Горожане

Annotation

Горожане

ЛЕНА И МАШЕНЬКА

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

РАССКАЗЫ

ГАРАНТИЙНЫЙ РЕМОНТ

НА ДЕЖУРСТВЕ

СЕДЬМОЕ МАРТА

ПОДРУГИ

ПОМИДОРЫ

МОРСКОЙ ЦАРЬ

СТАРОЕ БЕРЛИНСКОЕ МЕТРО

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ДИРЕКТОРА

1

2

3

4

5

ЖИВАЯ ДУША

Горожане

ЛЕНА И МАШЕНЬКА

Повесть

1

Звонить ей нужно было пять раз, но никто не звонил, никто не приходил к ней с того самого дня, как она сюда переехала. Целую неделю она начищала-намывала комнату, первую в жизни свою комнату, и ей почему-то казалось, что здесь она ненадолго, что скоро переедет. Решившись на развод, она верила, что кто-то непременно полюбит ее, а вместе с нею и Машеньку, что она снова станет по утрам будить и провожать на работу мужа, вечером ожидать звонка в квартиру. Одна она, конечно, не останется. Нет, только не это! Все восставало в ней против такой мысли. Но как ни любила она Машу, как ни ласкала в жарком порыве, когда приходила за ней в детский сад, все же иногда признавалась себе: вот в ком помеха. Утром в садик, вечером из садика, по пути домой — в магазин, в одной руке — ручонка Маши, в другой — сумка, сетка с продуктами. Машка тянет в сторону, ей скучно стоять у молочного прилавка, она видит витрину с конфетами и начинает скулить, а потом топать ногами и вырываться. Лена порой удивлялась, до какой степени ребенок способен быть жестоким. Машка чувствовала малейшую перемену в ее настроении, любила испытывать ее нервы; и именно в те моменты, когда они были напряжены до предела, спасал урок, когда-то преподанный матерью: не будешь держать себя в руках, сама себе не поможешь — никто не поможет.

Иной раз Лена оглядывала комнату как бы заново, посторонним взглядом, и ее охватывало уныние: по-другому представляла она свою жизнь. Оказаться в двадцать четыре года у разбитого корыта — об этом ли мечтала она, отправляясь на учебу в Москву с дешевым в полотняном чехле чемоданчиком.

Первое время Лена пыталась создать в комнате уют, но ничего не получалось: мебель, купленная в комиссионке, принадлежала прежде разным хозяевам и вкусы отражала тоже разные. Широкий, красной обивки диван, темный, со множеством ящиков и полочек шкаф, из которого никак не выветривался едкий запах лекарств. Круглый стол, покрытый клеенкой, на нем вечно валялись то Машенькин фартук, то платок, а то и кукла с оторванной рукой. Еще четыре стула, вполне крепкие, но видавшие лучшие времена, да холодильник «Север-5», небогатое содержимое которого промораживалось насквозь. Единственное, что нравилось Лене в комнате, — два самодельных плаката на стене. На одном из них, на огромном куске ватмана, она нарисовала себя и Машку — так, как рисуют дети: квадратное туловище, растопыренные руки, ноги-палочки; а на другом — веселую рожицу («точка, точка, два крючочка…») и написала: «Помни, что смех продлевает жизнь!»

Именно так — счастливо и весело — жилось ей в отпуске, когда вместе с Машей она приезжала в Полтаву. Дома в шкафу висело ее любимое платье — матросское, синее с белым, — сшитое к выпускному вечеру. Оно слегка выгорело, было тесноватым, но Лена и теперь надевала его. А как она волновалась в тот вечер, когда вошла в зал и увидела, что все девчонки в бальных платьях — белых, голубых, розовых, и только она одна… Впрочем, именно на это и делался расчет, и по глазам девчонок Лена сразу поняла, что ее наряд приняли. Да, с матроской ей повезло: в ателье работала бывшая мамина ученица, и она сразу почувствовала фасон, который придумала Лена, — и широкий воротник, и большие накладные карманы с клапанами, и короткие рукава…

По ночам в узкой своей кровати Лена снова ощущала себя девчонкой, школьницей, и снова возвращались к ней прежние сны, когда-то тревожные, а сейчас почти беззаботные: будто сдает она экзамены в институт, вытягивает билет за билетом и все с вопросами, на которые не знает, как ответить, а экзаменатор торопит…

Дни отпуска летели быстро, и вот Лена снова на вокзале, отец ставит в багажник ящик с помидорами, соседи по купе уступают Лене нижнюю полку, Маша, отвыкшая от детсадовских строгостей, бесцеремонно знакомится с пассажирами, охотно рассказывает им, что живет вместе с мамой, а папа плохо себя вел, и мама его прогнала… Вот и прощаться пора, все сказано и много раз переговорено, Лена целует мать и отца, и вот ночь в поезде — и Москва, еще остается один день на то, чтобы разобрать чемоданы, прибраться в комнате, сходить с Машей в поликлинику, а время снова летит, не оставляя следов. Лена понемногу смирилась с этой жизнью, успокоилась, постепенно привыкла к тому, что Машенька — единственное ее утешение. И так, наверное, продолжалось бы и дальше, если бы не тот июльский вечер. Он был теплым и душным, какими часто бывают в Москве летние вечера, когда неделями собирается, да так и не соберется дождь. Лена ехала к свекрови — иногда по субботам отвозила к ней дочку, у метро задержалась — выпить газировки. Автомат исправно проглотил одну монету, потом другую и, когда Лена, махнув рукой, отошла, выплюнул густую шипучую пену.

За ее поединком с автоматом наблюдал парень — темноволосый, щуплый, в очках с толстыми стеклами. В метро он направился следом за ней.

Поддерживать разговор у Лены не было решительно никакого настроения, и когда парень стал иронизировать но поводу автоматов, Лена односложно поддакнула ему, терпеливо дожидаясь, пока эта тема будет исчерпана. Парень продолжал говорить, а она в это время думала о том, что Маша все чаще огорчает ее. Свекровь баловала внучку. В прошлое воскресенье, возвратясь домой, Машка раскапризничалась и проговорилась, выдала тайный замысел свекрови: забрать девочку к себе. Услышав об этом, Лена с трудом сдержала гнев, да и теперь хмурилась, вспоминая. А парень стоял рядом и говорил, говорил… Потом замолчал и как-то несмело спросил прерывающимся голосом: может ли он и дальше ехать вместе с ней? Лена пожала плечами: «Метро не мое». И все-таки взглянула на парня повнимательней. У того, наверное, было тяжело на душе, хотя он и храбрился, хорохорился. Лена знала за собой эту черту: разжалобить ее легче легкого, поэтому решила не поддаваться первому впечатлению и промолчала весь длинный путь до конечной остановки.

Когда вышли на улицу, стало прохладнее, свежее. Лена все еще не привыкла к тому, как велика Москва, какая она разная. Вот и сейчас: проехала полчаса на метро, вышла, и воздух совершенно другой — чистый, бодрящий, даже голова перестала болеть.

Лена остановилась, поблагодарила молодого человека за то, что тот проводил ее, и добавила, что дальше пойдет одна. А для полной ясности объяснила: идет к свекрови за дочкой.

— Но можно мне вам когда-нибудь позвонить? — спросил парень, и по тому, к а к он это спросил — неуверенно, запинаясь, без того самоупоенного нахальства, с которым спрашивают телефон другие, спрашивают так, словно оказывают ей большую честь, — Лена поняла, что этого парня опасаться незачем, и назвала номер домашнего телефона. Потом, помедлив, и рабочего.

Он стал звонить — Валентин. Лена привыкла к его голосу, к его манере неожиданно, без всякой связи менять тему разговора. Лена удивлялась терпению, с которым Валентин дожидался, когда они смогут встретиться.

К Валентину, точнее, к его звонкам привыкли и у нее на работе. А Лена долгое время не могла пересилить себя, стеснялась разговаривать на виду у всех и на вопросы Валентина отвечала односложно. Как она ненавидела себя за эту дурацкую застенчивость! Однажды машинально взглянула в зеркало, которое Светка Гаврикова, ее подруга, оставила рядом с телефоном, и ей стало противно за свое будто бы окаменелое, напряженное лицо. Голос ее срывался, вся она словно бы цепенела. Сколько раз убеждала себя, что нужно относиться ко всему проще, что другим нет дела до ее переживаний, но стоило Светке объявить на всю комнату: «Лена, иди, твой!», как она опять заливалась краской. Сначала Лена пыталась протестовать, но потом махнула рукой: «твой» или «не твой» — какая разница, звонит, и то хорошо.

Да, кстати сказать, Лену не особенно донимали расспросами: наконец и у нее, Василенко, появился кто-то, и слава богу, давно бы так.

2

Вообще-то в отделе относились к Лене хорошо, и не только потому, что жалели. Она, пожалуй, была единственной среди чертежниц, кто воспринимал свою работу не как временное прибежище. Другие, совмещая работу с учебой, высчитывали, сколько еще месяцев им оставалось «торчать в этой конторе» — так обычно называли девчонки институт по проектированию зрелищных зданий и спортивных сооружений. Лена не высчитывала; и без того знала: много — и все реже вспоминала о своем решении: лишь только Машенька немного подрастет, восстановиться на заочном…

Как-то само собой получилось, что она всегда помогала, если у кого-нибудь не ладилось с чертежом. Помогала без долгих уговоров и словно бы незаметно. Хотя если чертеж не получается или ты не укладываешься в график, то на все, как говорится, согласишься, даже назидательные слова стерпишь.

Однажды, когда Светлана Гаврикова попросила, чтобы Лена раскрыла ей свои профессиональные секреты, та смутилась. Какие еще там секреты, что ты сочиняешь? Но все обстояло не совсем так, один секрет у нее все-таки был. Лена л ю б и л а чертить. Она умела представить чертеж в целом, владела пространственным мышлением, которое позволяло ей на огромном листе ватмана мысленно разместить основные узлы так, что все они соединялись в единый ансамбль.

В институте еще на первом курсе Лена удивлялась, как это девчонки н е в и д я т чертеж. Считают, размечают заранее, а когда чертеж готов, получается чепуха: то какой-нибудь узел оказывается явно не на месте, раздражает, то угол листа пустой, «провисает» — тоже не дело. Но все это еще, как говорится, полгоря. Насмотрелась Лена на муки, когда кто-нибудь из подружек заканчивал чертеж — вот он почти готов — и вдруг беда: рейсфедер подвел, оставил подтек, та схватит бритвочку, станет подчищать, да в сердцах еще сильнее намажет, — считай, дальше толку не будет, все пойдет через пень-колоду. И еще одно правило усвоила Лена: пока полностью не придешь в себя, за рейсфедер лучше не браться.

Однажды она не удержалась, расхвасталась, назвала себя ученицей Рябова. Тут же поняла, что прозвучало это хвастливо, но все пропустили фразу мимо ушей, видно, фамилия Рябова никому ни о чем не говорила. Значит, никто не учился в МИСИ — иначе имя это врезалось бы в память. В инженерно-строительном Рябова знал каждый — его любили, боялись, его прославляли и проклинали, слагали о нем легенды. Седенький, сухонький, небольшого роста, с ясными голубыми глазами, правую руку он всегда прикладывал к уху, чтобы лучше слышать, Рябов был подчеркнуто строг и сразу же сообщил, что его предмет любит усидчивых и аккуратных, предупредил, что многим, наверное, будет трудно, но пусть лучше трудно сначала, на первом курсе, зато потом станет легко, а не наоборот. Старика слушали недоверчиво, да и невнимательно: мало ли кто о чем на первой лекции говорит, поживем — увидим.