Трио-Лит 1

— Рассказки?

— Ну да. Такой мистический реализм со среднеазиатским колоритом из него лез. Представляешь, советский солдат в Афганистане отбился от своих и заблудился в горах. Бродил пять дней. Безнадёга. Обезвоживание. Солнечный удар. Галлюцинации. В себя приходит в кишлаке каких-то реликтовых зороастрийцев, которые ни нашим, ни вашим, но все улыбаются, у которых старики как ангелы, а дети как бесенята. И все хотят научить его ходить по углям. Вот с этим рассказом его ко мне и привёл Станкевич, знакомец мой старый. Я Станкевичу дал на бутылку, а с Тимуром попробовал поработать. Талант. Оригинал. Язык поэтичный, но настолько далёк от современности. Весь где-то в прошлом. Про коронавирус он узнал, нет, оценил масштаб события только во время второй волны.

— А в первую где он был?

— Поначалу в рабстве, потом у тётки почти год безвылазно отъедался. Она ему внучкин ноутбук отдала, лишь бы он не ходил никуда, и Тимур весь тот год из-за него не вставал почти. Думаю, тогда он свой исторический роман в общих чертах и доделал…

Слежанков увлёкся повествованием одноклассника. Часто бросал на рассказчика удивлённые взгляды. О чём-то напряжённо думал и, улучив момент, спросил:

— Про Тамерлана роман?

— Значит, тебе всё это известно? — разочарованно ответил ФИГ вопросом на вопрос. И ещё подумал: «Что-то я разговорился». Но было уже поздно.

— Ну, ты же его первую часть продал туркам.

Фёдор Ильич офигел. Кровь ударила в щёки, и этого было не скрыть. Дождь тем временем остепенился, и он сказал:

— Я покурю на воздухе.

— Я тоже, — отозвался Слежанков, не хотел давать ему времени собраться с мыслями. Обойдя автомобиль, он подошёл к ФИГу и весело заговорил:

— Общество изменило своё отношение к курильщикам. Стражи правопорядка даже не косятся на нас.

Фёдор Ильич молчал.

— Коронавирус расставил точки над «i». Хоть какая-то от него польза.

— Это необоснованное утверждение, недоказанное.

— А зачем обосновывать? Статистика — упрямая вещь. Среди курильщиков заболевших в разы меньше по всему миру.

— Я общался с несколькими светилами и просил высказать свои соображения об этом…

— Письменно или по скайпу?

— Да хоть как. И кроме того, что экспериментально этого проверить нельзя, ни от кого ничего не добился. И только в личных беседах.

— Откуда же статистика?

— От никотинового лобби. Статистика покупается так же, как электорат.

Слежанков понимающе улыбался.

Опять крупные капли и опять салон автомобиля.

— Тимур в своём романе в чём соригинальничал?

— У меня не получилось внимательно вчитаться, — как-то нервно отвечал Глазунов, — но помню, что во многом: что-то там про двойника Тамерлана, про двойника Тохтамыша, про крылья весны. До Москвы он там всё-таки дошёл и от разочарования приказал сжечь этот нищий город. Написано было интересно и красиво, но сбивчиво, запутанно. Не было похоже на рукопись единого романа, а много-много маленьких рассказиков вокруг трёх больших повестей. Я один такой рассказик про живую воду по-своему переписал. А всё остальное туркам и продал, как только они появились. И было это, когда никто не знал, где он. До знакомства. Мне эти тексты тот же Станкевич принёс.

— Тоже за бутылку?

— Да ладно, в тот раз за пару ящиков, наверно. Неделю с ним пили. Маргинал маргиналом, а в сингл молте он знаток и ценитель.

— Интересная личность этот Станкевич. Что-то знакомое, — сказал с улыбкой Слежанков.

— Да, ты должен его помнить, мы его Абрамом звали.

— Может, и помню. А туркам-то зачем роман о Тамерлане, тем более написанный по-русски?

— Убей, не знаю. Да может, это и не турки были. Свёл их со мной студент из РУДН, турок по национальности.

— Турки, турки, — утвердительно и как-то горестно выдавил из себя Семэн, — хорошо заплатили?

— Не очень, — также горестно ответил ФИГ, — мне тогда долги надо было отдать, край.

— А роман на бумаге был?

— На флешке.

— И ты не скопировал? Может, остался где? Посмотреть бы.

— Может, и скопировал, поищу.

Потом разговор пошёл более детальный. Был ли договор с турками? Подписывал ли что? Кем они представились? Как выглядели? Очень было похоже на снятие показаний. Фёдор Ильич вспотел. Заметив это, Семэн сменил тон, чтобы Глазунов расслабился:

— А не тот ли это Станкевич, который здесь вот, — и показал на памятник Маяковскому, — своими антисоветскими стихами пешеходов пугал, году в 89-м?

— В 88-м. И менты его повязали, было дело. До конца лета в психушке потом лежал, а в сентябре мы с ним в Оптину Пустынь, которую тогда только открыли, за Библией ездили автостопом. Приятно вспоминать.

Капли продолжали стучать по крыше автомобиля и нагоняли печаль по минувшей юности даже на Слежанкова.

— Мне в таком маргинальном приключенческом роде и вспомнить нечего. Ладно. У тебя есть телефон Станкевича? Алексей, кажется?

— Номер есть, а есть ли у него сейчас телефон, не знаю.

— А вторую часть романа видел?

— Видеть, видел. Но это вовсе не было продолжением, хотя логично было бы ждать именно этого. Тимур, сохранив концепцию, переписал всё радикально, как будто на другом языке.

— На русском?

— Конечно, на русском, но стиль другой стал. Тимур и сам другим стал. Рабство сделало его творчество изощрённо жёстким, герои стали не просто коварными, а с выдумкой. Станкевич его боялся. Умолял меня не выдавать его Тимуру. «Дорого мне, — говорил, — тот запой обойдётся!» Я замечал, что Тимур подозревает нас. Но подозрениями всё и ограничилось. Ни разу он о романе речь не завёл.

Проговорили ФИГ и Слежанков ещё полчаса. Всё это время у Фёдора Ильича совесть была не на месте. Хотя Слежанков его вовсе и не осуждал. Просто задавал вопросы и задавал. Уточнял и уточнял.

— А тебе-то Тимур зачем? — спросил Фёдор Ильич.

Семэн улыбнулся, как будто извинился. ФИГ понял, что ответ будет не до конца честным.

— Ищут его на родине.

Когда Глазунов вернулся домой, первым делом стал просматривать почту. Второе письмо было от того автора, из-за которого он забыл, что бросил курить.

«Если Вы, уважаемый ФИГ, поменяете ледокол на авианосец, то пусть его днище будет не чёрным, а грязным».

Давно Фёдор Ильич так не смеялся.

* * *

— Тебе почти шестьдесят! Как тебя угораздило?!

— Пятьдесят шесть всего, и что, собственно, случилось? Что, у нас сухой закон? Или комендантский час, как в Австрии? Прогуляться нельзя?

— С семнадцатилетней девочкой? С дочерью мера этого городка по самому чёрному-чёрному парку? Ты идиот?

— Мера? Семнадцатилетней? — До Станкевича стала доходить суть.

— Говори, чёрт, было что? Успел?

Станкевич сел на вовремя подвернувшуюся широкую удобную лавочку, схватился за сердце и со слезой в голосе стал отнекиваться.

— Не успел? — наседал на него Слежанков.

— Даже не думал, Семён Константинович! Даже не пытался… Я вообще при задержании в маске был! Разве в масках соблазняют?

— Ой, смотри! У тебя биоматериал взяли, и если хоть молекулу твою на ней найдут, тебя укатают за растление несовершеннолетней в самый дальний лагерь, а тюремная элита не очень жалует такую категорию сокамерников.

— У меня же справка…

— Забудь! Переосвидетельствуют и признают справку ошибочной.

Час назад в одном из подмосковных районных центров Слежанков вытащил из КПЗ Алексея Станкевича. Месяц назад тот вышел на след Худайбергенова и обещал сдать его в ближайшие дни. Взял денег на очередную бутылку и сгинул. Если бы позавчера он не воспользовался старой симкартой, номер которой был известен Слежанкову, ехать бы ему послезавтра в столыпинском вагоне в места не столь отдалённые. Повезло. Он вообще был везучий. Засыпал на рельсах, а просыпался в метре от них — от грохота проходящего поезда. Месяц жил с ВИЧ-инфицированной балериной Большого и без последствий. В 96-м году в летнем кафе читал модную книжку под перекрёстным огнём двух рэкетирских банд, которые это кафе делили. Потом с восторгом рассказывал, как оторвал глаза от мелкого шрифта и понял, что события романа материализовались и превратились в трёхмерный, до сошествия в ум режиссёра, реалистичный фильм. Зазевавшаяся официантка метнулась вправо — там бездыханное тело постоянного гостя с дымящейся сигаретой во рту. Метнулась влево — там окроплённое кровавыми брызгами тело его спутницы. Кофе не допит. Жаркий солнечный день. Играет музыка. О чём могла думать официантка, когда по её белой блузке расползалось безнадёжно-красное пятно?

— О чаевых, которые она могла бы получить от постоянного гостя, — так ответил на этот вопрос один из слышавших этот рассказ.

Когда Слежанков в сводках задержанных в том районе, где засветился номер Станкевича, увидел его фамилию, невзирая на полночь, сразу позвонил своему коллеге в том округе. Когда узнал, что арест инициирован мером, позвонил генералу Шатохину, который, собственно, и подкинул ему дело Худайбергенова как попутный приработок. Шатохин трубку не брал. Перекрестившись, позвонил его начальнику. Сказал, что Станкевич его самый ценный агент, что до завершения операции с его участием как минимум месяц и в её успешном завершении заинтересована высшая инстанция. Голову заложил, что подозреваемый не пропадёт, поводок клялся укоротить. Генерал-лейтенант ничего не обещал, но Станкевича всё же выпустили.

Он был очень удивлён появлением Слежанкова. С неохотой рассказал, что был вчера участником подпольного прогрессивного рок-пати. Он писал тексты для двух групп-участниц. Для их поклонников старина Стэн был иконой альтернативного взгляда на жизнь. Одна из групп очень удачно чередовала своего вокалиста с самим Станкевичем. Вокалист пел, потом то же самое читал Станкевич своим глубоким проникновенным голосом под ту же музыку, и снова пел вокалист. Потом Стэн разговорился с юной эмансипированной особой о скрытом смысле своих текстов. Он с гордостью признался, что их смысл в их красоте, то есть, его нет. Потом предложил послушать ночь, потом пообещал почитать ей стихи под звёздами, распавлинился на старости лет. И невдомёк ему было, что эта дурочка — дочь местного мера и что ей всего семнадцать с половиной. Как он уводит её прочь от клуба, видела её подружка, перепугалась и, молодец, конечно, позвонила маме.

Станкевич горько сожалел о фляжке вискаря, изъятой полицейскими, а Слежанков сел с ним рядом, закурил и решил не тянуть больше резину.

— Или ты сейчас сдаёшь мне Тимура, или я сейчас веду тебя обратно в отделение. Сам найду. Только время на тебя трачу.

— Семён Константинович, — взмолился Станкевич, — ради всего святого! Я понимаю, что у вас заказ — найти Тамерланова, но вы же человек, вы европеец! Неужели вы не понимаете, что Тимура ждёт дома? У них нет гуманной карательной психиатрии, они своих диссидентов не лечат. Он больше года в их камерах без кондиционеров не протянет. За что? Только за то, что у него альтернативный взгляд на историю Узбекистана? Да он просто сказочник, узбекский Андерсен, Шарль Перро…

— Глазунов называл его узбекским Дон Кихотом.

— И это очень близко! Он любит человека и верит в человека — и в русского, и в украинца, и в узбека. На стройке на улице Профсоюзной русский прораб потерял равновесие и на одной руке повис над двадцатиэтажной пропастью. Не за что было другим рабочим любить этого отъявленного скота, и минут уже через пятнадцать его тело отскребали бы от бетонной плиты внизу. Все, кто видел, затаили дыхание и злорадствовали. И только Тимур, собой рискуя, решился попробовать спасти прораба. И спас. И как я буду жить после того, как отдам этого агнца на съедение правящей олигархической клике Узбекистана? Как я буду жить?