Двор. Баян и яблоко

Финоген обеспокоенно переглянулся с Кольшей, а потом осторожно заговорил:

— Степан Андреич, голубчик… тут наши мужики насчет товарищества земельного сильно желают опять с тобой повстречаться, важный вопрос обговорить… тут еще и новые, которые желающие, объявились…

Степан смотрел на Финогена, будто не слыша и не понимая.

— Новые, говорю, желающие объявились, — повторил уже громче Финоген. — Вот люди и желают…

— Потом… — будто с болью разжимая губы, ответил Степан, глядя перед собой пустыми и тусклыми глазами. — Потом…

— Ну ладно, ладно… — уступчиво заторопился Финоген. — Ты передохни пока, Степанушко.

Баюков вдруг поднял на старика тусклый, тяжелый взгляд.

— А вы-то все что же… — начал он глухо, — что же вы молчали? У меня в доме позор да беда завелись, а вы, други-товарищи, неужто об этом не знали и не могли мне глаза открыть?

— Да ведь, Степан Андреич… разве одним духом такое скажешь? — заволновался Финоген. — Знали мы, конешно… да, извини, тебя жалели… Видим, как ты для народа всей душой, вот и жалко было тебе жизнь портить… охо-хо… А потом мы с Демидом надеялись: авось Марина твоя одумается… к примеру, повинится перед тобой… да, глядишь, вы и помиритесь, заживете как люди… А вышло все не так…

Баюков только устало отмахнулся.

В сенях Финоген сокрушенно зашептал Кольше:

— Ох… незадача-то какая!.. Справедливое, нужное дело заваривается, а Степану вроде уж не до того… Люди хотят скорее товарищество наше вперед двигать, а Степан говорит: «Потом»… О-хо-хо… Уж ты успокой его, Кольша, ведь брат же ты!.. Уложи его поспать али баньку истопи… банька — она от всего помогает… Завтра я побываю.

Но, зайдя на другой день к Баюковым, Финоген не застал Степана дома.

— Где же он?

— В город уехал за советом, хочет в суд подавать на Корзуниных, — доложил Кольша.

— Охо-хо… — завздыхал Финоген. — Значит, довели его Корзунины до белого каления. Эх, беда-помеха какая… Ведь судиться — не богу молиться, свечкой да поклоном не откупишься. Суд докуку за собой тянет, а от докуки душа вянет!.. Будет с этим судом хлопот у Степана… ай-яй! И уж как эта докука нашему деревенскому делу помешает, высказать нельзя. А слушай-ко, парень…

Финоген, вдруг зажегшись надеждой, глянул на не-проспавшееся, озабоченное лицо Кольши.

— А не говорил ли Степан с тобой насчет товарищества нашего?

— Нет, ничего не говорил.

— Да ты, может, не помнишь?

— Ну вот… Как есть ничего не говорил… Да ведь и не до того ему было.

— Вот и горько мне, что не до того ему было… Эх, чисто беда-помеха! — Финоген, опять пообещав побывать завтра, ушел еще более сокрушенный, чем вчера.

После столь неудачного посещения баюковского дома Корзунины на первых порах не выносили сора из избы, но потом решили иначе.

— Не отмолчишься, не замнешь такое дело, — говорила Матрена, самая бойкая в корзунинской семье. — Все равно каждый мальчонка в деревне знает, что Баюков вас всех троих едва не взашей прогнал. А батюшку нашего свекра (она кивнула в сторону Маркела), без уважения к его старости, Баюков еще и оскорблял, как самого последнего нищего… Разве с этим проклятущим Степкой добром договоришься?.. Только судом и стребуешь с него, только судом!

Маркел, больше чем к другим членам своего дворового гнезда, прислушивался к мнению Матрены.

— Баба ты вострая, что и говорить, — сказал он и на сей раз. — Сам теперь вижу, что с Баюкова добром щепки не возьмешь, а судом мы с него еще и не то сдерем!.. Но… — и Маркел тяжело вздохнул. — Но ведь для суда свидетели потребуются… А у нас — свалилась гора на шею, а как хребет трещал, того никто не видал и не слыхал. Без свидетелей на суде нас и слушать не будут.

— Эко! Добудем свидетелей! — раззадорилась Матрена. — Уж я поищу, повыгляжу везде. А ты, тятенька, не сумлевайся, мы себя с краю столкнуть не дадим.

Но скоро самоуверенность Матрены сменилась страхом. Пойдя за водой к колодцу, Матрена принесла домой неприятную новость.

— У колодца-то бабы бают, будто Степка в город съездил, будто у аблаката был и в суд на нас подавать собирается… А мы зеваем, как дураки.

— Чего же Баюков от нас хочет? — встревожилась Прасковья. — Его же Маринку мы пригрели…

— Эх, тугоумная ты, матушка моя! — и Матрена выразительно постучала пальцем по лбу. — Смекать надо. Чего, чего? Высудить от нас хочет Баюков, высудить вобрат всякое добро, что к нашему двору притекало… Поняла?

— О господи-и! — заныла Прасковья.

Сыновья приступили к Маркелу:

— Надо скорее в суд подавать.

— Мы ждать не согласны.

— Дело-то уж прямо к горлу приступает, дохнуть нельзя! — вторила нм Матрена. Она же и придумала, кого позвать в свидетели со стороны Корзуниных.

— Голубчики-и! Про Ермачиху-то и забыли… Ермачиха в свидетели пойдет!

— И верно! Ой, верно! — обрадовался Маркел. — Варит голова у Матрены, ей-ей!.. Ермачиха на все пойдет: дай ей пятак, а она и на рубль сделает.

— И голым-голо, и глупа, словно курица, — развеселилась Матрена, довольная своей выдумкой.

— Уж послал бы господь удачи! — завздыхала богомольная Прасковья, крестясь на темную, засиженную мухами икону Спаса в углу.

На семейном совете решено было, что к Ермачихе пойдут Маркел и Матрена: свекор грозен да важен, а сноха востра да бойка, семерых заговорит.

Под вечер Маркел и Матрена постучались к вдове Ермачихе. С Ермачихой знались мало и принимали из милости, но сегодня она была очень нужна Корзуниным.

Долго рассказывать не пришлось. Ермачиха была стряпуха, пряха и ткачиха, во всех домах бывала, все знала и, как сама говорила, всем была слуга. Жилось ей плохо. От сына толку мало: малоумен, хозяин никудышный. Как и покойный отец, он промышлял охотой, рыбалкой и всякой случайной работенкой.

Сухопарая, остроносая старушонка сразу согласилась пойти в свидетели.

— Мне все едино, кормильцы мои родные, — угодливо шамкала Ермачиха. — Кто меня накормит, тому я и слуга. Что надо — сделаю, что надо — скажу.

— Уж мы, голубушка, твоих услуг не забудем, — стрекотала Матрена.

Маркел как можно строже учил старуху:

— Так и скажешь на суде: видела, мол, граждане, как Степан Баюков зверски — так и говори, — зверски, мол, бил жену свою Марину, а Платон Корзунин за нее заступался, вот она к нему и прилепилась. А выгнал, мол, Баюков жену свою наижестоко, чуть не убил… вот, мол, тут и там синяки были… так и показывай.

Ермачиха так согласливо кивала в ответ, что Маркел и Матрена не однажды тайком переглянулись: действительно, не наградил бог умом эту старуху.

— Благодетели вы мои, кормильцы-ы! — умиленно тянула она. — Да я и сынка моего Ефимушку сговорить могу, пусть и он вам послужит, только…

Ермачиха вдруг запнулась.

— Только ведь, голубчики, грех на душу оба возьмем, сами знаете… от нужды нашей горькой.

— Ладно, не бойся, — снисходительно сказал Маркел, — даром работать не заставим.

— А что положишь-то мне, кормилец? — не отставала Ермачиха. — Ну… хотя бы по первости ради нужды нашей…

— Эк, как ты цепляешься, голубушка, — брезгливо произнесла Матрена, но Маркел повел на нее строгим взглядом, и бойкая сноха замолчала.

Маркел обещал Ермачихе пудовик ржаной муки да старые женины коты.

Как раз пришел Ефим, высоченный белесый мужик с вытаращенными мутными глазами, которые казались пустыми. Ефим не сразу понял, что от него требуется, и Матрене пришлось долго разъяснять ему, что значит быть свидетелем на суде.

— А выпивка будет от вас? — тараща глаза, спрашивал Ефим.

— Будет, будет, — отвечала Матрена, злясь про себя на этого межеумка.

— Уж ты еще поучи его, Ермачиха, — наконец, умаявшись, попросила Матрена. — Не даром ведь стараться будете. Пусть он прямо наизусть, как молитву, затвердит, что говорить надо на суде.

— Затвердит, матушка, будь спокойна, — обнадежила Ермачиха. — Он у меня послушливый, ему только на водочку дай.

Корзунины тут же дали Ефиму на водку. По дороге к дому Матрена бранила «жадного межеумка», которому пришлось «загодя подносить», но Маркел не жалел об этом.

Дома старик с довольным видом разгладил бороду и объявил:

— Есть двое свидетелей. Хоть не очень важные, но все ж не с пустыми руками на суд пойдем.

— Ничего, мы еще и других найдем, — снова раззадорилась Матрена и предложила Прасковье:

— Завтра воскресенье… Айда, потолкаемся у завалинок… авось еще кого-нибудь из деревни позовем.

Но надежда эта не сбылась. Снохи подсаживались ко многим завалинкам и наводили ухо: о Корзуниных хороших разговоров не слыхали, зато Баюкову все сочувствовали.

— Значит, Ермачихи надо держаться, — со вздохом говорила Матрена. И тут новая догадка осенила ее. — Слышь-ка, Марина! Вой, реви побольше, когда мы поедем прошение в суд подавать.

Когда Марина поехала в город вместе с Корзуниными, все они хором учили ее, как она должна себя вести. Она так устала и оробела, что, очутившись в учрежденческой комнате, совсем забыла, что должна делать. Маркел и большаки злобно глянули на нее, а Матрена пребольно ущипнула ее за руку. И тогда Марика заплакала. А чем больше расспрашивал ее юрист, тем горше она заливалась непритворными слезами о своей загубленной жизни.

Этот же юрист согласился вести корзунинское дело и посоветовал Маркелу побывать в городе через неделю.

Домой Корзунины возвращались веселые, полные надежд на удачу. А за ужином допоздна разговаривали о том, как «ловко обернется дело» против Баюкова.

Через несколько дней Маркел опять поехал в город и вернулся такой довольный, что даже погладил Марину по спине холодными твердыми пальцами.

— Верное наше дело, молодка! Говорил я в городе с аблакатом. Разлюбезный гражданин! Советский, грит, закон на стороне женщины… Житье вам, бабам! «Не только, говорит, корову получите аль свиней, а и все, что бывшими супругами Баюковыми вместе нажито, разделить придется пополам». Слыхала? Пополам!

Потом Маркел позвал большаковых жен и, погрозив длинным крючковатым пальцем, приказал:

— Вы не больно на бабу эту орите, дуры! Через нее в наш двор прибыток идет. Работы сверх меры на нее не валите, а то она на нас как на волков глядеть начнет, а от этого нам какая польза? — и он хитренько засмеялся.

Сегодня старик вообще был доволен ходом своих дел. На базаре ему удалось выгодно перепродать более двухсот пудов пшеницы, которая в возмещение за долги притекала к нему постепенно и так же исподволь свозилась в город, «к верному человечку».

— Ничего, ребятки, иной раз и нас грешных бог милует! — довольно покрякивая, говорил он старшим сыновьям, когда все уже сидели за обедом.

— Есть еще люди, которые долги старому Маркелу платят!.. И в этих нонешних потребилках тоже есть люди-человеки, которых можно денежкой ублаготворить, а они какое тебе надо вспоможенье сделают… И вот в кармане у тебя не просто деньги, а твердая валюта… называется еще: червонец… Вот он, голубчик!..

Маркел смахнул крошки с клеенки, потом вынул из кармана толстый засаленный кошелек, вытащил из него пачку новеньких червонцев, ловко выложил их веером и наставительно сказал: