Гьяк

Когда ходжа поет на минарете

[23]

Дядя-Коцос был дедом моего названного брата. Таким я его знал. Красивый мужик. Не, не лицом, нет. Ну, уродом он тоже не был. Я не то хочу сказать. Красиво вел себя, вот что говорю. Настоящий мужик, как говорится. Всегда с улыбкой, с шутками-прибаутками. А щедрый, каких поискать! Все в деревне так говорили. Даже с нами, а мы ж еще пацанами тогда были, не жался он и не гонял нас, как другие. Где бы он нам ни встретился, всегда у него было что нам дать. То козинак какой, то конфетку. А когда мы приходили к ним домой, я помню, собирал он нас внизу, там, где у Янниса теперь гараж, там у него дом был, давал нам по куску хлеба с сахаром, садились мы, и он нам все истории про войну рассказывал. Он успел и в Первую мировую повоевать, и в Малоазийскую; он был одногодком с моим дедом, дядя-Коцос был в кавалерии, а мой дед – в пехоте. Но мой дед не говорил. Очень уж он жестким был, а про эти дела у него и слова было не вытянуть. А дядя-Коцос все рассказывал, и так хорошо рассказывал!

Когда он был в Салониках, говорит, был он однажды в увольнительной и пошли они вечером в кабаре где-то недалеко от порта. Я помню, Яннис спросил у него, что такое кабаре, потому что откуда нам, пацанам, было это знать, а он нам и говорит, так это как таверна, только туда еще и женщины ходят. «Виктория», говорит, так это заведение называлось. Пошли они, значится, человек пять-шесть из батальона, все нашенские, из одной деревни, потому что тогда так было в армии заведено, всех земляков вместе собирали, так что и воевали они вместе. Ну, значит, пошли они в заведение и сели рядом с компанией каких-то англичан, потому что было это в Первую мировую, и англичане тогда тоже вместе с нами воевали, и там не знаю уж, что произошло, но один англичанин вылил стакан пива на одного из наших. Я-то подумал, как он мне это тогда сказал, что там такая заваруха должна была начаться, потому что нашенские, вишь, они и сейчас какие, а тогда – только представь. Нет, говорит мне дядя-Коцос. Мы ни слова не сказали, встали как джентльмены, вышли на улицу, встали у двери, взяли ручные гранаты да и взорвали к чертям собачьим весь этот клоповник. Щепки на щепке не осталось. Вот потом-то и началась заваруха. Всю ночь они нас искали. И англичане, и итальянцы, и французы. А мы дураки, что ли, там ждать? Мы пошли в сторону нашего батальона и на наше счастье наткнулись на греческий патруль. Вот вы где, говорят они, а мы всю ночь вас ищем. Давайте сюда, назад. И мы встали вот так, ну, скажем, у патруля было пять рядов, а мы встали в шестой, будто мы тоже патруль. Так мы и спаслись, иначе бы нас повесили. А вам не страшно было, спросил я. А чего бояться-то, а? Это вообще нам в голову приходило, думаешь? Как только мы до части добрались, нас такой смех пробрал из-за этих англичанишек.

А в другой раз, рассказывал он, нашли они одного бея в Смирне. Это было, когда наша армия только вошла в город и патрули ходили совместные, с чужими. Видят они, значит, бея на муле, белом таком, красивом. Я помню, он мне рассказывал, что такой красивой скотины, Йоргакис, я раньше и не видывал. Вот это мул так мул, говорю тебе, белый, высокий. Ну да ладно. И говорят они, значится, этому бею, отдай нам мула. Нет, говорит тот. А ну отдай мула. Опять нет. Ну милый, ну дорогой. Не выходит. Эх, говорит, махнул я саблей да и разрубил ему голову пополам. Так и забрали мула. И что вы с ним сделали, спросил я. А я помню, что ли? Да бросили, небось, где-то. Нас же опять искали, а если бы он у нас остался, так нас и нашли бы. А так, вишь, мы в шоколаде. Но вот так-то, увидел я его тогда, понравился мне он, но больше всего меня взбесил этот козел, все «нет» да «нет». Ты бы поглядел потом на этого ублюдка. Очень мне это забавно было.

А через много лет, я помню, пошли мы с мои побратимом поесть в таверну Гикаса. Я тогда только получил работу на фабрике Сбокоса, ты ее уже не застал, а брат был студентом в университете, я ему и сказал: давай, мол, угощу тебя с зарплаты. И вот так мы сидели там, поздно было уже, и проходит мимо дядя-Коцос. Он-то в другое место любил захаживать, а теперь домой возвращался. Было ему уже хорошо за восемьдесят, но держался он молодцом, гулять ходил. А, вот вы где, пропащие, говорит нам. Он всегда так нас называл, пропащие. Что это вы там делаете? Садись, дядя-Коцос, мы тебя угостим, говорю, я первую зарплату получил. А, ну раз так, тогда сяду, говорит. Сел он, чокнулись мы, и пошел разговор за то, за се, какая зарплата, невесту нашел ли, пропащий, да и снова вернулись к войне. И вот, говорит он, спали мы однажды недалеко от какой-то деревни, рядом со Смирной. Там турки жили. Утром, еще до свету, будит нас ходжа, иби-ала-биби. Ладно, говорю, он же остановится когда-нибудь. Но нет, этот ублюдок все громче и громче пел. Иби-ала-биби да иби-ала-биби. А, ты так, говорю? Я прямо как был, лежа, поворачиваюсь, хватаю винтовку и хлоп! стреляю в него. И глянь, Йоргакис, он вниз так и полетел, как птичка. Вот так, мне даже вставать не пришлось, ну, я же хорошим стрелком был, одним из первых.

Тогда я его спросил. Говорю ему, так, чтоб поддеть, эй, дядя-Коцос, вот ты все время о таких вещах рассказываешь. Так тебе их не хватает? Так по ним соскучился? А он голову опустил и говорит: даже больше, чем по женщине.