Двор. Баян и яблоко

Выходя за Степана, Марина не задумывалась о том, любит ли она мужа. Ей было все равно, за кого выйти, только бы скорей закончилась ее сиротская жизнь в доме многосемейной тетки, где она была с самых ранних лет нянькой и, пожалуй, за всю жизнь ни разу как следует не выспалась. Она была просто бесконечно рада стать хозяйкой, иметь свой дом и не смотреть, что называется, из чужих рук. Она понимала, что за все это она должна, как учила ее тетка, почитать мужа и во всем его слушаться. Марина так и старалась поступать, содержала дом в порядке, исполняла все желания мужа, но все время почему-то робела перед ним. Он казался ей слишком умным в сравнении с ней, с детства привыкшей молчать и покоряться. Разговаривать с мужем она обычно боялась — ей все казалось, что она говорит невпопад. Ей не хотелось смотреть на его лицо, полнокровное, с мясистыми щеками и умными, бойкими глазами, ее пугали его объятия, громкий веселый голос. «Эх… и пуглива ты, Маринка! — говорил он, крепко обнимая ее. — А все потому, что грамоте тебя, бедненькую, не обучили, у тебя и слова, и думы не развязаны!» Баюков стал учить ее грамоте. Марина покорно садилась за букварь, но грамота давалась ей плохо. Муж бывал нетерпелив, а порой и покрикивал на свою ученицу, сердясь на ее непонятливость. В такие минуты Марина совсем тупела, теряясь до слез, и рада была любой помехе, которая прерывала этот тягостный урок. А потом она уже научилась потихоньку хитрить и распределять время так, чтобы уроки эти происходили как можно реже, чтобы не сидеть ей рядышком с мужем за столом, не слышать его громкого, требовательного голоса, не встречаться глазами с его быстрым, насмешливым взглядом. «Нет, видно, не по нем я выдалась», — думала Марина, а потом к этой мысли прибавилась и другая: «Ох, да ведь и он не по мне…» И наконец поняла, что не любит и, наверно, никогда не полюбит мужа.

Когда Степан Баюков ушел в армию, Марина хоть и поголосила на прощанье по старинному обычаю, но в действительности проводила его с облегчением. Оставшись во дворе только с Кольшей, Марина чувствовала себя так, будто освободилась от невыносимой тяжести.

А сойдясь с Платоном, Марина и не вспоминала о Степане, как будто его никогда и не было.

Для Платона же Марина не просто была женщина ласковая, своя: она давала ему новую жизнь. Крашеная калитка в ее двор распахивалась под его нетерпеливым толчком, открывала путь к долгожданной заботе — работать самостоятельно, а не из-под палки. Он пахал, сеял, снимал урожай, работал по двору. Постепенно он обзавелся одеждой, выровнялся. Целыми иногда днями не бывал во дворе Корзуниных. Когда Маркел однажды намекнул, что Платон «по совести» должен бы и домашним помогать, Платон посоветовался с Мариной и подарил Маркелу мешок муки: «На, получай, смотри, какой я человек, обид не помню».

От счастья Платон посветлел лицом, раздался в плечах, загорел и стал таким, каким подобает быть серьезному женатому мужику.

У Корзуниных сразу поняли, на каких правах прижился Платон на баюковском дворе. И впервые Корзунины были довольны Платоном. Видели, как дорожит им Марина, и помогали ей тем, что умело отводили в сторону все соседские расспросы и разговоры об ее житье.

Корзунинские снохи ловко наводили разговор на «тяжкую бабью долю» и рассказывали, как довольна Марина Баюкова таким помощником, как Платон. Семен и Андреян Корзунины согласливо гудели вслед за женами, что наконец-то, мол, «пристроился Платон к работе, жалованьишко имеет, да и хлебом за труды осенью получает». И тут же, показывая огромные кулаки, предупреждали:

— Есть, конешно, подлецы: начнут про нашу семью всякие побаски городить. Пусть-ка только попробуют! Отродясь мы в мошенстве не состояли и не будем. И таким болтунам покажем по-свойски!

Верили или не верили люди братьям Корзуниным, а только и вправду никому не хотелось связываться с дюжими упрямыми мужиками, испытать на спине силу их кулаков.

У Марины же врагов не было. Считалась она скромной, чистоплотной женщиной, ходила письма мужа читать к грамотеям, дивилась его успехам и говорила смиренно: «Ох, господи, день ото дня умнее мужик-то делается — а я-то что?»

Корзунины нет-нет да и заходили на баюковский двор.

Однажды вечером, в поздний час, после всенощной к Марине пожаловал и сам старик Корзунин.

Ничего хорошего Марина о нем никогда не слыхивала, но этот хмурый старичина был отец ее Платона, и она приняла его как гостя.

Маркел держался важно, как благодетель, и весь вид его говорил Марине: «Видишь, голубушка, я твоим делам не мешаю — так цени это!»

В конце беседы Маркел сказал как бы между прочим:

— Слухи ходят, будто большая война опять будет.

— О, господи… какая война, где? — испугалась Марина.

— С заграничными державами, — усмехнулся Маркел. — Ясно, охота им советску власть поприжать, а то и вовсе расколотить.

— Да мало ли что тем державам охота, — теперь смело вмешался в разговор Платон, — да народу это ни к чему… народу неохота кровь свою проливать.

— Батюшки, да ведь в солдаты идти придется! — и Марина, побледнев, прижалась к Платону.

— Не бойсь, не бойсь… — насмешливо проворчал Маркел. — Не возьмут твоего сокола ясного — кому он, неученый, нужен?.. Другое смекнуть надо. Случись война, Красна Армия сразу с места снимается. Значит, угонят твоего мужика, беспременно угонят. Поняла? — и Маркел заговорщицки подмигнул обоим. А Платону и Марине показалось, что все на свете за них, за их лад и любовь, что счастливая Жизнь на много-много лет уже стоит у порога и улыбается навстречу, как добрая мать.

Приезд Степана на краткую побывку хоть и заставил их обоих насторожиться, но в общем ничего не изменил. Степан для своего хозяйства, как говорил Маркел, был отрезанный ломоть, как не так давно Платон в отцовском дворе.

Последнее письмо Степана в начале двадцать четвертого года, что он демобилизуется и скоро приедет домой, застало Марину и Платона врасплох: как быть дальше?

Маркел угрюмо и решительно посоветовал:

— Помалкивайте оба до осени. Кой-что пока из хозяйских запасов попрячьте, к нам в амбаруху снесите, все потом вам же пригодится. Ты, Платон, в работнички, по-соседски напросись… А ты, Марина, бабьей немощью отговаривайся — тогда придется Баюкову работника нанять. Заработать Платону хлебца да деньжат для вашей же будущей жисти сгодится. А осенью и развестись с Баюковым можно. Ныне с разводом просто. К тому же осенью-то каждый мужик добрей и покладистей.

Когда, демобилизовавшись из Красной Армии, Степан Баюков уже радостно хозяйничал на своем дворе, Маркел Корзунин дал знать Марине, что ему нужно обязательно поговорить с нею. Выбрали время, когда Степана не было дома, — и Марина, трепеща, встретилась с Маркелом на задах двора, у плетня, отгораживающего баюковский огород от соседского.

— Прошло твое сладкое времечко, — сурово начал Маркел. — Пришел к вам, голубчики, великий пост, придется тебе с твоим соколиком попоститься…

Маркел положил тяжелую руку на плечо Марины и заключил, властно отчеканивая слова:

— От мужа теперь не след отлынивать, а я Платошку насторожу, чтобы не дотрагивался до тебя. Так и по закону господню теперь выйдет: мужнин хлеб ешь, его и постеля. Нагуляй дитенка с мужем, слышь!.. Тогда еще легче вам будет, ежели с дитенком от Баюкова уйдешь. Плоти своей он должен будет добра отпустить. Ежели ваше дело сладится, так и быть, бревен вам на избу дам, есть у меня запасец, не пожалею. Помни только, баба: терпеть надо. Двор, хозяйство — шутка не пустяковая.

И терпела бы Марина, если бы не раскрыла все проклятая повитуха.

Впервые в жизни довелось Марине ночевать в чужом доме. Ночь выдалась холодная, с ветром и дождем.

— Под крышей-то нам с тобой лечь негде, Маринушка, — виновато сказал Платон. — Только на сеновале можно…

Марина и Платон легли на ночь на сеновале, впервые не у Марины на чистой постели, а в темном углу под старым, рваным армяком Платона.

Марина, дрожа, прижалась к Платону, но никак не могла согреться.

— Что же теперь будет, Платошенька, а? — прошептала она.

— Уж и не придумаю. Завтра, поди, придет сюда Степан-то… Тогда поговорим обо всем, — ответил Платон, повторяя уверения Корзуниных, которые еще днем все почему-то решили: Степан Баюков обязательно должен прийти — объясниться ведь надо.

— Я уж, Платошенька, на колени перед ним паду, со слезами прощенья буду просить, — дрожа и стуча зубами, шептала Марина. — Уважать, мол, тебя, Степан, буду, как родного брата, только коровушку дай…

— Чего ж, ради коровы можно и на колени пасть.

— Чай, отдаст он мне Топтуху-то?.. Ведь корова — бабья забота, люди говорят.

— Должен бы отдать — ты ему не чужая была. Ты и за коровой ходила.

— Уж как коровушку-то получим, Платонушка, землю под ногами будем чуять.

— Молоко, чай, все не выпьем, часть и продавать можно.

— Господи… да уж, понятно, молоко продавать будем!

Пошли неторопливые расчеты, сколько полных удоев даст Топтуха до заморозков, сколько можно выручить за молоко. Выходило так: если начать откладывать день ото дня деньги за удой (можно, например, в больницу носить, там хорошо платят за молоко), то к зиме уж наполовину хватит на лошадь. Марина сказала радостно:

— А еще обновки городские продам — шаль, ботинки, пальто хорошее.

— Ну во-о! Это ведь тоже хороших денег стоит.

Все легче становилось обоим считать да прикидывать, а перед глазами Марины и Платона уже будто вставала новая изба, где долго еще по обжитье будет пахнуть свежей стружкой и крепкими смолевыми бревнами.

Но Степан не пришел к Корзуниным ни завтра, ни после. Андреян, вернувшись домой с пашни, хмуро рассказал, что видел Степана.

— Тоже пахать вышел. Идет себе — ничего.

Марина так и замерла с открытым ртом: неужели Степан так-таки и не хочет прийти?

Ей вдруг вспомнилось, сколько раз Степан писал в письмах и рассказывал, как он тосковал без нее, как сильно любил ее. «Лучше тебя, Маринка, на свете нет для меня!» Тогда она равнодушно слушала эти слова, а теперь ей было обидно и даже страшно, что, прожив уже несколько дней без нее, Степан даже и вести о себе не подает.

«Ведь не собака из дому убежала, а жена!.. Ведь он же меня выгнал… Как же мне быть теперь?» — тревожно думала Марина, боясь делиться мыслями с Платоном: он и без того был растерян и боялся глаза поднять на своих родичей.

Крутая перемена жизни, как злая болезнь, навалилась на плечи Марины. До окончательного возвращения мужа домой она жила словно в розовом тумане, отгоняя от себя все тревожные мысли о будущем. «Хоть день, да мой!»

И надо бы ей в свое время прислушаться к словам Платона: «Повинимся Степану во всем, по правде, как было!» Но вмешался Маркел Корзунин — и все повернулось на горе и беду для Марины.

Теперь она не узнавала себя. Давно ли по-хозяйски уверенно зачинала она день, и все ладно спорилось у ней в руках; а тут она будто отупела, все ей было страшно, непонятно, всех она боялась, перед каждым, как и Платон, виновато клонила голову. Прежде Марина иногда разрешала себе дома малость полежать с утра в теплой, мягкой постели, а теперь словно невидимая и жестокая сила поднимала ее до зари. Марина вставала разбитая, с тяжелой головой; сердце ее сжимала холодная, безысходная тоска.