Между Бродвеем и Пятой авеню

«Каков интеллект, — зло подумала Тая, приобщая и это обстоятельство к ясному для нее и без того «делу об Олеге», — в карты играет! А этот красавец сейчас вызовет его, хихикая: к тебе, мол, барышня заявилась... Пóшло. Спасибо, голые женщины... не висят на стенах». На стене висела карта Атлантического океана с очерченным красным карандашом Бермудским треугольником. Четыре железные кровати — на одной подушка покрыта связанным крючком покрывалом, наверное, мама кому-то прислала. Растерзанный Драйзер на столе, «Финансист». За окном сетка с пакетом кефира.

В комнату вошел худой очкарик в тренировочном костюме, буркнул «здрасте» и стал рыться в стенном шкафу у двери. «Вот сейчас он войдет, — думала Тая, — я ему все сразу выскажу, прямо при этом очкарике, и хлопну дверью. Нет, глупо — дверь аккуратно прикрою».

Вернулся посланный ею красавец, схватил с пола спортивную сумку и, бросив Тае «всего доброго», вышел за дверь. Тая изумилась и кинулась следом за ним.

— Стойте! — крикнула она уже в конец коридора. — Олег придет или нет?

Очкарик, незаметно облачившись в пиджак, выглянул из комнаты.

— Олег — это я.

Тая обернулась к нему. Перед нею стояло безобидное веснушчатое существо в кургузом пиджачке, который оно в смущении оправляло, невыразительного роста, в смешном тренировочном трико. В одно мгновение Тая измерила всю глубину пропасти, отделяющей образ, созданный при содействии мамы, от увиденного ею. Эта пропасть была символична и характерна для нее самой. Тая не знала, как ее заполнить. Ту громоподобную речь, которую она держала про себя в автобусе, никак нельзя было приспособить ни к этим трико, ни к веснушкам, ни к очкам.

Тая пробормотала:

— Ага.

Он вопросительно смотрел на нее. Подобное чувство нетерпения, которое сейчас мучило ее, приходилось испытывать, когда делали на первом курсе этюды и партнер попадался дубоватый. Но речь была заготовлена, надо было ее говорить.

— Я сестра Гели. — Его лицо сделалось радостно-внимательным и почтительным. Тая не купилась. — Нет, не перебивайте, что вы обо мне наслышаны. Мне ни к чему любезности, тем более что я вам их говорить не собираюсь. Ангелина просила передать вам, чтобы вы оставили ее в покое. Она в вас не нуждается.

Тут Тая поняла, насколько это все глупо. Соблазнитель Гели не удивился ее филиппике.

— Чаю хотите?

Тая взялась за дверную ручку.

— Как хотите, — молвил он. — Только я сейчас с Гелей ходил в кино. «И снова утро», — стесняясь, доложил он. Видимо, ему хотелось усмехнуться, но он боялся обидеть свою обличительницу. — Геля мне ничего подобного не говорила.

— Зато я вам говорю, — перебила его Тая, — я, ее сестра!

Он смущенно наклонил голову, точно не мог видеть ее разгневанную физиономию.

— Вы еще совсем маленькая девочка, — произнес он. — Извините...

Тая выскочила и изо всех сил хлопнула дверью. Она помчалась по коридору, стремясь уйти от позора как можно быстрее, и выскочила на улицу. И тут радостный зимний день, сверкая роскошным снегом на газонах, ударил ей в глаза. Кругом-то, оказывается, красота немыслимая, все в инее и снегу, в высоком небе маленькие робкие облака, солнце, прохожие смотрят весело, никто никого не подсиживает, не обвешивает, не обманывает, и вот наш автобус миролюбиво катит навстречу, симпатичный, между прочим № 128, просторный, в каждом замороженном окне прогрето дыханием свое окошко величиной с кулак.

В автобусе говорили о хорошем: о том, как часто теперь стали ходить автобусы, и что скоро будут курсировать экспрессы, и что Тоня родила девочку, и Мишка среди зимы притащил в роддом розы, и что Анна Кирилловна замечательно рвет зубы, не то что Марья Тимофеевна, у которой дочка вышла замуж за француза, самого настоящего, из Парижа, и вся из себя теперь француженка.

«Нет, мы взяли щенка у Крутовых, — говорили справа, — там такая родословная, что древо надо рисовать во всю стену». «Ничего страшного, — уверяли слева, — если арбуз незрелый, надо его засолить, знаете, как вкусно, я никогда не расстраиваюсь, если зеленый, и сразу засаливаю». «Не самка, а сука, — объяснял парень девушке, — сука, в смысле девочка-щенок, вырастет, будут щенята — могу подарить».

Тая снова вспомнила первокурсные свои этюды, убогую, высосанную из пальца драматургию: например, сестра через десять лет после войны узнает потерянного во время эвакуации брата по родинке на плече. Смех один, чушь, но ее хвалил Святослав Владимирович за точность оценок. Как мучительно было изобретать эти этюды с предлагаемыми обстоятельствами, которые, конечно, случаются в жизни, но не разлиты в ней, как вот это, например: вошел парнишка, спрятался за спинами пассажиров, заяц; женщина с чемоданом на дороге ловит машину — с мужем поссорилась, спешит к маме — словом, со всех сторон сплошные этюды, а ты выдумываешь, мало видишь глазами, слышишь ушами. Вчерашний визит к подружке — этюд, этюд и разговор с мамой, и эта поездка, какой этюдище... «Фу, как стыдно!» — думала Тая, весело катя домой.

Геля была уже дома и за обеденным столом читала «Нервные болезни». Именно читала, а не учила, такое у нее было увлеченное лицо. Тая, не снимая шубы, стала в дверях.

— Геля, пошли в кино, — сказала она, — хорошее кино идет. «И снова утро».

Геля оторвалась от учебника и посмотрела наконец в Таину сторону.

— Спасибо, — ровным голосом сказала она. — Я уже видела.

— Знаешь, — сказала Тая, — я только что была у твоего Олега.

За спиной Таи прозвучали вкрадчивые шаги: мама шла из кухни с тарелкой бульона и сделала оглянувшейся Тае значительную мину.

— Мама, — вздохнув, произнесла Геля, — Тая зачем-то ездила к Олегу? Ты не можешь объяснить зачем?

Мама донесла тарелку и поставила ее на стол, соображая. Она метнула взгляд в Таину сторону:

— Это я ее просила. Не сердись, детка.

— Знаешь, мама, — сказала Тая, — мне он вовсе не показался таким самоуверенным и нахальным, как ты расписывала.

— Правда? — сказала мама неуверенно. — Нет, нет, у меня создалось обратное впечатление, мне казалось, что это весьма довольный собственной особой человек. Впрочем, я его не так часто вижу в нашем доме, особенно последнее время.

Геля тихонько засмеялась и покачала головой.

— Геля, мама тоже с ним о тебе разговаривала, — сказала Тая.

Геля захлопнула учебник и придвинула к себе тарелку с бульоном.

— И о чем же вы с ним говорили, дорогие мои?

— О тебе, о вас! — взволнованно сказала мама. — Меня волнует неопределенность в ваших отношениях...

— Никакой неопределенности нет, — мягко возразила Геля. — Вечно ты всё трагедии сочиняешь.

— Неделю назад ты плакала, — обиженным голосом произнесла мама.

— Да, тогда мы поссорились, и, кстати, я была виновата. Мама, мама, мы сами разберемся. Вот видишь, какой он славный! — Геля засмеялась. — Он мне тебя не выдал. Он вовсе не самодовольный, наоборот, все время в себе сомневается, и в том, что из него настоящий врач получится, и во мне. Он тебе просто кажется таким, потому что ты его всегда видишь в вязаном свитере, он Альке важности придает. А ты-то зачем поддалась, Тая? Ты что у него делала? Вступалась за честь сестры? Беда мне с вами обеими. Ты, Тая, еще совсем маленькая девочка.

Геля повторила те самые слова, которые Тая услышала на прощанье от ее возлюбленного. От этого совпадения Тае стало так радостно, так легко и так наконец все понятно, что она подпрыгнула, щелкнула пальцами возле маминого носа и убежала раздеваться в прихожую.

— Где там вчерашний исключительный и замечательный окорок? — закричала она маме. — Неси-ка сюда этот чудесный тамбовский окорок, я голодна, как сорок тысяч братьев.

Потом мама с Гелей уселись смотреть телевизор, а Тая ушла к себе. В комнате за ее отсутствие был наведен порядок. Теперь мама могла это сделать — Тая была еще с ней. В тот раз, когда она летом уезжала из дома, только мама провожала ее. Гелю затребовала к себе подруга, у которой приболел ребенок, и Тая с мамой поехали на вокзал без нее. Тая рвалась в Москву, родной городок сделался тесен, пуст, не имел больше ни смысла, ни значения, в нем не над кем стало одерживать победы, воздух в нем застоялся, и неживая зелень тополей утратила способность выделять необходимый для Таи озон. Тогда как там, на северо-западе, в двадцати двух часах томительного путешествия, поспешных плацкартных откровений, ночной духоты, некрепкого чая, разворачивалась во всю ширь настоящая жизнь. Захудалая окраина существования, откуда рвалась прочь Тая, была так же отлична от конечного пункта ее путешествия, средоточия бытия, как провинциальная драма от высокой трагедии. Там было все: театры, книги, которых здесь нигде не достать, люди, которых не увидеть на скучных улочках этого города, фантастические возможности, невероятная любовь. Там были лабиринты, здесь прямолинейные улицы с названиями, от которых можно было прийти в отчаянье. Там после занятий они гуляли со Святославом Владимировичем, и она видела, что его узнают, оглядываются им вслед, размышляя, какое чудесное родство связывает знаменитого артиста с безымянной девочкой. Иногда за ними увязывался мальчишка Петров — самый младший и неоперившийся из ребят на их курсе, он избрал Таю предметом обожания, сквозь которое трудно было прорваться им со Святославом Владимировичем, ибо когда они останавливались у переулка, ведущего в общежитие, оба мужчины, пожилой и совсем юный, заложив руки за спину, умолкали и смотрели себе под ноги. «Тебе куда, Петров?» — грубо спрашивал Святослав Владимирович, которому пора было сворачивать направо. «Нам с Таей по пути», — рискуя карьерой, многозначительно отвечал Петров, и Тая, проклиная в душе этого деспота, в мрачном молчании шла с ним до общежития. Прорвать оборону никому не известного Петрова его знаменитому сопернику было трудно, почти невозможно, в самом деле, не лишать же его ролей... И вот Петров вел ее в молчаливом торжестве, водрузив над ней свой черный зонт, не смея, однако, идти с ней слишком близко, а Тая поручала проливному дождю весь свой нерастраченный гнев. Но что Петрову ливень — еще один Таин дар. Он, пожалуй, и переодеваться не станет, сушить одежду не будет, он тако-ой!..

И вдруг там, где тетка безмятежно торговала под навесом клубникой в ящиках, пропасть разверзлась перед Таей, и она пропадала в ней, не замеченная Петровым, никем, никем, — в хвосте очереди, прижатой к стенке здания, стоял грозный призрак с молоньей в руке, мгновенно достигшей ее сердца....

Этот человек был безымянным и не известным никому из толпы прохожих, кроме нее, один из покупателей, самый крайний, за которым она заняла очередь. Он вежливо подтвердил, что он крайний и есть, не угадав ее и не слыша, как страстно и сильно бьется в ней полученное от него сердце; он не узнал ее и не мог узнать, хотя говорили, что она похожа на свою мать, но столько лет прошло, и он не помнит ни ее, ни мать. Пришлось уцепиться за Петрова, единственную реальность, чтобы не отнесло бешеным потоком в полузабытое прошлое, где она была нелюбимой и странной девочкой, рыдавшей от каждого проблеска нелюбви человека, стоящего сейчас перед нею, а он был ее отцом. Он держал зонт над девочкой-подростком стольких лет, сколько длится молчаливое мамино страдание. Девочка не вертелась, а молча и достойно стояла рядом и держала отца за ту руку, за которую когда-то, будучи младше ее, цеплялась Тая. Девочка была очень похожа на него, в отличие от Таи. Очередь двигалась, дождь шел, прошлое вздымалось из земли, гремя ржавой цепью, отряхиваясь ото сна, и лицо Таи не выражало ровным счетом ничего, потому что Петров не сводил с нее взгляда и спокойно бубнил свое. Что надо было сделать? Окликнуть? Бросить перед ним окровавленные доказательства, письмена? Свидетельство о расторжении их жизни? Закричать — держите его! Зарезать ни о чем не подозревающую невинную его дочь, приготовить из нее блюдо и подать ему на ужин? Что, что? Время, пронзенное стрелой, все равно ни за что не цеплялось, летело, очередь шла, облака летели, сны проходили, осень наступала, никто же не умер, и все в жизни бывает, не надо ни голосить, ни заламывать рук. Отец купил для своей девочки клубнику, и она дисциплинированно не полезла рукою в сверток. И Тая купила себе клубнику, глядя в безвозвратно, навеки уходящую фигуру, так и не закричав, не убив, не повиснув на шее. Все было кончено. И дождь смывает все следы. Через месяц все зажило, вспоминалось с юмором. Когда приехала домой, рассказала Геле, та разволновалась, даже всплакнула, и тогда уже Тая не посмела ей признаться, что все это она выдумала, никакого отца в очереди не было, а Святослав Владимирович хвалил за этюд, она здорово сыграла. «Ни слова маме», — твердила побледневшая сестра. А на следующий день Геля убежала к захворавшему ребенку подруги, а мама поехала провожать Таю. Они поставили вещи и вышли из вагона. У табачного киоска на перроне Тая сказала: «Ну ладно, пока». Они обнялись, мама потрепала Таю по голове и стала уходить. Тая тоже пошла прочь, но оглянулась. И вдруг увидела, как мама, точно ослепшая, страшными и изумленными глазами смотрит вправо, на лестницу, по которой должна была уйти дочь. Тая стояла в стороне, мама ее не видела, а искала глазами среди тех, кто шел вверх по лестнице, но все не видела и не видела, не видела ничего, кроме железной лестницы, по которой должна была уйти Тая. Так вот какое у нее бывает лицо, когда никого из нас нет рядом, вот что таит, скрывает она от нас, предлагая нам верить в свое относительное благополучие и душевный покой! Но Тая все уходила и уходила, все время уходила — куда? — а в комнате все оставалось так, как она бросила: и халат, и ноты на крышке рояля, и Мерседес на кровати, и Геля, все время убегавшая кому-то на помощь, и мама, ожидающая счастья дочерей, скромно стояла в стороне, все время смотрела вслед — то одной дочери, то другой, то просто в спину стремительно уходящей жизни.