Человек-нога

Министерство Вечных Вопросов

Решая вечные вопросы,

Я едкий дым от папиросы

Перед собой в тиши пускал

И пепел под ноги ронял.

Непушкинов А.С.

История эта произошла со мной недавно, примерно месяц тому назад. Тем промозглым, отвратительным утром я должен был ехать сквозь дождь и пробки на другой конец города — показывать клиенту квартиру.

Я риэлтор, что уж тут поделаешь, ничем иным я зарабатывать на жизнь не умею. По правде говоря, я и этим-то не слишком умею, и любой человек с торговой жилкой легко даст мне фору в ловкости продаж. Но мои знакомые говорят, что продает моя манера держаться, моя внешность и кажущаяся искренность в разговоре. Люди мне доверяют. Ну и пусть их. Мне все равно. Настоящий я — это совсем другое, это не моя искренняя речь и честная физиономия. Однако настоящий я никому не интересен, даже жене. «Мной можно продавать» — примерно так мир оценивает меня. Ну хоть чем-то я вписываюсь в этот мир. Вот не было бы у меня такой располагающей к доверию обертки, тогда вообще помер бы в нищете под забором. Ибо все то, что мне действительно интересно, в чем я могу быть невероятно работоспособным и креативным — все это никак нельзя монетизировать. Так что моему любимому занятию — изучению и моделированию истории русского севера, я предаюсь теперь только поздними вечерами, когда, по выражению жены, я «уже бесполезен». Вы не подумайте чего лишнего, это она в только в смысле заработка. Но разве моя жена плохой человек? Она ведь не виновата в том, что хочет, чтобы наши дети учились в хорошем дорогом лицее, это законное желание матери. «Вот такие пироги, и выхода нет», — так думал я в то утро, продираясь на своем старом авто по улицам ненавистной Мастквы — города лицемеров, понтов и пустого человеческого бамбука. Сам я родом из совершенно другой стихии — из Новгорода Великого — края студеных озер и глубоких характеров, воспетого Рерихом и навсегда застрявшего где-то в старой Руси. Вот было бы смешно, если бы я выступил риэлтором в Новгороде. На меня смотрели бы с сожалением и участием, точно так же, как я сам смотрю на себя сейчас. Там квартиры продают по-другому, просто и честно. Ну что-же, вот подниму детей, выпущу их в жизнь, и тогда уеду на Родину, поселюсь себе в маленьком домике на берегу и буду счастлив. Но это еще лет через десять.

Как-то слишком уж обреченно чувствовал я себя тем утром; злость и раздражение не утихали во мне. А ведь через двадцать минут встреча с клиентом, где мне предстояло выглядеть излучающим счастье человеком. «Пора успокаиваться», — уговаривал я себя. Тем временем движение на дороге полностью остановилось; мне удалось свернуть в маленький переулок и я поехал в объезд. Успокаиваться получалось плохо: малознакомые места вокруг, серые цеха и гаражи, наводили тоску и уныние. И вдруг, посреди всего этого промышленного захолустья, передо мной вырос одетый в блестящий гранит и украшенный барельефами, фасад классического здания начала прошлого века. Над огромными окнами первого этажа во всю длину здания тянулись белые мраморные буквы, окаймленные неоновыми лампами. Сквозь проливной дождь, размывавший зыбкую подсветку, я разглядел надпись, она гласила:

М И Н И С Т Е Р С Т В О В Е Ч Н Ы Х В О П Р О С О В

Изумление мое было столь велико, что я остановился прямо посреди дороги и таращился во все глаза на эту надпись, не обращая внимания на сигналящие сзади машины. Сознание мое помутилось, а раздражение переросло в острую жажду мщения.

— Так вот кто во всем виноват! — вскричал я. — Сейчас я вам устрою вечные вопросы!

Кое-как припарковавшись на обочине, я выскочил из авто и направился к входу в министерство. Я кипел как чайник. Сейчас или никогда. Вечные вопросы, говорите? Их есть у меня!

Войдя в здание, я оказался перед длинным коридором, залитым тусклым латунным светом настенных ламп. Паркетный пол был здесь идеально начищен, но отозвался тягучим скрипом, как только я ступил на него. Не успел я пройти и двух шагов, как открылась стеклянная дверь одной из комнат и оттуда вышел высокий худой человек в сером костюме.

— Вы Полупижонов? Опаздываете, товарищ! Оправдываться плохой погодой непростительно, тем более в ваш первый день на новом месте, — обратился он ко мне с упреком.

«Отлично, точно так все и должно происходить», — подумал я, и, строго посмотрев на дядю в костюме, решительно прошел внутрь помещения за стеклянной дверью. Там за идеально пустым овальным столом сидели семь человек, а еще два свободных кресла ожидали своих хозяев. Встретивший меня серый господин опустился в одно из них и жестом пригласил меня садиться в другое. Но я уже прочно вошел в роль: с того момента, как я покинул свое авто, я точно знал, что буду делать. Поэтому, вместо того, чтобы послушаться и занять место Полупижонова, я спокойно, с хозяйским видом, подошел к столу, поправил светильник, нависавший над ним, и после генеральской паузы, громко и строго произнес:

— Моя фамилия Грин. Николас Грин. Я инспектор из Европейского института исследования вечных вопросов. Мы от вас никак не можем добиться ответа по срочному делу. Какого черта, господа?

По выражениям лиц я понял, что мое выступление произвело именно тот эффект, которого я хотел добиться: вид у этих господ был теперь удивленный и встревоженный. Все они глядели на своего серого начальника и ждали его реакции. Он же, в отличие от них, мало изменился в лице и внимательно, испытующе смотрел на меня. Повисла долгая пауза. Однако ни одна жилка не дрогнула у меня под его проницательным взглядом, ведь я на самом деле чувствовал себя в тот момент воплощением укора и праведного гнева всего обманутого человечества. Я ведь сказал им чистую правду, конечно, не от лица какого-то европейского института, но несоизмеримо больше — от лица всех и каждого. Правда моя заключалась в том, что у всех нас есть еще какое срочное дело к этому министерству, и мы давно ждем ответа, а оно наплевало на нас. Какого черта? Какого черта я, с моей диссертацией по истории русского севера, переведенной на три языка, не имею возможности кормить семью, занимаясь на университетской кафедре любимым делом? Разве для того я провел всю молодость в библиотеках и походах по Новгородчине, чтобы сейчас продавать квартиры в Москве? Ну ладно я, гуманитарий, но посмотрите вокруг, чем вообще живут люди? Разве для того мы все стояли в детстве на пуантах, занимались на фортепиано, развивали в себе смекалку и абстрактное мышление, понимали Риманову геометрию, учились дружить, закаляли характер, и вообще становились чище, умнее и добрее, чтобы сейчас банально торговать и продавать? Почему «прекрасное далеко» оказалось к нам так жестоко, чем мы это заслужили? Какого черта все то, чему мы так страстно и старательно учились, оказалось не востребовано этим миром, и теперь оно лежит в нас мертвым грузом и плачет: «примени меня, используй меня, дай мне кусочек жизни», но мы не имеем возможности сделать этого?

Прокрутив все это в голове, я, не желая сдерживаться, прервал всеобщее молчание и гневно, обвинительно закричал на них во весь голос:

— Какого черта, господа?

Произносимые слова иногда мало что значат сами по себе. Они всего лишь нитки, а вот то, к чему они привязаны, то, что они тащат за собой — это и есть их реальный вес и смысл. Все дело ведь не в самих словах, а в том КАК и ПОЧЕМУ они произносятся; в этом «КАК и ПОЧЕМУ» и заключен настоящий посыл и подтекст, который они передают. Мои три слова «Какого черта, господа?» содержали в себе весь тот крик души, все то молчаливое обвинение, которое я составлял в течение долгой минуты, пока человек в сером смотрел на меня; да и на лбу у меня, наверное, тоже было написано это обвинение. Поэтому, клянусь, сразу после этого моего выкрика я увидел в глазах серого начальника, что он прочел мое обвинение в полной мере, и прекрасно понял меня. Он медленно поднялся из кресла и изрек:

— Хорошо. Нам нечего скрывать от Европы. Вы, господа, сейчас пойдете в свои кабинеты и продолжите заниматься вашими вопросами. Вы, господин инспектор, можете посетить их кабинеты и разузнать все, что вас интересует. Я же буду разбираться с запросом вашего института и выяснять, почему мы никак не даем вам ответ. Когда узнаете все, что вам нужно, то зайдите еще раз сюда ко мне, господин инспектор.

Озвучив сей вердикт, серый начальник проследовал к окну, где стоял его стол. Семеро его подчиненных в полном молчании встали и вышли из помещения; я, слегка помедлив, направился за ними.

Вскоре я дошел до первого кабинета, табличка на его двери гласила:

Блинцацин Петр Петрович

Я постучался, получил разрешение войти и вошел; передо мной за столом сидел один из этих семерых и в задумчивости глядел на зеленую школьную доску, на которой мелом была выведена крупная надпись:

«Что будет, если на зеленую вату наступит обкаканный петух?»

— Петр Петрович, долго вы уже занимаетесь этим вечным вопросом? — обратился я к сотруднику министерства Блинцацину.

— Сегодня только час, еще утро, — отвечал он. — А вообще три года уже.

— К ответу, конечно, пока не приблизились?

— Да что вы, вечные вопросы не требуют ответов, — совершенно искренне удивился он. — Они лишь требуют неустанного размышления.

— И как, вы не устали размышлять?

— Ну как вам сказать? Устал, не устал. Надо — значит надо, — грустно ответил он, опустив глаза.

Я вышел из его кабинета и, пройдя десять шагов, увидел еще одну дверь, с табличкой:

Хубулава Баадур Липскерович

Здесь тоже сидел сотрудник и размышлял над своим вопросом, также написанным мелом на доске:

«Если плюнуть с Третьяковского моста в воду и успеть загадать желание, пока плевок не долетел до воды, то в жизни что-нибудь изменится?»

— А вы сами пробовали плевать и загадывать желание, господин Хубулава? — спросил я.

— Нет, я не пробовал. А что, нужно попробовать?

— Ну, так как вы думаете, изменится или не изменится?

— Думаю, изменится. А вот изменится ли, это уже дело взгляда и личного отношения.

— Вы философ, господин Хубулава.

— Я буду считать это комплиментом, господин инспектор.

— Конечно, — ответил я и вышел из его кабинета.

Табличка следующего кабинета была такова:

Биндельбруффель Африкан Люльевич

Вопрос, которым занимался обладатель столь необычного ФИО, был следующий:

«В какой осоке парикмахер более отъявленный — в высокой или в низкой?»

Биндельбруффель, как выяснилось, был глухонемым. Он помахал мне рукой, приглашая к своему столу и показал нарисованный карандашом на бумаге ответ на его вопрос. Недурно, в японском стиле, там были изображены камыши на берегах заболоченного озера. Парикмахера нарисовано не было.

— А где парикмахер? — закричал я, а потом показал ему жестами стрижку волос.

Он написал что-то на бумажке и протянул ее мне. «Он отъявленный, то есть не явленный, поэтому его не видно. Но он есть, надо только в него верить.» — вещала его записка.

«Прекрасно», — подумал я и вышел от Биндельбруффеля.

В следующем кабинете заседал сотрудник под именем:

Пипинецкий Нехемия Шмуэлевич

Он рассматривал такой вопрос: