Чапаев. Мятеж

– Как найдем? где? – застыли мы в вопросе.

– А так и найдем, сами знаем – где…

Это звучало угрожающе. Оружие у нас хранилось в крепости, – его назначение было совсем иное, во всяком случае не для этого батальона. Затем шел транспорт из Копала – там было оружие плененной белой армии. Отдел снабжения сообщал, что транспорт этот движется медленно и находится пока недалеко от Копала…

– Нам нельзя без оружия, никак нельзя, – выкрикнул резкий голос из толпы.

– Товарищ, выходи сюда говорить, чтобы все слышали, – предлагаем мы.

– Ничего, и здесь постоим, кому надо – услышат…

Окружающие дружно, сочувственно рассмеялись. Это нам как бы пощечина: не на таких, дескать, напали дураков, чтобы ораторов вам тут на вид ставить.

– Все говорили, со всех и ищи потом, ежели што…

– Нам нельзя без оружия, – выкрикнул вновь тот же самый голос, – потому киргиз вы начали вооружать… Войска киргизские равнять, а нас – вон отсюда, из Семиречья-то…

Настроение толпы вдруг вскочило еще выше, отклики-протесты посыпались горохом.

– Гнать из Семиречья? С земли? Одних вооружать, а других – вон? Нет, погоди… постой… не удастся… увидим еще… Нет, брат…

Мы разъяснили – почему и для чего создаем Киргизскую бригаду, но по холодным, суровым лицам слушающих прыгало откровенное недоверие: ладно, мол, болтай, что хочешь, а мы знаем.

Перепалка в казарме длилась часа четыре.

Уж чего-чего только они нам не советовали, о чем не спрашивали, чего не требовали:

Всех киргизов немедленно разоружить или выслать их из области, а дальнейшее формирование – остановить.

Армию на отдых и на работы отпустить по домам на целый месяц.

Всех пленных офицеров, которые где-либо теперь у нас работают, немедленно с работы снять и расправиться с ними «соответственно».

Прекратить грабеж хлеба у крестьян (так на их языке называлась хлебная разверстка) и не посылать больше туда «никаких агентов».

Воспретить трибуналам расстреливать неповинных людей…

Словом, требований было предъявлено нам великое множество. На каждый вопрос, как бы он ни был нелеп и дик, мы просто и серьезно старались ответить, отбросив полемический гнев, то и дело сдерживая себя от готовой сорваться с губ обиды и злости.

Когда же в бешеной пляске проклятий, оскорблений, хулиганских выкриков, метавшихся подобно воронью над головами, вопросы исчерпались и стали без толку повторяться вновь и вновь – мы поторопились окончить эту позорную, отвратительную бутаду.

– Итак, скоро вам по приказу выступать на Ташкент! – говорили мы уходя.

– Никуда не пойдем…

– Как не пойдем, – значит, приказ не признаете?

– Вооружить всех, иначе и месяц и два будем стоять, а из Верного не уйдем… Вооружить немедленно!

– Мы же вам объяснили, товарищи…

– Да нечего и объяснять было – зря старались, – срывали нас на полуслове. – Вот двадцать шестой придет, мы сами тогда объясним все, даже и спрашивать-то вас не будем…

– Двадцать шестой далеко, он за вами пойдет…

– Нет, не за нами… Мы подождем…

Выяснилось, что с быстро катившим сюда 26-м полком у них уже установлена связь, и ждут они его с часу на час.

Чего тут дальше болтать вхолостую, – мы вскочили на коней, медленно отъехали за казармы и пустили карьером, словно хотелось как можно скорей умчаться от этого гиблого, гнилого, зловонного места.

А когда поехали шагом – держали беседу-совет.

Видим: настроен батальонишко пакостно.

Казалось бы, было самое для нас простое и подходящее, – обезоружить скандалистов, вызвать и выловить зачинщиков, махровых хулиганов, а остальных выпихнуть быстро на Ташкент, согласно приказу. Чего тут церемониться с этакой братвой?

Но дело обстояло не так-то просто. Прежде всего – срок выступления батальона на Ташкент еще не пришел, а ежели мы прежде времени разоружим его «за неподчинение»:

«Позвольте, – скажут нам, – мало ли что кто болтал на митинге, это все были пустые разговоры. А батальон в свой срок уйдет. За что же вы оскорбляете: обезоруживаете, наказываете нас?»

И пошла и пошла бы кутерьма: не распутаешь.

Зачем – что значит отнять девяносто две винтовки?

Они же все равно, эти девяносто две, не решают никакого события. Не в них главная угроза.

И, наконец, обезоружив, – ой, как мы накалим атмосферу! А ведь здесь, в Верном, часть 25-го полка, тоже настроенного буйно, здесь караульный батальон, вполне с джаркентцами солидарный… Нет, нет, не стоит и гусей дразнить. Посоветовались мы на ходу и решили пока что батальон не трогать.

Это было 11 июня, часов в пять вечера.

В областной семиреченской «Правде» некий смутный репортер писал:

«Изживая первую стадию революционной борьбы – борьбу разрушительную на кровавом фронте, переходя на бескровный фронт, на борьбу с экономической разрухой и массовой темнотой, сам собою подымается на поверхность вопрос о привлечении в ряды борцов всех трудоспособных слоев общества на эти бескровные фронты труда.

Предыдущий опыт достаточно сильно убедил, что для успешного и скорого проведения в жизнь какого бы то ни было дела или начинания необходимо вначале объединить имеющиеся в стране трудовые силы и пробудить в них сознательное, а следовательно, и воодушевленное отношение к данному начинанию.

Безусловно сознательное и воодушевленное отношение к делу возможно только при наличии известных принципов, положенных в основу дела, характеризующих предшествовавший причинный момент и приблизительно в такой же мере освещающий конечный результат.

Эти принципы хорошо известны членам РКП, и они с огромным воодушевлением и дисциплиной выполняют всякую работу. Что же касается беспартийных масс, до сих пор стоящих в стороне от активного социального строительства и даже во многих случаях не проявивших своего отношения к Советской власти, приходится информировать их о принципах и задачах партийного строительства, чтобы путем обмена мнений на деловом собрании вызвать их к активному участию в создании социального строя.

С целью привлечь беспартийные массы красноармейцев к сознательному активному участию, в связи с переводом армии на трудовое положение, в борьбе с экономической разрухой и к строительству новой жизни на социалистических началах была созвана беспартийная конференция красноармейцев Верненского гарнизона на 10 июня 1920 года.

В назначенное время эта конференция была открыта и начала рассмотрение предстоящих вопросов пением „Интернационала“.

На повестке дня стоит семь очень важных по сложности и по содержанию вопросов:

1. Текущий момент.

2. Экономическая политика Советской власти.

3. Национальный вопрос и национальная политика.

4. Военная политика Советской власти (в частности военные специалисты).

5. Задача Советской власти и советское строительство в Туркестане (в частности о среднем крестьянстве).

6. Земельный вопрос.

7. Текущие дела.

На конференцию прибыло 165 делегатов. Безусловно, решения такой многолюдной конференции будут отражать настроения широких масс и будут иметь огромное, авторитетное влияние на населенье Семиреченской области».

Никакого, товарищ репортер! Решительно никакого влияния на население и красноармейцев конференция эта не имела.

Даже наоборот: они на нее оказали маленькое «влияние», вид давления: насильственно придушили.

Открылась конференция 10-го. Счастье председательствовать в этом омуте досталось мне. Первый и второй вопросы интересовали аудиторию мало, – совершенно было очевидно, что вся она пригвождена иными вопросами, иными думами, и нет ей теперь никакого дела ни до Польши, ни до Врангеля, ни до «индустриализации» – тут есть дела и интересы поближе, похлеще, породнее: свои, семиреченские!

По национальному вопросу шебуршили много, а больше всего опять-таки знакомое:

– Зачем киргиз вооружать? Зачем бригаду создавать киргизскую?

С большим трудом удавалось выдерживать вопрос в плоскости принципиального обсуждения, – то и дело выковыривали из него что-нибудь свое, разлюбезное и начинали крыть почем зря.

К четвертому вопросу, под напором общих требований, пришлось делать в повестке дня прибавление: «в частности, военные специалисты».

А вышло так, что одну эту «частность» и прищучивали. Жарко на ней посеклись.

В пятый вопрос добавка вставлена опять-таки под напором. Кричали:

– Какие тут у нас кулаки? Все говорят: «кулаки, кулаки». На всю область один середняк стоит, – вали, записывай на повестку: «о среднем, мол, крестьянстве».

Записали. На этом вопросе горячий скандал был в том месте, где заговорили о продразверстке. Что тут было – только ахнуть!

После митинга в Джаркентском батальоне я поехал открывать вечернее заседание конференции. Открылось в шесть, кончили в половине одиннадцатого. Назавтра ждали мы главного боя: будут обсуждаться наказы, которые получили делегаты от своих выборщиков. Частично нам известны уже были эти наказы – ужас белый: всех долой и разоружить, никаких больше не надо «насилий Советской власти», оставить в силе вооруженного до зубов одного лишь тугого, крепкого мужичка – он и будет хозяином области.

На этих наказах, кто знает, как разгорелись бы страсти. Но не суждено было им огласиться, не суждено было конференции проскочить до резолюции: ночью грохнуло восстание.

После заседания конференции – у всех у нас было тошное, паршивое состояние духа, будто объелись какой-то клейкой терпкой гадостью. В самом деле – эти речи, призывы наши, разъясненья, убежденья, просьбы – к кому они обращены? Кому они в чем помогли, кого образумили? Ухнули они будто в бездонную бочку, и из бочки навстречу им вырвался торжествующий, злорадный хохот. Стоило ли дальше упражняться столь бесплодно, надо ли тратить время на голые разговоры, вслед которым несутся лишь одни, все одни крики и угрозы:

– Не трожь крестьянский хлеб!

– Долой продразверстку, долой, долой!..

– Разоружай немедленно мусульман!

– Не трожь войско из области!

По каждому вопросу – только и слышишь эти протесты и требованья, только хлещет через край жадная забота о шкуре, а пониманья обстановки – нет его, вовсе нет, и никому не хотят, не будут они помогать, кроме самих себя.

Но нет – успокаиваем мы себя – это лишь видимость одна, будто совершенно бесплодно минует конференция, будто втуне останутся все речи, призывы, убежденья. Этого никогда не может быть: нужные, большие слова найдут себе нужное место, и пусть промчатся мимо десяти, двадцати голов – зато в двадцать первой осядут, произведут свою непостижимую, неуловимую работу, как-то по-иному перевернут мозги, и рано или поздно этот мозговой поворот даст себя знать. Ради этих даже десятых-двадцатых надо делать подобное дело: оно окупит себя впоследствии, хотя бы и вовсе неуловимыми и вовсе неприметными фактами!

Так, казалось бы, надобно было рассуждать и насчет нашей конференции. Но под живым впечатлением пережитого в казарме позорного содома, словно заплеванные, мы были во власти тяжелых, смутных настроений.

Сидели грудкой, обсуждали, перебирали подробности дня, взвешивали обстановку. Потом разбрелись по комнатам.