Складки

2. Невыносимая тяжесть бытия.

Страдательный залог одиночества

Вначале было не слово, а боль. Не былина, а быль. И целая гамма звуков от хрипа до крика.

Слово явилось, слоями вилось потом. Словилось. Прославилось. И — как материалисты ехидно опровергают идеалистов — не без помощи гоминидов.

Слово — не самое безуспешное средство преодоления. Овладевая словом, контуженный от рождения человек учится говорить, дабы поведать о своих ощущениях, но исповеди эти, как правило, повествуют не о радости, а о горести. О гадости. И о мерзости. Анналы рождаются от больших невзгод: наводнений, землетрясений, засух, оледенений, эпидемий и — неоценимый вклад человека в историю — истребительных войн.

Как совершенно верно подметил Б. В., а позднее пересказал Р. К., история — это наука о человеческом несчастье. Сколь многословны и искусны пересказы горя и страдания, столь кратки и неловки пересказы радости. А как убедительны описания напастей еще не свершившихся, пока еще грядущих и даже гипотетических! Змеи и василиски, против которых нет заговариванья, чахлость, горячка, лихорадка, воспаление, засуха, палящий ветер и ржавчина, проказа, почечуй, короста и чесотка, сумасшествие, слепота и оцепенение сердца, проказа на коленах и голенях, вода как кровь, река, кишащая жабами, мошки на людях и на скоте, песьи мухи, моровая язва, воспаление с нарывами, град и гром, саранча и тьма…

И со времен ессеев и фарисеев ничего не изменилось.

Но какие бы несчастья человек не пересказывал, умение пересказывать все равно не гарантирует ему понимания окружающих. Дело не в том, что его рассказы неумелы и безыскусны (это правда), и не в том, что окружающие не очень понятливы и не очень заинтересованы (правда и это); дело в том, что каждый человеческий случай коварно уникален и патетически недоступен полному адекватному выражению.

Людей в мире много, а я — один.

Капля в море.

Сам себе раб и господин —

Вот ведь какое горе.

Однако каждая капля индивидуальна. У каждого индивидуума капает по-своему. Каждая радость отделена, каждая горесть — горесть в особенности — обособлена. Да, ему горько. И ей горько. И мне тоже. Наши души горюют и выгорают, в наших душах горит как от ядреной горчицы. У нашей горечи — схожий привкус гари. Наша горечь сопоставима, сравнима, даже соизмерима, но никак не сопричастна. В нашей горечи мы не едины. И тебе и мне горько, но нам горько не вместе, а врозь.

Где та сладость, что нас утешает, где тот вкус, что нас единит?

Кто кого и где вопрошает? У кого что и где звенит?

Дзинь.

Если даже малейшую горечь невозможно разделить с окружающими, как поделиться величайшим горем? Как разделить страдание? Может ли страждущий объяснить, как он страдает? Нет. Переживая страдания, мы — немы. Мы как бы не мы; мы не вместе, не сообща, каждый в себе, сам по себе.

Ни ме ни бе.

Кто мы вместе, не знаем мы сами. Кто мы? Свази? Суоми? Саами?

Наши думы тайно угрюмы, наши зовы к далеким звездам красноречиво немы.

Невыносимую боль, невосполнимую утрату и неописуемую тоску человек переживает в глубоком одиночестве. Одиноким живет человек в человеческой гуще и жиже. Одиноким живет в массе таких же, как и он, контуженных от рождения особей человеческой популяции, случившихся в одном и том же месте, в одно и то же время.

Правильно ли видеть в глубоком одиночестве что-то гордое? Гордон-чайльд-гарольдовское? Чтобы подбородок кверху, локоны по ветру и ручкой вот так вот, и все это под какую-нибудь приторную крейслериану… Нет! Нет, поскольку приписывать одиночеству гордость — и этой одинокой гордостью гордиться (чуть ли не давиться и удавиться!) — удел лукавых (неискоренимых романтиков — «лотреамонтиков»). В состоянии гордого одиночества есть жалкое бессилие и жалобная ущербность. Свобода — даже не результат, а процесс одиночества смиренного. Одиночества умиротворенного, если верить свидетельствам историков. Но кто же им поверит…

И со времен хелефеев и фелефеев ничего не изменилось.