Чапаев. Мятеж

Больше нечего сказать. Все.

Мы с Мамелюком в мятежном потоке. Окружили нас тесной, ревущей, зычно гудущей толпой. Вот они, рядом… И с какой беспредельной злобой, исподлобья взглядывает на нас угрюмый Букин, как лукаво, ненадежно ухмыляется Чеусов под пышными усами, как хитро сверкают перламутровые караваевские глазки… Куда ни глянь – угроза.

Мы в пучине разгневанной стихии… Вот, подхватит сейчас и помчит нас, как легкие щепки на гребнях бушующих волн.

– Товарищи! Нам командующий фронтом приказал идти сюда и говорить с вами. Ваши и наши представители вчера на заседании договорились по всем вопросам, которые волновали крепость. Эти решения мы сообщили центру и имеем оттуда ответ. О результатах вчерашнего совещания и об ответе центра и будет теперь наша речь. Не станем выхватывать отдельные мелочи и спорить по ним. Я прошу сделать так: один за другим, последовательно, я переберу все вопросы вчерашнего заседания, расскажу, как и что мы по каждому из них решили, как на каждый вопрос отозвался Ташкент и что теперь приказывает вам и нам делать… Первый вопрос заключается в следующем…

И я рассказал им, в чем дело. За первым вопросом – второй, за вторым – третий…

Сначала, первые минуты, особенно трудно, галдели, не слушали, перебегали с места на место, вызывающе бряцали оружием, смеялись громко промеж себя, харкали, крякали, вскрикивали резко, всвистывали, ухали дико, презрительно, не слушая речь…

Но мчался, врезался в толпу поток таких волнующих заманчиво-притягательных слов:

– Продразверстка… Особотдел… Расстрелы… Переброска…

Просвистеть эти слова не было никому охоты – наоборот, захотелось всем слышать и знать, во все вступиться.

«Надо слухнуть, чего там брехает», – видимо, каждый решил про себя.

И всего через пять или шесть минут такая восстановилась тишина, будто тут и не тысячи стояли, а кучка в десять человек, и будто это вовсе не мятежная, гневная толпа, а внимательные, близкие, приятели… И уже легко было говорить, крепко бодрило это чуткое внимание притихшей толпы…

– Кто сказал, что вы против Советской власти? Как можете против Советской власти идти вы, красные бойцы, чьими трупами усеяны и чьею политы кровью Копальско-Лепсинские горы и равнины?! Это подлая ложь, что вы враги Советской власти. Вы ее истинные друзья, потому что создана она на костях ваших братьев, красных героев, жизнь отдавших за нее!

Это, разумеется, было верно. Два года изнурительной борьбы тому были порукой. Но это же теперь, во дни мятежа, наполовину оказалось и неверно. Надо было отбросить, забыть пока вторую половину вопроса и говорить только о первой, говорить только о заслугах бойцов-семиреков, надо было взволновать одних, осрамить других, заставить раздуматься третьих над тем, что они теперь вольно или невольно делают.

Тихо, недвижимо, в глубоком молчании застыла толпа, жадно ловила слова, пронимавшие ее до сердца.

Я говорил уже второй час…

Вдруг на телегу вскочил Вуйчич:

– Товарищи… Срочно прекратить митинг… Роют окопы… Показались киргизские роты, вооруженные пулеметами… И еще идут на крепость броневики!!!

Ахнула толпа. Вмиг, как сон, разлетелось молчание, и зазвенела она, загудела, заухала тысячами криков, приказаний, команд…

За секунды перед тем спокойно стоявшая, она вдруг забесилась, как сумасшедшая, заметалась в разные стороны…

– Пройдемте в боесовет, – сказал Чеусов.

Мы переглянулись с Мамелюком и, ничего не поняв, пошли сквозь мечущуюся в панике массу красноармейцев…

Только вошли в помещение, как за нами вошел и Вуйчич.

– Ошибка оказалась, – заявил он, не глядя на нас. – Тревога-то ложная вышла… Никого нет… Только зря напужали…

И криво, нехорошо ухмыльнулся.

Тут мы сразу поняли все.

Вожаки-мятежники сами устроили эту ложную тревогу. Им надо было сорвать митинг. Они полагали, что в самом начале сорвет его сама толпа, которую перед тем они ловко нашпиговали. Но толпа не сорвала – наоборот, она слушала сосредоточенно, внимательно, серьезно.

И была опасность, что мы, представители военного совета, заговорим, «околдуем» эту толпу, овладеем сначала ее вниманием, а потом, может быть, и расположеньем, сочувствием…

Может быть, в таком состоянии мы сумеем навязать ей, внимающей чутко толпе, свои мысли, свою волю…

– Э, да тут грозная опасность, не зевай!

И главари порешили расшибить то впечатление, которое мы уже успели произвести, они ловко оборвали митинг. Вспугнутая крепость похваталась за оружие, кинулась к пулеметам, приготовилась встретить неведомого врага.

А когда оказалось, что тревога ложная, до того ли тут было, чтобы снова созывать митинг и снова беседовать? Кому была охота… Так и сорвали. А мы сидим в боесовете и скучно, тошнотворно обсуждаем какие-то вовсе второстепенные вопросы. Мы недоумеваем: зачем теперь и кому мы сами тут нужны?

Скоро и это все объяснилось. За столом и вокруг стола народу сидело, стояло – множество. Заседанье боесовета было летучее, наспех сколоченное – проще сказать, подстроенное. Особенно суетливо и нервно вел себя Вуйчич: он то и дело выскакивал и куда-то убегал. Потом минут через пятнадцать пришел вместе с Тегнерядновым, и оба быстро протиснулись прямо к нам.

– А знаете, – обратился Вуйчич, – знаете про то, что красноармейцы требуют разнести все советские учреждения? Они… они приказали нам вас арестовать… От имени всех красноармейцев… да… арестовать…

Было совершенно очевидно, что «все красноармейцы» вовсе тут ни при чем – нас арестовывала кучка негодяев. Но что ж поделать?

Я обратился к Чеусову:

– Это что ж, товарищ Чеусов, значит, и боесовет согласен на наш арест? Это с вашего разрешенья?

– Нет…

Он смутился, явно растерялся:

– Мы ничего не знали… Это… это ничего неизвестно…

– Так вы спросите их, – указали мы Чеусову на Вуйчича и других.

Но Тегнеряднов крикнул:

– Ладно, довольно болтать, иди без разговоров!

И, зайдя сзади, нас кулаками и прикладами стали выталкивать в дверь. Чеусов и другие – ни слова. Вся эта комедия разыграна была с ведома боесовета, и скрыть этого он не сумел.

Вышли… Шли двором. Недоуменно смотрели на нас встречавшиеся красноармейцы – видно было, что об аресте нашем большинство ничего не знает. Но не станешь же к ним теперь обращаться за помощью. Пришли в казематку, протолкнули нас всех в узкую полумрачную каморку. Там сидели уже ранее арестованных человек пятнадцать, все больше политические работники дивизии и партшкольцы. В уголку, в самом конце каморки, встретились пять дружков: Бочаров, Кравчук, Пацынко, Мамелюк и я.

– Плохо дело, ребята…

– Ни к черту не годится…

– Теперь возьмут еще человек пяток – десяток: в штадиве ничего не останется…

– И что только будет тогда…

– Да уж, без удержу…

– А удрать тут некуда?

Такой вели меж собой мы разговор.

Приподнимались по стене, ползали по грязному полу, обшаривали каморку…

– Можно всего ожидать…

– Конечно… от такой шпаны…

– Тш-ш-ш… тут у них, может, шпики сидят…

– Да, потише, ребята, – вишь, кто-то заглядывает в окно…

К решетчатому окну подошли несколько человек красноармейцев и заглянули, но вряд ли что им было видно в казематном полумраке. И с этих пор, как заглянули двое, уже все время подходили новые и тоже заглядывали – один другому, слышно, сообщал:

– Попались главари-то… сидят…

И, позванивая оружием снаружи, приникли к решетке, силились нас рассмотреть, перешучивались, отмачивали словечки, иные слали проклятья, угрожали, обещая недоброе.

Сидим мы, вполголоса поговариваем. О чем тут говорить, в такие минуты? Положенье наше яснее ясного: в лапах у мятежников, в казематке, тронуться некуда, говорить не с кем, просить нечего и не у кого – мы тут совершенно беспомощны. И самое большое, что сможем сделать, – это умереть как следует, если уж к тому ведет дело.

Признаться, мы все ждали худого конца. И как его было не ждать? Если уж так легко сорвали митинг и не возобновили его, если уж так легко взяли нас и посадили, – отчего ж и не кончить нас столь же легко. Мы всецело у них в руках. Мы – да еще десяток в штадиве – единственное им препятствие на пути к становлению своей власти… В чем же дело? Отчего не предположить что нас выведут и расстреляют. Разве сами мы, подняв восстание, где-нибудь в белогвардейском стане и захватив белую головку, не можем вгорячах «послать ее в штаб Духонина»? Конечно, можем. А тут еще такая необузданно дикая толпа. И никаких принципов. Никакого, по существу, руководства. Отчего не предположить? И мы ждали. Сам собою угас, прекратился разговор. Наши соседи тоже притихли – верно, думали о том же, что и мы, того же ждали… В каморке мертвая тишь. Чернел, сгущался полумрак. Я придвинулся к окошку, снял сапоги, протянулся, примостился и, по привычке, вытащил клочок бумаги, вкривь и вкось начал записывать свои мысли в столь необычном состоянии. Я не видел строк, писал наугад. Но хотелось записать именно теперь, в самый этот редкостный момент жизни…

Так прошло часа два… Вдруг за дверью, в коридоре какая-то возня. Слышно, как быстро подошли к нашей каморке несколько человек и о чем-то заговорили со стражей, – нас оберегали двое с винтовками, стоявшие за дверью. Не то спрашивали, не то уговаривали, не то бранились, – не разберешь. И тут же завизжала, растворилась тяжелая дверь. Чужой голос зычно рявкнул во тьму каморки:

– Здесь Фурманов?

Мы замерли. Насторожили уши. Сразу у меня словно оторвалось сердце и упало. Во рту будто полили холодными мятными каплями, дрогнула и задергалась нижняя губа судорогой, как электрическим током, дернуло ноги и руки, взгляд застыл и впился в дверь, откуда рявкнул голос, – все тело напряглось, застыло, окаменело.

Мы промолчали. А зычный голос снова:

– Фурманов здесь?

– Здесь, – отвечаю ему из темного угла и голосу стараюсь придать здоровую, крепкую бодрость.

– Выходи…

– Куда?

– Выходи.

– Я босой.

– Все равно – выходи босой…

И вдруг нам всем стало ясно:

«Уводят расстреливать!»

Я на прощанье друзьям:

– Ведут кончать… Прощайте, ребята.

– Ну, что ты… это, верно, на допрос… – успокоил было Мамелюк. И Бочаров и Кравчук что-то шепнули утешительное, а слабонервный Пацынко дрожал и в смертельном ужасе ни слова не мог выговорить, только прижался к стене и как-то странно, страшно глядел оттуда прямо мне в лицо, будто говорил: «Кончено… А за тобой и меня поведут…»

Но что же делать, что делать?

Я сжал руку первому Мамелюку:

– Прощай…

А в голове молнией мысль:

«Умереть надо хорошо… Надо умереть не трусом… Но как не хочется, о, как не хочется умирать…»

– Я не пойду, – вдруг заявил я им неожиданно для себя самого. – Приведите кого-нибудь из членов боеревкома – с ним пойду, а с вами без него не пойду…

Но в эту минуту произошло что-то странное. Мы видим, как эти пришедшие, что столпились в просвете дверей, занервничали, заторопились, не стоят на месте… И вдруг они опрометью кинулись из каземата… Мы ничего не понимали… А к дверям уж кто-то торопился, мы слышали чьи-то новые шаги…