Двор. Баян и яблоко

— Справляешься, сношка богоданная?

— Справляюсь, — потупилась она.

Маркел вдруг постукал костлявым пальцем по ее плечу.

— А забота тебя, баба, не берет?.. Молчишь? А меня вот берет забота. Нарвалися, видно, мы все на задиру большого, каков есть Степан Баюков… От этакого скоро соломинки не получишь… Верно, молодка?

— Да… оно… верно… — тупея, шепнула Марина.

— То-то вот и есть… Забота, говорю. А ты, на случай, не тяжелая?.. Не тяжелая, говорю, а?

Марина открыла рот и одурело сказала:

— Нет… ничего… не примечала я…

Старик облегченно вздохнул, но опять насторожился.

— Вот и хорошо. Придется вас, ребята, пока что развести: ты в сенцах теперь будешь спать, а Платошка на сеновале… Неровен час, понесешь опять — лишние хлопоты, и без того горько. Платошке ужо сам прикажу.

Марине стало до того стыдно, что жар разлился во всем теле. Казалось, Маркел сейчас сдернул с нее платье, и вот все увидели ее голую, жалкую, опозоренную, выгнанную мужем со двора. Маркел уже кричал на кого-то во дворе, а Марина все стояла, заливаясь румянцем, и дышала пересохшим ртом. Только тут уразумела, что у нее отымают последнюю отраду: хоть ночью с глазу на глаз перемолвиться душевным словом с единственным в мире родным человеком. Она гордилась, что Платон, обойденный и достатком и удачей, только с ней, Мариной, узнал счастье. Эту гордость отнимал у нее Маркел. И разве можно на такое руку накладывать? А Маркел вот наложил — и будто полжизни отнял.

Марина тихо плакала, в чужой избе никого не было. Чужая изба прибрана ею, Мариной, без радости, ради страху одного.

Марина села на лавку и тихонько завыла:

— О-о… батюшки… обида-то!

За печкой заколыхалась линялая занавеска. Старая Корзуниха, приподнявшись на здоровой руке, кивала Марине, морща лицо понятливой усмешкой.

— Ревешь, бабонька, опять?

Марина всплеснула руками и беспомощно заморгала.

— Ой… ты, Дарья Кузьминишна… забыла я…

О старухе действительно часто забывали. Корзунины давненько называли ее полумертвой и смотрели на нее так, будто дивились, что она еще жива.

Марина же считала, что Корзунина все готовится к смерти, молится и глядит к себе в душу.

Марина быстро вытерла слезы — так ее поразило сейчас старухино лицо. «Смертного» в нем ничего не было: искрились глаза, поблекшие губы дерзко улыбались.

— Ревешь, молодушка?.. Поди, опять Маркел чего наговорил тебе, а?.. Иди-ко сюда…

От голоса ее шла теплота. Марина вдруг осмелела, подсела ближе и начала рассказывать, что приказал старик, как ей обидно, горько от такого приказа, какие тяжкие пришли дни.

Корзунина хмурила брови и слушала. Волосы у нее спереди поседели, но на макушке были еще красивого медновато-каштанового, молодого цвета, брови же до самой немощи остались молодыми — ровные, темные и густые.

— Давно я на тебя смотрю… Не надо ныне бабе кривой тропкой ходить, женщины ныне с мужьями в равных правах… и тебе надо было правдой напирать…

— Как… тоись? — виновато спросила Марина.

— А так, надо было тебе все Баюкову открыть. Прости, мол, супруг мой уважительный, желаю я быть от тебя свободной… Сразу, напрямки можно ныне делать…

Дрожь прошла по ее пожелтевшему, как вялый лист, лицу.

— Меня бы на твое место, девка, меня бы!.. Рано я молода была, надо бы мне сейчас молодеть… Мне кривой тропкой пришлось ходить… Я это чуяла, волосы на себе рвала, а ничего нельзя было поделать… Ох, помоги-ка ты мне… сяду поудобнее, каждая косточка болит… Во-от… так… так…

Начала Корзуниха ворошить в памяти давние годы, когда, здоровая, румяная, езживала она по базарам продавать лен и лыко, и как в успеньевскую ярмарку продала она весь воз своего льна мастеру с текстильной фабрики Семену Емшанову. Короткий, как бегучий ручей, был у них разговор на мягком льняном возу, а дело вышло для Дарьи Корзуниной большое — перемена всей жизни.

— Я ведь за Маркела тоже ради угла замуж шла… Мать-вдовуха слезно молила… А тут начала я, таючись, с Сеней жить… Все бы в дому этом оставила, ничевошеньки не жаль, — человек-то был Сеня золотой…

— Что ж… не пошла к нему?

— Уходила-а… Не боязлива была — хотела на фабрику поступить, в прядильный цех…

Отучневшее от долголетнего лежания тело тяжело дернулось, расшатав скрипучую кровать.

— Так уцепился за меня дьявол-то, му-уж! Я бойкушая была, работа в руках словно горит, за что ни возьмусь — все хорошо выходит… «По этапу, кричал, тебя приведу, с позором домой верну»! А сам распоследними словами бранит меня, да еще издевается: «Разве, говорит, можно со двора этакую работницу отпускать?»

— Ну… а… Семен-то?

Старуха собрала щипком рубаху на груди.

— О-ох! Взяли как раз Сеню-то, взяли… Против царя он шел… Вырвалась я потом в город, в тюрьму пошла… Говорят мне: в Сибирь угнали.

Старуха смахнула пальцами слезу, крепко растерла грудь.

— Вот и осталась я жить… Для чего? Руки на себя наложить силы хватило бы, да жизнь во мне крепко сидела, не выбьешь… да и Платошка родился…

— Его… Семенов он?

— Его-о… Только не по мне и не по Семену он уродился: слабым вышел Платон — в черных думах его выносила. Думала я: авось старость мужа постылого возьмет, а я крепче его, переживу, не дам сынка бедного в обиду. Живу, молчу, сердце кипит, деваться ведь некуда, своего часа жду-дожидаюсь… Платоша тихий рос, будто с пеленок тяготу чуял… По бумагам Корзунин, а так — только мой. Зато большаки оба в отца. Жа-адные, злые, а ума будто и вовсе нету… все жадность съела. Будто чужие они мне.

На морщинистом лбу старухи выступил крупный пот, пальцы здоровой руки дрожали.

— Когда советская власть пришла, на глазах все меняться стало, — хотела я уйти от них, постылых… На седую голову свою не поглядела — рванулась… Ан силы-то уж нет: трахнуло меня параличом… Лежу вот колода колодой… лежу у…

Старуха закусила губу еще крепкими зубами и заметалась в бессильной тоске. Платок сполз ей на шею, надо лбом растрепались запыленные сединой пряди курчавых волос, и только свалявшаяся на затылке каштановая, с медным отливом коса еще хранила в себе остатки прошлой жизни.

— Чего глядишь, беспомощная?.. Думаешь, это я… каюсь?.. Нет!.. Себя жалею, о пропащей жизни тоска ест… будто ржавею я вся…

В ней смерть и жизнь сцепились в бесшумной и невидимой другим упорной борьбе.

Когда Марина вышла во двор, показалось, что отовсюду несет затхлым, мертвенным духом, а заборы и стены служб обступили безвыходно, как гробовые доски, — вот здесь год за годом гибла Корзуниха.

В растворенную дверцу, через неровные гряды в корзунинском огороде, взгляд Марины перемахивал к зеленым пышным грядам баюковского огорода. И екало сердце женщины, а в ушах больно и зловеще звенело. Марина всхлипнула:

— Господи-и… что ж делать-то мне-е?

Вечером за занавеской было тихо, только хрипло дышала старуха, молчаливая, недвижимая, и опять, казалось, готовилась к смерти.

Приезжая в город, Корзунины прежде всего направлялись в народный суд узнать, когда будет разбираться их дело.

Маркел до последней черточки уже изучил озабоченное лицо делопроизводителя в нарсуде, даже частенько во сне его видел.

— А что, дорогой гражданин… дело-то наше когда будут разбирать?

Делопроизводитель досадливо листал какую-то тетрадку.

— Не скоро. Дела со встречными исками выделены особо.

Маркел растерялся:

— Когда же это, гражданин доро…

— Сказано, кажется, ясно? — повысил голос делопроизводитель. — Не скоро, осенью.

У Маркела заныла вдруг спина, затрясло руки. На базаре стоял у воза со старой картошкой оглушенный, отупевший. Сдавая кому-то сдачи, просчитался на пять рублей, из-за чего Прасковья долго и обиженно ворчала.

Маркел редко чувствовал себя виноватым, а тут опустил голову. По дороге домой вдруг совсем ослаб и даже слег, вытянувшись на сене во всю длину.

Прасковья остановила лошадь и обеспокоенно наклонилась к темному лицу свекра.

— Ты чего, тятенька? Ведь будто здоров из дому поехал?

Маркел глянул мутно.

— Суд-то, Прасковья, суд-то осенью, говорят.

— Что ж? Видно, ждать придется.

— Ждать… А Ермачиха-то…

— Чего Ермачиха?.. Скажет что надо, немало ведь мы ей посулили.

Маркел горько свистнул.

— Не желает она суленого ждать. Давай, грит, сейчас. Подлая старушонка… Ныне раненько встретил ее — хмурится, да и на уме еще что-то держит.

Он тоскующе взглянул в нежно-золотое небо.

— Боюсь я… как бы надбавки не запросила… Скажет: «Мало, еще давай».

Прасковья дернула вожжами и беспокойно завозилась на месте.

— Как это еще? Чай, неплохо даем ей… Даем пудовик муки да коты, еще добрые вовсе.

— А ты вот поговори с ней, — уныло сказал Маркел, — такая яга…

— Поговорю-ю! — угрожающе протянула Прасковья, и коротенькие ее брови запрыгали.

Прасковья нетерпеливо подхлестывала лошадь и составляла в уме гневную речь, обращенную к Ермачихе.

— Вот… ужо уйму я тебя, яга жадная, уйму-у!

Но унимать Ермачиху не пришлось. Она будто наперед знала, зачем пришла к ней Прасковья. Встретила она корзунинскую сноху неприветливо, прислонясь спиной к давно не беленной печи, и даже присесть не пригласила:

— Неча, матушка моя, зубы мне заговаривать… Дура я была спервоначалу, что за этакую безделку согласилась грех на душу брать… Все бедность моя, сиротство… сын некудышный…

Прасковья, сдерживаясь, чтобы не закричать, сказала с укором:

— Ты за пряжей, что для людей прядешь, небось все ляжки себе отсидела, — а чего тебе дают? Много ль?

— А хоть сколь дают — не твое дело! Душой зато не кривлю! — отрезала Ермачиха.

Прасковья тяжело вздохнула и погрозила:

— Ой, не юли! Сразу ведь знала, чего от тебя нам надо… Да ведь и все знают, что Марину Баюков на улицу выгнал.

— А все знают, так и поди к ним, — опять отрезала Ермачиха.

Прасковья испуганно вспыхнула.

— Ну, ну… я ведь так… Ты скажи прямо — чем недовольна?

Ермачиха отошла от печи и хныкающим голосом заговорила:

— Сами знате, какая моя жизнь. Только вот рученьки и кормят… Мне бы вот сейчас мучки-то получить чай, посулами не накормишься… Коты-то я подожду, летом и босиком ладно… А вот хлебца-то у меня нету. — Да и то сказать, милая, всего-то один мешок муки. И опять сиротство мое помянешь… Когда приварок-то плохой, мы с Ефимом муку быстро съедим… Ох, дешево, касатка, совсем дешево выходит…

Прасковья побледнела — самые худые предчувствия старика оправдались: не только сейчас дай, но еще и мало.

— Что же ты, Ермачиха, матушка… пока товар не отдадут, деньги, говорят, не получают.

— Ве-ер-но-о! — ядовито пропела старуха. — Так мой товар вам вовсе другой… Вона где он у меня сидиит! Чай, я его другим-то не готовлю.

Она раскатилась дробненьким смешком и похлопала себя по лбу.

— Товар мой я вот где храню…

И вдруг, оборвав смех, приказала:

— Притащи-ка сейчас хоть пудовичок… У меня квашню ставить нечем… Вот и принеси, голубушка!

— Чай, сама можешь прийти! — одурев от неожиданности, сказала Прасковья и тут же спохватилась: батюшки, сама старуху к закромам подводит!