что ли? А Оленушка где?

— Сам хочу знать, бабуля, — развел я руками. — Небось опять с еремеевскими полночи дежурство несла.

— Негоже замужней с кучей парней, да еще по ночам, якшаться! Ты, Никитушка, поговори об этом с Оленушкой, да Еремееву втык дай, чтобы гнал он ее взашей к тебе в постельку.

— Прогонишь ее, ага, — усмехнулся я.

— Ну так Фома-то субординацию блюдет. Как же он без твоего приказа твою жену гнать куда будет? А ты ему прикажи, руки тем самым развяжи, а там посмотрим.

— Ладно, бабуля, пойдем к столу. И правда, скоро послы царевы должны уже прибыть. А с Оленушкой о ее ночных похождениях я сам поговорю.

Я подхватил фуражку с крючка и под ручку с бабулей спустился на первый этаж. А там… Иногда я думаю, что бабуля с меня лепит колобка-мутанта милицейского. Потому что так кормить, как она меня кормит, это не всякий переживет, не раздавшись вширь, да и во все стороны разом.

— Чего замер, Никитушка? — глянула на меня бабуля. — Аль не люб тебе завтрак, к которому и руки жена твоя не прикладывала?

— Да ну вас, бабуля, не начинайте, — отмахнулся я. Положил фуражку на стол, сам за него сел и завтракать изволил. Да только… Как всегда — не дали мне спокойно поесть.

Помните, говорил я о представлении? Ну, которого стрельцы ожидали у поленницы? Началось оно. Как всегда, в одно и то же время. Как всегда, те же в главных ролях. Послы царевы и Митька, чтоб его.

Поначалу грохот раздался у ворот. Стрельцы спросили, кого спозаранку к милицейскому терему принесло да по какому делу, и тихонько, без шума и гама, впустили послов царевых.

Только не спрашивайте, откуда мне это известно. Мог я подсмотреть через окно у стола, мог, но оно мне без надобности. Я весь уже сценарий этой постановки театра юного зрителя наизусть знаю.

В общем, послы прорвались на территорию нашего терема. Здесь и начинается главный акт этой трагикомедии. Потому что сквозь стрельцов пройти — это полбеды, а вот через Митьку, что грудью своей широкой дверь в сени закрывает, — это даже не беда, это сто бед. Помноженные еще на сто.

Но у послов приказ царский — предстать перед моими очами грозными, — потому они лезут на амбразуру. Хорошо хоть не с криками “Ура” и рваными тельняшками на груди.

— Куда? — раздается глас Митькин в сенях. Опа, начинается.

— Государев приказ. К сыскному воеводе мы, по делу срочному!

— Время неприемное. Идите вон в тенечке посидите, пока я в поруб вас штабелем не положил! Как батюшка сыскной воевода Никита Иванович прикажет, так я вас к нему и пропущу. А пока — не положено!

— Ты что, ирод, совсем охамел на службе своей милицейской? Сыскного воеводу вперед государя нашего ставишь? Давай пропускай, дело спешное!

— Не положено, сказано же вам! — в сенях раздаются звуки борьбы, и я подаю голос, спешно проглотив последнюю ложку гречневой каши:

— Митька, заканчивай спектакль! Пропусти их.

Борьба в сенях мигом затихает, и к нам с бабулей заглядывает Митька:

— Пропустить, Никита Иванович? Неужто? Время же неприемное еще!

— Сказано же тебе, — усмехается бабуля. — Пропусти послов, Митька! Иначе в щенка тебя или коврик превращу. Ты меня знаешь!

— Ха, — Митька уже давно бабулю не боится, но все равно опасается. Он ныряет в сени, потом дверь с грохотом распахивается и, пропахав носами пол, в комнату влетают государевы послы.

— Здравствуйте, присаживайтесь, — спокойным тоном приветствую их. Уже привык. Да и они тоже. Встали уже, отряхнулись, мне кивнули и присели за стол. Почитай, каждое утро нам полы носами моют.

— Чаю будете? — и этот вопрос уже им знаком. Да и я знаю, что откажутся. Но не спросить — неудобно будет. Обидятся же.

— Мы к тебе, сыскной воевода, по делу государеву! Срочному! — от чаю отказались послы, как я и думал, только самый молодой дьяк, по обыкновению своему, с поклоном от бабули ватрушечку принял.

— Что, опять царица чарочку с утра не поднесла? — усмехнулся я.

— Есть такое, — смутились послы.

— Это правильно. Пьянству — бой. Да и милиция в дела царя семейные лезть не смеет. Сами знаете. Я же не враг себе, чтобы с царицей из-за водки ругаться!

Послы покивали, но остались сидеть на месте, гипнотизируя самовар, свои ногти, да потолок — как говорится, кто куда глядел.

— Что-то еще? — догадался я.

Послы еще больше замялись. Я удивленно переглянулся с бабулей, после чего она взяла слово:

— Так, если у вас есть дело к батюшке сыскному воеводе, Никите свет Ивановичу, говорите! А ежели нету — то нечего рассиживаться. Ватрушку получили и ножками топ-топ из терема милицейского!

— Боимся мы, бабушка экспертиза! — вдруг высказался самый старший из послов. — Не сказать про дело срочное, царево — быть нам царем казненными. А ежели скажем, то сыскной воевода нас мигом в гневе своем в поруб посадит. Или ты, бабулечка, в какой-нибудь горшок превратишь.

— Почему же в горшок да еще один? — усмехнулась бабуля. — В три сразу, если не скажете, зачем пришли.

— Ладно, воля твоя, бабушка. Только держи сыскного воеводу покрепче, чтобы мы убежать успели…

— Да говорите вы уже, ну! — рявкнул я. Послы точно нарывались на поруб, это я вам подбитым глазом белки клянусь.

— Батюшка сыскной воевода, царь наш требует тебя срочно в палаты свои. Дело архиважное и тебя особо касается.

— Точно, царица его последней заначки лишила, — подмигнул я бабуле. Бабуля согласно кивнула. А послы почему-то еще больше задрожали.

— Ладно тебе, сыскной воевода, смеяться! — воскликнул старший из послов, бросив шапку оземь. — Не хотели мы тебе говорить, не хотели в душу твою хорошую плеваться. Жену твоя, Олену, сегодня ночью в казне царской поймали! Понял теперь?

Я обомлел. Приподнялся из-за стола, хотел что-нибудь эдакое рявкнуть в лицо этому наглецу, что мою Оленушку оболгать вздумал, но только рот открыл, как все трое послов в поленья превратились. И я сел тихонько обратно.

— Расколдуйте их, бабуля, — попросил я тихим голосом.

— Извини, Никитушка, я ведь не со зла, — пожала плечами бабуля, щелкнула пальцами, и вновь перед нами сидят, только уже на полу, три посла царевы.

— Выметайтесь, — сказала им бабуля. — И царю передайте, что мы скоро будем.

Послы кивнули, взяли по ватрушке, поклонились и были таковы. Сам видел в окошко, как они на коней спешно запрыгивают, да в клубах пыли удирают в сторону палат Гороховых.

— Ну так что делать будем, Никитушка? — спросила меня бабуля.

— Не знаю, бабуля. Не знаю, — едва не заплакал я. В душу плюнули мне крепко.

— Так, соберись, участковый! — хлопнула меня по плечу бабуля. — Ты же сыскной воевода!

—Ладно, ладно вам, бабуля! — утер я непрошенные слезы рукавом.

— Ты мне тут не бабулькай, а командуй, участковый!

— Опергруппа, на выезд! — здоровая злость все-таки вскипела в моих жилах, и я воодушевленно выскочил во двор: — Митька, запрягай телегу! К царю едем!

Я и Митьку глазами найти не успел, а телега уже у ворот стоит. А Митька же на козлах нас с бабулей ожидает. Я бабуле забраться помог в телегу, все-таки у нее нога костяная, да сам залез. Обернулся, чтобы дать пару указаний Еремееву, и второй раз за это утро обомлел. В телегу нашу милицейскую еще два пассажира сповадились забраться — домовой Назим и кот Василий.