Трио-Лит 1

— Не было тогда такого слова: «реквизировать», да и мы другие были ещё. Старались жизни свои спасти законными способами.

— Ой, насмешил. Война всё списывает вчистую. Не помер бы румын без лодочки, новую бы смастерил. А для вас она или жизнь или смерть.

— Ты как мой товарищ говоришь. Разбудил он меня ночью и к реке манит. Выследил он там местного рыбака, дал ему по зубам, привязал к деревцу, и скоро мы были на отчем берегу.

— Вот история! Крест, небось, дали?

— И крест, и отпуск дали. И в столичной газете прописали. Дома вызвали в земство и ещё румынский крест дали. И офицерскими погонами искушали, хорош бы я был, если бы поддался.

— Это да. Наши фронтовики, кто с войны офицерами пришёл, все в бандах.

— В бандах? И много таких?

Понял Михей, что лишнего сболтнул.

— А что им делать-то! ЧеКа жить не дала по-людски, имущество отняли, семьи в заложниках.

— Ну да. Понимаю.

Осёкся разговор. Оба собеседника помрачнели. Затянул Михей песню о чёрном вороне, о друге залётном. Учитель задремал.

Через полчаса на камне тряхнуло тарантас, и он открыл глаза. Зевнул и, сжимая портфель, распрямился. Заметив пробужденье учителя, Шахматов спросил:

— Как броненосец-то ваш назывался?

Учитель в это время ещё раз зевнул и вопрос пропустил мимо ушей. Разговор не завязывался. Но Шахматов не отступал:

— Так как броненосец ваш назывался?

— Броненосец «Па-а-А… — и опять зевота одолела молодца, — Патриарх, ах».

— Красиво, — сказал Михей и через крепкое слово добавил, — а что ты там гутарил о другом? В самом начале своей байки о морских пластунах.

Попутчик какое-то время соображал.

— Так не первым был товарищ Троцкий, кто хотел вас разказачить. Гражданин Романов тоже хотел, вон ещё когда. Всем казаки одна помеха. Больно вы к земле привязаны, корнями к корням, к хозяйству своему, к наживе своей, к собственности. Царь хотел нас на море перевязать, выбить из нас феодальное мышление, вместо шашки и плуга хотел дать казакам в руки штурвал. Да куда там. Хотеть одно, а делать другое. Полумерами горы не движутся. И атаманы заартачились, и массы казацкие. Одни за богатство своё держались, за землю, другие за жёнины юбки да за чарку к обеду. За мнимую честь, за мнимую надежду разбогатеть к старости, за мнимую вольность казацкую.

Михей онемел. Слушал со страхом.

— Вот у тебя есть мысль, что можно жить по-другому? Не как стервятник или падальщик, а как созиждитель и гражданин нового мира, где в голову никому не придёт, что человек может быть голоден или, напротив, сверх меры тучен. Где каждый понимает, что собственность — это камень на шее свободы. Ваша воля казацкая это набитые добром сундуки. Это мелкобуржуазное представление о счастье. Плохо вас попы учили: не добром единым жив человек! Не вняли вы им. Может, Советской власти внемлите?

Михей достал кисет и стал сворачивать козью ножку. Хорошо говорил попутчик сначала, интересно, а теперь правда из него полезла. Цельно, конечно, в самую точку. Но застыдил чересчур. Михей протянул кисет попутчику.

— Я бросил после второго ранения. Не хочу кровью харкать.

— На германской?

— На германскую я не вернулся с отпуска. Это с Екатеринославщины, от махновцев.

— Можешь не верить, но мыслей у меня самого таких много бывало. Добро оно как водка, одного стакана никогда не хватит. Второй, третий, а там уже выноси святых. Но если это природа наша, да что там наша, человеческая природа, Каинская. Церкви Христовой, почитай, две тыщи лет, а ничего она с Каином в человеке не сделала.

— А мы сделаем.

— К стенке Каина поставите? Смотрите, стенкой той сердце человеческое будет.

— А у нас выхода нет. Либо мы его, либо он нас.

Погрустнел Михей Шахматов. Задумался о своём Каине, об этом тарантасе, будь он неладен. Козья ножка жгла ему пальцы. Было, конечно, что и он завидовал, но не до убийства. Тем более брата своего… «Ну и какой мне Скрытов брат?»

Лошадка, не видя нужды в быстрой скачке, еле тащилась. Михей её не понукал, жалел. Учителя что-то ещё терзало внутри, и он, глядя вглубь степи, спросил:

— А что вы с белыми на Москву-то не пошли? Уж не сидел бы я сейчас с тобой рядом, точно. Не сдюжили бы мы ваших сил, слитных с белыми. Решили, что своя синица в руках вернее? За белым журавлём решили не гоняться?

— Провокатор! — только и прорычал в ответ Шахматов.

Учитель засмеялся громко.

— Ох, ненадёжный вы народ, казачество. И для белых, и для красных ненадёжный. Ну, как вас не разказачить? Как вас, таких, в новый мир пускать?

«Вот бес! — думал про себя Михей. — Надо же мне было подобрать его на тракте!»

Одно-единственное за весь тот день облачко закрыло солнце.

— Хорошо. Хоть глаза отдохнут, — сказал учитель и провёл по ним ладонью. И, убрав её, сразу различил на горизонте четверых всадников. Облачко отступилось от солнца, и всадники исчезли в его лучах.

— Это кто там на горизонте?

— Где ты увидел?

— Да солнцу встреч. Не видишь?

— Ой, вижу. Как бы это не по твою душу, — строго смотря в глаза попутчику, сказал Михей, — товарищ уполномоченный.

Только что эта мысль уколола его сознание, и он выпалил её, не задумываясь.

— Дурак! Шёл бы я пешком, будь я уполномоченным. Я учитель! — сказал учитель и нервно схватился за свой портфель. Расстегнул. Вытащил из него маузер в кобуре, кипу бумаг, какой-то мешочек и всё это сунул под седалище. Потом вынул из портфеля и одел очки. «Так-то лучше, — подумал Михей, — интеллигентнее». Учитель сел ровно и злобно смотрел на медленно приближающихся всадников. Первым ехал пожилой казак, безоружный. За ним трое калмыков, все с винтовками. Один калмык на привязи вёл порожнюю кобылицу. Кляча Михея тоже не останавливалась. Саженей за двадцать пожилой казак прокричал:

— Здорово, Михей! Живой ещё?

— Пока живой. Что мне будет…

— Как мать, как детишки?

— Слава Богу, Акинфий Фомич, все живы!..

— Земельку свою скоро пахать будешь?

Казак вроде как говорил с Михеем, а сам уставился на учителя.

— Это рано ещё. Обожду.

Поравнялись. Калмыки закружили медленно вокруг тарантаса. Акинфий Фомич подъехал вплотную, не сводя глаз с попутчика Михея. Склонившись с седла, он смотрел учителю прямо в глаза.

— Товарищ уполномоченный? — сухо спросил казак.

— Я учитель, — прозвучал твёрдый ответ.

— Ехал бы он со мной, будь уполномоченным, — подал голос Михей, — ему бы тачанку выделили.

— Всяко бывает, — как и прежде строго говорил казак, — бумага есть?

Учитель полез в портфель, но один из калмыков вырвал его и отдал Акинфию Фомичу. Тот между старорежимных учебников нашёл листок, сложенный вчетверо. Развернул и сказал калмыку:

— Неграмотный я, Каюм, посмотри сам.

Каюм заржал и ответил:

— Сыдболча Каюм, гызыр лы бак, гызыр лы бек. Га, га, га…

— Михей, ты прочти.

«Проверяют Михея» — думалось попутчику.

— Читай, Михей, читай правильно. Печать-то с серпом и молотом я разглядел, а что написано?

— Товарищ Нежданов Борис Иванович, учитель словесности, естественных и прочих наук, направлен в станицу Осеньщина ради организации школы. Выдано 10 апреля сего года. ГубСовНарХоз Народный комиссар Великаннов П.П.

Учителю вернули чернокожий портфель и мандат.

— Ну, лады, коли так. — Пожилой казак махнул своим спутникам расступиться и ехать дальше. — Айда.

Калмыки так же медленно, как и прежде, тронулись за Акинфием Фомичом. Каюм запел что-то про санбайну. Михей ещё раз достал кисет и скоро уже задымил новой козьей ножкой. Учитель сидел ни жив, ни мёртв.

— Поедем, что ли? Вечер уже, — заговорил Шахматов, и тарантас последовал за лошадкой. Учитель благодарно посмотрел на Михея и, вырвав из его руки самокрутку, жадно затянулся. Михей с трудом подавил улыбку.

— Кто это был? — тихо спросил пассажир.

— Это? Старик Акинфий Поздняков, подъесаул в отставке, ещё с японской. Активист наш и первый председатель комитета бедноты. Самый преданный вам в округе человек. Поротый белыми за то, что коня своего в степь пустил, лишь бы им не отдавать. Самооборону от банд он организовал. Три отряда из калмык. За тобой они, наверно, ехали, товарищ уполномоченный! Кобылу тебе вели!

И Матвей, наконец, дал волю смеху. До слёз истерил, до коликов в животе. Даже лошадь оглядывалась. Чуть из тарантаса не выпал. Попутчик его схватился за голову:

— Что ж ты, контра, молчал? Что же ты меня компрометировал!

— Так ты мне сам сказал: «дурак — я учитель!» Я ж тебе подыгрывал!

Уполномоченный матерился на чём свет стоял. Спрыгнул с седалища, достал из-под него кобуру, потряс ей и сунул обратно в портфель, потом бумаги и мешочек с печатями. Шахматов продолжал смеяться и плохо расслышал его слова:

— Хорошо смеётся тот, кто смеётся последний.