Журавлиные клики

Журавлиные клики

Прошлым летом, как обычно, кликнули желающих ехать в деревню на сенокос. И как обычно, желающих в нашем маленьком учреждении не нашлось: одни на болезнь сослались, другие на семейные обстоятельства. И конечно же указующий перст начальника уткнулся в мою грудь. Я здоров и в силе, я не обременен семейством.

Я не возражал. В нашем архиве, занимавшем старинную церковь, было сумрачно, сыро, комнаты походили на монашеские кельи, неистребимо пахло истлевшей бумагой. А за узкими щелями окон сиял июль, солнечно лоснилась свежая зелень, шумели, сверкая, недолгие дожди. Не так уж плохо было на две недели вырваться на волю.

И вот я в деревне. Уже близок вечер. Тихо и нежарко. Мы идем с бригадиром мимо покосившихся изгородей, через которые перевешиваются ветки яблонь, мимо безмолвных псов, дремлющих у калиток, мимо колодцев с журавлями и новехоньких ядовито-зеленых колонок. Уже и конец улицы виднеется, а мой провожатый все идет себе ни шатко ни валко и гадает вслух: «Возьмет ай нет?» Он сбоку цепко всматривается в меня и решает убежденно: «Возьмет!» И тут же снова сомневается: «Ай нет?»

Догадываюсь, бормотанье его — о хозяине или хозяйке, к кому ведет он меня устраивать на постой. Но при чем тут моя наружность?

Я уже знаю (слышал в колхозной конторе), что бригадира зовут за глаза Красным Солнышком. И не потому, что он, как его тезка из древнего Киева, добр и обогревает всех вокруг. Бригадир — большой любитель выпить, и дешевые, но крепкие напитки окрасили его полное, круглое лицо в стойкий багровый цвет.

— Понимаешь, друг, — говорит он доверительным полушепотом. — Я тебя почему к Азарьевне веду? Потому что заботу о тебе хочу проявить. Во-первых, у нее нет городских постояльцев, во-вторых, изба просторная, в-третьих — чистота. А семья всего — это самая Азарьевна, да невестка ее, да сын… Будешь у них жить — кум королю… О Валентине Барченкове небось читал в газетах?

— Как же, читал, слышал, — растерянно отвечаю я.

— Вот у него и остановишься… Скажу тебе по секрету: славу его, конечно, раздули, есть у нас в колхозе не хуже его мужики. — Бригадир внушительно покашливает, расправляя плечи. Уж не себя ли имеет в виду? — Но парень он старательный, работящий — это точно, этого у него не отберешь… — Вздыхает: — Вот только взяли бы!..

Крайняя в деревенском порядке изба. Высокое, на каменных столбах крыльцо под двухскатной крышей, веранда, сверкающая чистыми стеклами, на окнах — резные наличники с затейливым узором. Не изба — маленький терем. В палисаднике редкие для деревни цветы — гладиолусы. За избой — низина с уютным речным плесом, дальше — ржаное поле, еще дальше — лес.

— Рыба водится? — с надеждой спрашиваю бригадира.

— Во! — показывает он руками.

— А грибы?

— Хоть на телеге вози…

«Ладно, проверим», — думаю я с тихой радостью.

— Ну, господи, благослови! — бодро крякает Красно Солнышко и толкает калитку.

К избе нас ведет толстый пушистый кот. Он неожиданно выныривает из-под крыжовенного куста, забегает вперед и, не спеша переступая лапами в белых чулочках, покачивая поднятым хвостом, идет по выложенной кирпичами дорожке. Поднявшись на крыльцо, скребет лапами дверь, громко мяукает и оглядывается на нас — будто приглашает в дом.

— Не кот, а золото, — убежденно говорит бригадир и кричит что есть мочи: — Эй, Азарьевна! Жива ли? Отчиняй!

В избе вкусно пахнет свежевыпеченным хлебом, на выскобленном добела полу — пестрые домотканые дорожки, все ухожено, прибрано. Только вот на диване — смятая подушка, лоскутное одеяльце свесилось.

Хозяйка смущена. А на кота посматривает укоризненно.

— А я думаю, что это там Барсик мяучит, кого это к нам ведет? А потом и ты шумнул, Ефимыч… Я тут прихворнула малость. Потому и на сено не вышла. Ты уж извиняй старуху…

— Лежи, разрешаю, — великодушничает Красно Солнышко. И подмигивает мне: мол, в удачный час явились. — Хворай себе на здоровье, Азарьевна. И речь у нас не о сене будет.

— Чем же тебя потчевать, сердешный? — Азаровна семенит к печи. — Может, щец свежих? Не хочешь? Ну так водочки выпей. Анюта вчера с получки принесла…

Ефимыч не смог-таки приглушить звук сглатываемой слюны. Ловлю его сторожкий взгляд: видно, все-таки побаивается меня, кто его знает, этого городского, еще накапает где-нибудь в высших сферах.

— Ни, ни, Азарьевна! Ни грамма! При исполнении службы, сама знаешь. — И смотрит на меня горделиво и требовательно: мол, оцени в человеке твердость. — Я к тебе, старая, вот с чем — надо устроить товарища, на две недели.

— Так, так, — говорит хозяйка и глазами ищет кота. — А я-то думаю, кого там Барсик ведет…

— Так возьмешь? — наседает Красно Солнышко. — Мужчина, как видишь, в летах, смиренный. Не какой-нибудь там…

— Мне бы с Валей посоветоваться. Да и с Анютой не помешало бы…

Снова начинается непонятное мне разглядывание моей персоны.

— Серые височки, серые, — бормочет старушка, — А щечки, как яблочки, как у молодого… Мне бы постарше кого на постой…

— Стар он, стар! — ярится Красно Солнышко. — Он очки носит, глянь — канавка на переносице. У него жена, детишек пятеро. — Фантазия бригадира разыгрывается. — У него внуков трое. Дед он, понимаешь?

Меня раздражает этот разговор с намеками на что-то, только им известное, с потаенным смыслом. Хочется плюнуть и уйти. Но… речка рядом, лес. И старушка, несмотря на несговорчивость, такая домашняя, милая. Как мама моя, покойница.

— Ручаюсь за товарища! Понятно? Ты думаешь, он так к нам, с улицы, змейкой-ящеркой? Да ты можешь представить себе, старая, где он работает? В этом… в самом… Где трудишься, друг?

— Как, как? — удивляется старушка. — Что ж это такое, архив этот?

Я молчу.

— Объясни хоть ты, Ефимыч…

Красно Солнышко поднимает полу пиджака, вытирает пот с правой щеки, потом с левой и как-то нежданно сникает:

— Ну, воля твоя. Не желаешь — не надо. Пошли, друг.

Мы идем к двери, и я слышу за собой голос:

— Да куда же вы? Уже и осерчали. Да коли б сразу растолковали…

Помню, я сразу почувствовал себя в этом доме своим, хотя вообще-то туго схожусь с людьми, долго и трудно привыкаю к новой обстановке. А тут еще не пришли с работы Валентин с Анютой, еще неизвестно было, как они встретят незваного гостя, а я уже, сам себе удивляясь, сидел за столом и хлебал щи — те самые, от которых отказался Ефимыч. Потом расслабленно и благодушно наблюдал, как хозяйка кормила Барсика — молоком из нарядного блюдца с золотистой каймой. Кот лакал, поуркивая, роняя с усов капли, а старушка все подливала ему в блюдечко, шепча что-то ласковое.

Долгая дорога в пыльном автобусе, новые впечатления порядком утомили меня, и я все так же по-домашнему, не стесняясь, попросился на боковую. Постелила мне хозяйка в закутке возле печки, на высокой, довоенного образца кровати. Я кое-как, наполовину, задернул занавески, разделся и, едва коснувшись щекой подушки, крепко уснул.

А когда проснулся, уже синели окна, хату заливал лунный полусумрак позднего летнего вечера. Вскоре заскрипела дверь, под быстрыми легкими шагами тихо вздохнули половицы, щелкнул выключатель, я зажмурился от света, косо ударившего в глаза, и услышал, как молодой, чуть резковатый женский голос спросил:

— Это чей рюкзак у порога? Никак, гости у нас?

— Ты, Анюта? — Азаровна зевнула, видно, тоже дремала на своем диванчике. — Гости. Солнышко постояльца привел.

— Это кого же?

— Городского, известно. На сено приехал. В архиве каком-то работает. Ты бы, Анюта, объяснила мне, что это такое. Обходительный, вежливый, но, чую, шишка — рукой не достанешь.

— Шишка? Держи карман шире. Шишек на сено не посылают. Архив — это где бумажки населению выдают. На покойников, к примеру: скончался такой-то, такого числа, в чем и выдана справка.

— Да ну тебя о покойниках. Зачем о них к ночи-то? Ты серьезно говори.

— А я серьезно. Бумагу переводят в этих твоих архивах…

Вот какую нелестную характеристику дала Анюта учреждению, как известно, вполне почтенному. Впрочем, в ее словах не было враждебности. Говорила она посмеиваясь, будто шутила. И смех у нее был приятный — глубокий, бархатистый.

— Где ж он, гость-то?

— В закутке спит.

— А-а… Ну пусть спит.

Анюта подошла к рукомойнику у двери и стала видна мне. Сдернула с головы косынку, тряхнула густыми рыжеватыми волосами, низко нагнулась, подставляя под струйку воды полную, до смуглоты загоревшую шею. Юбка на ней была широкая, но короткая, на маленьких ногах — стоптанные, на низких каблуках туфли.

— Что делала нынче? — спросила Азаровна.

— Сено сгребала с бабами. За день едва с Кузькиным лужком управились. Рук не чую. Граблями много ль наработаешь. Солнышко, будь ему пусто, опять сеногребку не прислал.

Голос Анюты звучал теперь ворчливо.

— Валентина не видела? — спросила Азаровна.

— Видела. Его председатель в город послал. Запчасти какие-то привезти. Опять за полночь воротится.

— Так работа ведь, — вздохнула старуха. — Не гуляет.

— А что, Василий тот же не мог бы съездить? — Стерженек рукомойника под ударами Анютиных ладоней зашелся в сердитом скрежете. — Что Вальке, больше других надо? Вот уж истинно: дураков работа любит.

— Ну вот, и в дураки определила… Что ты его все попрекаешь? Чем не хорош для тебя? Только что на руках не носит. Другая б на твоем месте…

Анюта резко выпрямилась:

— Это Тамарка-то? Что ж он на Тамарке не женился? — Рывком сдернула с гвоздя полотенце. — Что, я набивалась ему в жены? Вот пусть и идет к своей Тамарке.

Неловко, тягостно стало мне. Кашлянуть, что ли, — дать знак, что я не сплю и все слышу? Но я только крепче зажмурился и старался дышать ровнее и громче.

Потом я снова уснул и снова проснулся, наверное, около полуночи. Темнота в доме стояла полная, лишь слабо светилось посеребренное звездами окно. Суматошно и неровно, то затихая, то распаляясь в беге, стучали на стене ходики.

— «Летят перелетные птицы в осенней дали голубой, летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой», — пел кто-то на улице старую послевоенную песню, которую сейчас можно услышать разве что по радио, да и то редко. А может, печаль просто почудилась мне и была моей собственной — вдалеке от городских огней, в темноте глухой деревни.

Песня звучала все ближе и оборвалась у калитки.

Утром выяснилось, что пел ее сам хозяин дома — Валентин Иванович Барченков.

— От отца у него эта песня, — сказала Азаровна, когда мы сели завтракать. — От покойничка моего дорогого, царствие ему небесное. Он аж до самой Австрии в войну дошел. Воз-вернулся весь поранетый. От ран и помер. Правда, жил еще долго, цельных десять годов. Хороший был человек, только — чего уж греха таить — больно легкий, без солидности мужицкой. Придет, бывало, с поля, наденет солдатскую гимнастерку с орденами да медальками, возьмет на коленки гармонию, покачает ее, как дите малое, да и запоет про этих самых птиц. Я ему: «Иван, крышу надобно починить». А он отмахнется — подождет, мол, крыша. «Что ты несерьезный такой? — спрашиваю. — Все веселишься да песни играешь!» — «А как мне быть невеселым? — отвечает. — Я скрозь такое прошел, такое видывал, что и в худом сне не привидится. Дарованная у меня теперь жизнь. Понимаешь?.. Меня судьба из многих выделила. Мог бы в земле сырой лежать, под звездами горючими, ан нет — по ней, матушке, живым топаю. И не где-нибудь — в краю родимом. Мне, — говорит, — теперь каждый день — праздник. А что касаемо других погибших, они не осудят: сами молодые, веселые были…» И снова зальется, растянет гармонь, сколько рук хватает. Не поверите, он за день до смерти пел. Приехали мы с Валюшкой к нему в госпиталь инвалидный, лежит снега белее, глаза закрытые. Но почуял, что мы рядом, голос подает: «А гармонь привезла?» — «Нет», — говорю, а сама плачу, на него глядючи. «Ничего, — шепчет, — мы и без гармони…» И заводит, значит, «Летят перелетные птицы». А язык уже плохо слушается, и в горле что-то клокочет нехорошо…