Складки

3

На церемонию вручения литературной премии я пришел не один, а с супругой. Я подумал, что ей будет интересно увидеть и услышать как местных, так и иногородних литераторов, уже известных в настоящем и — кто знает — гипотетически знаменитых в будущем, среди которых она многих знала понаслышке, а некоторых — пусть даже шапочно — в лицо. Кое-кого она даже радушно принимала и кормила вкусными куриными котлетами собственного приготовления. Я подумал, что этот культпоход можно будет расценивать не только как полезное, но и как приятное дело, а также — если повезет — отнести его в разряд светских и развлекательных мероприятий, которых моей супруге, обремененной многодетностью, явно не хватает. Я и сам не предполагал, до какой степени мероприятие окажется развлекательным.

Мы вошли в последнюю минуту. Зал был заполнен почти весь. Слушатели вполголоса переговаривались, переглядывались, некоторые настраивали фотоаппараты. Мы быстро пробрались к двум ближайшим свободным местам в четвертом ряду и уселись. Мы даже не успели оглядеться, как мероприятие началось. Я услышал, как сидящая передо мной дама тихо сказала на ухо соседу: «Я так торопилась, что забыла вставить зубы». И тихо хохотнула. Я ухмыльнулся. И тут началось.

С первых же слов первого же докладчика нам стало очень смешно, и мы с трудом сдерживались, чтобы не рассмеяться. В глубокой тишине просторного зала слова раздавались вольготно, а мы давились от смеха; слова звучали, а мы зажимали себе рты. Под высокими сводами зала слова лились ровным потоком, скрывая под густой завесой многозначительности какой-то глубокий, но — увы — зачастую недоступный нам смысл; и чем многозначительнее высказывался докладчик, тем недоступнее казался смысл его высказываний. Удивительно, как ему удавалось довести мысль до такой степени неопределенности, при которой она становилась совершенно невесомой, несущественной, способной приравниваться к абстрактному завыванию ветра или плеску воды. Я оглядел аудиторию: все слушали внимательно, но как-то нерадостно. Остальные, наверное, понимали то, чего не понимал я, и, наверное, именно это понимание их печалило. Я не понимал, что именно понимали они, но меня это не расстраивало, а, наоборот, забавляло. Более того, в те редкие моменты, когда в этой речи для меня что-то определялось, оформлялось и осмысливалось, это определенное, оформленное и осмысленное казалось мне часто невероятно скучным и — большей частью — удивительно нелепым. Обилие специальных терминов из области психологии, психиатрии и неврологии, безапелляционных неологизмов и дерзких метафор превращало речь докладчика в полный абсурд, а серьезная убежденность придавала этому абсурду комический характер. С каждым очередным перлом наша супружеская смешливость рвалась наружу, а под конец доклада мы уже не могли сдерживаться и тихонько — гаденько, подленько — хихикали.

Второй докладчик нас несколько успокоил, поскольку был на удивление прост и внятен; мы уже приготовились скучать, как все, ибо теперь мы — как все — все понимали, но он быстро закончил свою речь и как-то скромно устранился с трибуны. В этот момент я подумал, что осмысленность высказывания и внятность изложения как-то должны быть связаны со скромностью поведения, но мысль эту додумать не успел. На трибуну уже выходил следующий докладчик. Мы с супругой переглянулись и застыли с немым вопросом в глазах: что сейчас будет?

Вышедший на трибуну докладчик нас не подвел и развлек на славу; мы уже не могли сдерживать хихиканье. На нас начали, журя, посматривать. На нас начали оглядываться, причем укоризненно, но чем чаще на нас оглядывались, тем смешнее нам становилось.

Третий докладывающий использовал ту же терминологию, что и первый, но его речь была не такая гладкая и плавная. Иногда он даже запинался и, казалось, задумывался, и именно в эти моменты задумчивости его рот страдальчески перекашивало, и он, наверное не осознавая, — хотя, возможно, и в этом был какой-то непонятный нам смысл? — издавал совсем тоненький, тоньше мышиного, писк. С каждым писком — а пищал он все чаще — наше тихонькое и гаденькое хихиканье перерастало в резкие приступы откровенного смеха и даже хохота. В некоторых особенно бессмысленных для нас местах доклада с последующим писком наш смех принимал нервный спазматический характер. На наших глазах выступили слезы, наши лица раскраснелись. На нас несколько раз гневно зыркнули и зло шикнули.

На четвертом докладчике (это была женщина) моя супруга уже не смеялась, а как-то бессильно всхлипывала, несколько раз хрюкнула, а под конец — после одной на редкость замысловатой фразы, которую венчал совершенно умопомрачительный гапакс, — зашлась в выворачивающем душу кашле. У меня лило из глаз и из носа. Одной рукой закрывая собственное лицо, другой рукой поддерживая содрогающуюся в хохоте супругу, я был вынужден вывести нас обоих из зала. Часть аудитории проводила нас гневным, осуждающим, другая часть — сочувствующим и даже, я бы сказал, завидующим взглядом, но обе части от комментариев воздержались. Оказавшись за дверьми, мы поспешили отойти как можно дальше и там, на третьем повороте второго коридора, наконец-то смогли от души высмеяться.

Прошло уже много лет, наши дети повзрослели, а мы постарели, но даже сегодня, вспоминая о том вечере, я тут же начинаю улыбаться. У меня улучшается настроение, я вдруг, как по волшебству, ощущаю себя свободным и легким, задорным и все таким же глупым. Я молодею у себя на глазах. И в какой уже раз понимаю, что риторическое искусство — страшная сила.

II